ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Voine tuli Pelduoižih

История изменений

07 июля 2020 в 09:11 Нина Шибанова

  • изменил(а) заголовок
    с Voine tuli Penduoižih
    на Voine tuli Pelduoižih

05 июня 2020 в 10:30 Нина Шибанова

  • изменил(а) текст перевода
    В восемнадцатом (девятнадцатом) году белые пришли, по дороге наступали. А нам интересно: мы никогда войны не видели, какова же она война. Мой муж служил, работал в сельсовете (Примачание: имеется в виду Святозерский волисполком; случаи осовременения прежних названий и терминов, встречающиеся в рассказах информанта о событиях 1919-1922 годов в Святозерской волости, далее составителем особо не оговариваются) в погосте. Утром ушел он в сельсовет, оттуда возвратился, чтобы лошадей собирать для обоза. Наш дедушка добровольно пошел подводчиком. Белые уже наступают из Маньги на Пряжу. Подводчики уехали из Пряжи. Красноармейцы взяли подводчиков в город, три-четыре лошади взяли, ну и поехали они. Вечером приходит мой мужик из сельсовета, надо переодеться, надо бежать: белые наступают, нужно бежать. «Куда же вы пойдете?» – «Да пойдем через озеро», – говорит. Оделся, сапоги новые обул, взял ружье. «Пойдем, – говорит, – меня провожать». Пошла я провожать его вдоль озера, еще был лед на озере. До конца озера проводила, еще другие мужики пошли с ним: Гордеев пошел да Офонасий Тимуойн. Идем по деревне, а богатые кричат: «Ага, уже и побежали красноармейцы!» Наши ничего не ответили. Проводила до конца озера. Мне жалко мужа отпускать, но ничего не поделаешь. Осталась я, белые приходят... Уже стрельба слышна на горе со стороны Прякки, из пулемета или, не знаю, из чего стреляют, лишь треск идет, так стреляют. По полям прошла домой, плачу, детей и все прибрала. Успела только их прибрать (еще бабушка у нас была, да у меня двое ребят было), вдруг красноармейский комиссар прискакал на коне. – А кто? Яковлев. Ну, пришел Яковлев: «Куда ваши ушли?» – «А наши, мол, ушли за озеро, а ты откуда?» – «А я хотел проехать прямо в Петрозаводск верхом на лошади, из Пряжи... из погоста». Его на Пряккинской горе белые обстреляли, он вернулся и пришел сюда в нашу деревню, в Пелдожу. «Ой, ты отведи меня туда, куда мужа проводила». Я его туда повела, лошадь, седло и все тут бросили. Я его проводила опять туда в конец деревни. «Ну теперь этих следов держись. Куда ведут эти следы, туда ты иди и попадешь на свою дорогу, да к другим товарищам попадешь». Пошел, в мешочке хлебец, и пошел туда. У него наган да не знаю, что еще было. Я как не разбираюсь в военных делах так. Я домой возвращаюсь опять, уже в деревне кричат: «Видишь, ушли такие-сякие грабители мира, красноармейцы. Теперь, видишь, приходят люди [белогвардейцы]». Мне неприятно. Пришла домой, закрылась. Соседи кричат: «Уберите седло». Я не открываю, а бабушка наша говорит: «Нам не нужно седла, ничего не нужно». Ну, спрятала я седло, а богатые как раскричались: «На лошадях ездили-ездили, и теперь седло... Отдайте седло, хоть голенища сделаем, для сапог сделаем голенища». Иванихка Теруойн говорит: «Видишь, в Прякке взяли лошадь, ее заездили, хоть для сапог голенища сделают». Мы отдали седло, сидим. А стрельба идет – нельзя и... думаешь, гром или, поди знай, что там слышно. Ну стихла стрельба. Я всю ночь не могла спать: расстроилась, да жалко детей, плачем. Утром пойду, думаю, хоть в погост, навещу, жену комиссара Яковлева. Пошли в погост, еще другие жены красноармейцев пошли. Мы идем по дороге, едет офицер, высокий такой, медалей много на груди, синяя гимнастерка. Он, наверно, не финн был, а американец. В жизни как не видишь военных, то и не знаешь, почему он такой. Ну, едет на лошади и у нас спрашивает: «Не видали ли вы здесь какой-нибудь лошади или седла военного или какого-либо другого?». – По-фински или по-русски спрашивает? По-русски спрашивает у нас. Мы ответили, мол, не знаем ничего. «Видишь, – говорит, – солдат не может ехать, седло нужно, лошадь плохая, все в лес тянет». А лошадь белогвардейца тянет то в сторону, то в другую – такая упрямая. Солдат за ее шею держится, не может управлять. Ну, смотрим, поехал он. «До свиданья», – говорит. Сама думаю: «Ой, ой, ой, неужели убьют меня?» Нам еще жалко... «Пойдемте смотреть, как там богатые примут этого офицера». Мы до погоста еще километр прошли, там в церкви уже во все колокола звонят, уже ждут богатые. Офицера наготово с белой лошади сняли и повели туда в штаб. А богатые кричат: «Ой, братья пришли! Мы все давно ждем вас. Все красноармейцы ушли, теперь здесь свободно». Мне неприятно, думаю: «Ах, черт, так бы стукнула тебя сзади чем-нибудь, больше бы не останавливался в домах».

05 июня 2020 в 10:28 Нина Шибанова

  • изменил(а) текст перевода
    В восемнадцатом (девятнадцатом) году белые пришли, по дороге наступали. А нам интересно: мы никогда войны не видели, какова же она война. Мой муж служил, работал в сельсовете (Примачание: имеется в виду Святозерский волисполком; случаи осовременения прежних названий и терминов, встречающиеся в рассказах информанта о событиях 1919-1922 годов в Святозерской волости, далее составителем особо не оговариваются) в погосте. Утром ушел он в сельсовет, оттуда возвратился, чтобы лошадей собирать для обоза. Наш дедушка добровольно пошел подводчиком. Белые уже наступают из Маньги на Пряжу. Подводчики уехали из Пряжи. Красноармейцы взяли подводчиков в город, три-четыре лошади взяли, ну и поехали они. Вечером приходит мой мужик из сельсовета, надо переодеться, надо бежать: белые наступают, нужно бежать. «Куда же вы пойдете?» – «Да пойдем через озеро», – говорит. Оделся, сапоги новые обул, взял ружье. «Пойдем, – говорит, – меня провожать». Пошла я провожать его вдоль озера, еще был лед на озере. До конца озера проводила, еще другие мужики пошли с ним: Гордеев пошел да Офонасий Тимуойн. Идем по деревне, а богатые кричат: «Ага, уже и побежали красноармейцы!» Наши ничего не ответили. Проводила до конца озера. Мне жалко мужа отпускать, но ничего не поделаешь. Осталась я, белые приходят... Уже стрельба слышна на горе со стороны Прякки, из пулемета или, не знаю, из чего стреляют, лишь треск идет, так стреляют. По полям прошла домой, плачу, детей и все прибрала. Успела только их прибрать (еще бабушка у нас была, да у меня двое ребят было), вдруг красноармейский комиссар прискакал на коне. – А кто? Яковлев. Ну, пришел Яковлев: «Куда ваши ушли?» – «А наши, мол, ушли за озеро, а ты откуда?» – «А я хотел проехать прямо в Петрозаводск верхом на лошади, из Пряжи... из погоста». Его на Пряккинской горе белые обстреляли, он вернулся и пришел сюда в нашу деревню, в Пелдожу. «Ой, ты отведи меня туда, куда мужа проводила». Я его туда повела, лошадь, седло и все тут бросили. Я его проводила опять туда в конец деревни. «Ну теперь этих следов держись. Куда ведут эти следы, туда ты иди и попадешь на свою дорогу, да к другим товарищам попадешь». Пошел, в мешочке хлебец, и пошел туда. У него наган да не знаю, что еще было. Я как не разбираюсь в военных делах так. Я домой возвращаюсь опять, уже в деревне кричат: «Видишь, ушли такие-сякие грабители мира, красноармейцы. Теперь, видишь, приходят люди [белогвардейцы]». Мне неприятно. Пришла домой, закрылась. Соседи кричат: «Уберите седло». Я не открываю, а бабушка наша говорит: «Нам не нужно седла, ничего не нужно». Ну, спрятала я седло, а богатые как раскричались: «На лошадях ездили-ездили, и теперь седло... Отдайте седло, хоть голенища сделаем, для сапог сделаем голенища». Иванихка Теруойн говорит: «Видишь, в Прякке взяли лошадь, ее заездили. Хоть, хоть для сапог голенища сделают». Мы отдали седло, сидим. А стрельба идет – нельзя и... думаешь, гром или, поди знай, что там слышно. Ну стихла стрельба. Я всю ночь не могла спать: расстроилась, да жалко детей, плачем. Утром пойду, думаю, хоть в погост, навещу, жену комиссара Яковлева. Пошли в погост, еще другие жены красноармейцев пошли. Мы идем по дороге, едет офицер, высокий такой, медалей много на груди, синяя гимнастерка. Он, наверно, не финн был, а американец. В жизни как не видишь военных, то и не знаешь, почему он такой. Ну, едет на лошади и у нас спрашивает: «Не видали ли вы здесь какой-нибудь лошади или седла военного или какого-либо другого?». – По-фински или по-русски спрашивает? По-русски спрашивает у нас. Мы ответили, мол, не знаем ничего. «Видишь, – говорит, – солдат не может ехать, седло нужно, лошадь плохая, все в лес тянет». А лошадь белогвардейца тянет то в сторону, то в другую – такая упрямая. Солдат за ее шею держится, не может управлять. Ну, смотрим, поехал он. «До свиданья», – говорит. Сама думаю: «Ой, ой, ой, неужели убьют меня?» Нам еще жалко... «Пойдемте смотреть, как там богатые примут этого офицера». Мы до погоста еще километр прошли, там в церкви уже во все колокола звонят, уже ждут богатые. Офицера наготово с белой лошади сняли и повели туда в штаб. А богатые кричат: «Ой, братья пришли! Мы все давно ждем вас. Все красноармейцы ушли, теперь здесь свободно». Мне неприятно, думаю: «Ах, черт, так бы стукнула тебя сзади чем-нибудь, больше бы не останавливался в домах».

05 июня 2020 в 10:27 Нина Шибанова

  • изменил(а) текст перевода
    В восемнадцатом (девятнадцатом) году белые пришли, по дороге наступали. А нам интересно: мы никогда войны не видели, какова же она война. Мой муж служил, работал в сельсовете (Примачание: имеется в виду Святозерский волисполком; случаи осовременения прежних названий и терминов, встречающиеся в рассказах информанта о событиях 1919-1922 годов в Святозерской волости, далее составителем особо не оговариваются) в погосте. Утром ушел он в сельсовет, оттуда возвратился, чтобы лошадей собирать для обоза. Наш дедушка добровольно пошел подводчиком. Белые уже наступают из Маньги на Пряжу. Подводчики уехали из Пряжи. Красноармейцы взяли подводчиков в город, три-четыре лошади взяли, ну и поехали они. Вечером приходит мой мужик из сельсовета, надо переодеться, надо бежать: белые наступают, нужно бежать. «Куда же вы пойдете?» – «Да пойдем через озеро», – говорит. Оделся, сапоги новые обул, взял ружье. «Пойдем, – говорит, – меня провожать». Пошла я провожать его вдоль озера, еще был лед на озере. До конца озера проводила, еще другие мужики пошли с ним: Гордеев пошел да Офонасий Тимуойн. Идем по деревне, а богатые кричат: «Ага, уже и побежали красноармейцы!» Наши ничего не ответили. Проводила до конца озера. Мне жалко мужа отпускать, но ничего не поделаешь. Осталась я, белые приходят... Уже стрельба слышна на горе со стороны Прякки, из пулемета или, не знаю, из чего стреляют, лишь треск идет, так стреляют. По полям прошла домой, плачу, детей и все прибрала. Успела только их прибрать (еще бабушка у нас была, да у меня двое ребят было), вдруг красноармейский комиссар прискакал на коне. – А кто? Яковлев. Ну, пришел Яковлев: «Куда ваши ушли?» – «А наши, мол, ушли за озеро, а ты откуда?» – «А я хотел проехать прямо в Петрозаводск верхом на лошади, из Пряжи... из погоста». Его на Пряккинской горе белые обстреляли, он вернулся и пришел сюда в нашу деревню, в Пелдожу. «Ой, ты отведи меня туда, куда мужа проводила». Я его туда повела, лошадь, седло и все тут бросили. Я его проводила опять туда в конец деревни. «Ну теперь этих следов держись. Куда ведут эти следы, туда ты иди и попадешь на свою дорогу, да к другим товарищам попадешь»,. Пошел, в мешочке хлебец, и пошел туда. У него наган да не знаю, что еще было. Я как не разбираюсь в военных делах так. Я домой возвращаюсь опять, уже в деревне кричат: «Видишь, ушли такие-сякие грабители мира, красноармейцы. Теперь, видишь, приходят люди [белогвардейцы]». Мне неприятно. Пришла домой, закрылась. Соседи кричат: «Уберите седло». Я не открываю, а бабушка наша говорит: «Нам не нужно седла, ничего не нужно». Ну, спрятала я седло, а богатые как раскричались: «На лошадях ездили-ездили, и теперь седло... Отдайте седло, хоть голенища сделаем, для сапог сделаем голенища». Иванихка Теруойн говорит: «Видишь, в Прякке взяли лошадь, ее заездили. Хоть для сапог голенища сделают». Мы отдали седло, сидим. А стрельба идет – нельзя и... думаешь, гром или, поди знай, что там слышно. Ну стихла стрельба. Я всю ночь не могла спать: расстроилась, да жалко детей, плачем. Утром пойду, думаю, хоть в погост, навещу, жену комиссара Яковлева. Пошли в погост, еще другие жены красноармейцев пошли. Мы идем по дороге, едет офицер, высокий такой, медалей много на груди, синяя гимнастерка. Он, наверно, не финн был, а американец. В жизни как не видишь военных, то и не знаешь, почему он такой. Ну, едет на лошади и у нас спрашивает: «Не видали ли вы здесь какой-нибудь лошади или седла военного или какого-либо другого?». – По-фински или по-русски спрашивает? По-русски спрашивает у нас. Мы ответили, мол, не знаем ничего. «Видишь, – говорит, – солдат не может ехать, седло нужно, лошадь плохая, все в лес тянет». А лошадь белогвардейца тянет то в сторону, то в другую – такая упрямая. Солдат за ее шею держится, не может управлять. Ну, смотрим, поехал он. «До свиданья», – говорит. Сама думаю: «Ой, ой, ой, неужели убьют меня?» Нам еще жалко... «Пойдемте смотреть, как там богатые примут этого офицера». Мы до погоста еще километр прошли, там в церкви уже во все колокола звонят, уже ждут богатые. Офицера наготово с белой лошади сняли и повели туда в штаб. А богатые кричат: «Ой, братья пришли! Мы все давно ждем вас. Все красноармейцы ушли, теперь здесь свободно». Мне неприятно, думаю: «Ах, черт, так бы стукнула тебя сзади чем-нибудь, больше бы не останавливался в домах».

05 июня 2020 в 10:25 Нина Шибанова

  • изменил(а) текст
    Vos’emnacatom goduu beeluoid net tul’d’ih, ka dorogas nastupaitah. Kui se miituine: müö ku voinad nähnü nikous. A minum mužikke sluužii, ruaduoi s’el’sovetas, pogostal. Lähti huondeksel sinnä s’el’sovettah, sigäpiäi tul’d’ih, d’o podvodah hebuoit kerätäh. Dieduška meiden dobrovol’no lähti podvodah. D’o beeluoi se nastupaiččou Mangalpiäi Priäžäh tulou. Lähtedäh hüö Priäžäs. Dai heit krasnarmeičat podvodah lidnah sinnä heboluoil kolme nel’ hebod lähti, nu, lähtedih hüö. Dai ehtäl d’o tulou minum mužikke sigä s’el’sovetaspiäi, selgitä, sanou, pidäu, beeluoi nastupaiččou pidäu, sanou, pagoh lähtäi, sanou. ”Kunnabo la t’üö mänette?” - ”Ka lähtemme, sanou, poikki d’ärves”. Dai soberittiheze, selgini, kengäd uuded d’algah pani, oružanker. ”Läkkä, sanou, minut provodimmah”. Lähtim minä provodimmah d’ärvem müödäh, vie oli d’ärvez d’iä. D’äarvem piäh, i toine miez lähti vie hänenkera sinnä, Gord’ejou lähti da Ofonasii Timuoi l’ähtedih. Astumme küläd müöti nu, bohatat kirgutah: ”Oo sanou d’oi lähtitte krasnarmeičad iäre, sanou, pagoh!”. Meiden ni mid ei virkettü, olgah lähtemm. Provodiimme d’ärvempiäh. Nu minule žiäli oli ukkot tüötä, k ed midä azu. D’iäin sinnä, beeluoid net tuldah ka... D’o ambutah kuuluu Präkäspiäi mägel, ka siit pul’em’otal vai entiä, mis ku müö, emme tiennü voine se miituin oli, ka vai üks mänöu tuineh, mug ambutah. Tulim minä kodih, itken, astuin pelduoiči, kai siid uberiin lapset. Ehtiin heid uberida (vie baabuška meil oli, da mil oli kaks laste) itkemme da kai, i vdruk kamisar krasnarmeiskuoi ajuoi hebol. – A ken? Jakoul’ou! Nu tuli Jakoul’ou: ” Kunna teidem mändih?” - ” A meiden la nenga lähtedih poikki d’ärves, a sinä kuspiäi?” - ”A minä, sanou, tahtuoin ajada sanou pr’amo Petrouskuoile, sanou, verhom sigä hebol Priäže.. pogostalpiäi”. A hantte d’o Präkämmägel sigä beluoid ambuttih, häi vernuls’a i tuli tännä sih meiden küläh Pelduoižih. ”Vai oi, sanou, sinä vie minut sanou sinnä, kunna sinä provodiid ukon da kai”. Dai minä hänen sinnä, hebon sih tresniimme, sadulit kai dai minä hänen. Provodiin opät’, külan’n’okkah sinnä. ”Nu, nügü sanon nämiz d’älgiz matkai. Kunna on nämä d’älget sinnä, la sinä puutut siid la omih matkuoih da toižih dovarišuoih puutut”. Lähti, huavoižez leibäine da pošol sinnä. Da siit neče nagan da entiä mid oli. Minä ku entiedä niil’üöid dieluoid, voine dieluoid mid on. Provodiin lähtedih, minä kodih tulen opät’, d’o küläs kirgutah: ”Kač, lähtedih grabit’el’ad mieron nengomat krasnarmeičad. Da kai nügü, sanou, kačo tuldah ristitüd belogvard’eičad, nu”. Minule pahamieli. Nu, siid vie müö, tuldih ku sigä, küläs. Sus’edad da kai: ”Uberikad neče saduli sanou iäres”. Min en laske, vie buabo meiden sanou: ”Emme d’o laske, ei meile pidä sadulid, da ni mida, nuu”. Panimme saduli se pandih, kaku bohatad ned rängegättih: ”Hebuoil ajel’t’t’ih, ajel’t’t’ih, sanou, dai nügü saduli... Meil andagat, siäred azumme, sanou, hot’ kengis azuu ke, siärih azumme, kengih azumme siäret, sanou”. Teruoin Ivanihke sanou nu: ”Čtobi sanou, kačo, Präkaz otettih se hebo, nene dak sanou ajelttih hot’, sanou, kengih siäred azutah sanou”. Dai müö anduoimme, ištumme. A se ambunde mänou - ka eisua... duumaid män’t’iä mi kuuluu sigä dürü. Nu, heitettih ambunde, sadulin anduoimme. Minä üös em voi magata: nu, rastroiččimoz da kai da žiäli siid lapsid, da itkemme da olemme. Huondeksel lähten la minä nügü hot’ pogostale, tiedustan sigä Jakoul’evan akke kui eläu kamisaran akke la kunna da ka. Lähtiškändimme sinnä pogostale, vie toižed lähtedih krasnarmiičuiden akat. Astumme dorogad müöti, ajau oficer moine, nu, pitke muguoine, medalid äi ründähis, sinine gimnast’orkke. Naverno ei d’ olnu häi suomelaine, naverno oli amerikance. Ku igässäh emme nähnü ni vojennoluoit ka midä häi nenguoine on. Nu, ajau hebol selgäz meil vie küzüu: ” Ka ettego, sanou, tiedä t’üö miitutte nečis hebod libo sadulit sotamiehiden libo midä tahto?”. – Suomeks vai ven’aks küzüu? Ven’akse sprašivaet nu meil. Emme la müö tiedä ni midä. ”Kačo, sanou, ei voi sotamies sanou ajada, sanou, paha on hebo meččäh, sanou, vedäu da saduli pidäu”. A sen belovardeičan hebo čuras tulou toižeh i vieu - muga upr’amuoi vai entiä midä. Sigä tulou kaglas rippuu se saldatte ei voi vedädä. Nu kačomme sigä ajuoi, nu. ”Hüväšči”, - sanou. Enämb duumain: ”Ojojoi nügü täh la d’ogo tapetah minud vai eitapeta vie?” Meile žiäli... ”Läkämme kaččomah, kui ehki sigä bohatištot priimitäh neče oficer”. Müö pogostale kilometrin vie astumme, sigä d’o kai kellod zvonitah kirikös, oi d’o vuotetah bohatištod dai häntte valmehekse selgäz otettih. Se oficer dai vedätetäh sinne štaabah häntte. Kai bohatišto: ”Oi, vel’l’et, tulitte, sanou. Müö d’o teid ammui vuotamme. Da, kačo, kai lähtedih sanou iäre krasnarmeičad da kai sanou iäre nügü tas slobodno”. Siid meile pahamieli, dumain: ”Ah, kehno, k oliiž la nečis andai sinut, tagampiäi mil ka ugodih enämbi azettamine kodih”.

05 июня 2020 в 10:24 Нина Шибанова

  • изменил(а) текст
    Vos’emnacatom goduu beeluoid net tul’d’ih, ka dorogas nastupaitah. Kui se miituine: müö ku voinad nähnü nikous. A minum mužikke sluužii, ruaduoi s’el’sovetas, pogostal. Lähti huondeksel sinnä s’el’sovettah, sigäpiäi tul’d’ih, d’o podvodah hebuoit kerätäh. Dieduška meiden dobrovol’no lähti podvodah. D’o beeluoi se nastupaiččou Mangalpiäi Priäžäh tulou. Lähtedäh hüö Priäžäs. Dai heit krasnarmeičat podvodah lidnah sinnä heboluoil kolme nel’ hebod lähti, nu, lähtedih hüö. Dai ehtäl d’o tulou minum mužikke sigä s’el’sovetaspiäi, selgitä, sanou, pidäu, beeluoi nastupaiččou pidäu, sanou, pagoh lähtäi, sanou. ”Kunnabo la t’üö mänette?” - ”Ka lähtemme, sanou, poikki d’ärves”. Dai soberittiheze, selgini, kengäd uuded d’algah pani, oružanker. ”Läkkä, sanou, minut provodimmah”. Lähtim minä provodimmah d’ärvem müödäh, vie oli d’ärvez d’iä. D’äarvem piäh, i toine miez lähti vie hänenkera sinnä, Gord’ejou lähti da Ofonasii Timuoi l’ähtedih. Astumme küläd müöti nu, bohatat kirgutah: ”Oo sanou d’oi lähtitte krasnarmeičad iäre, sanou, pagoh!”. Meiden ni mid ei virkettü, olgah lähtemm. Provodiimme d’ärvempiäh. Nu minule žiäli oli ukkot tüötä, k ed midä azu. D’iäin sinnä, beeluoid net tuldah ka... D’o ambutah kuuluu Präkäspiäi mägel, ka siit pul’em’otal vai entiä, mis ku müö, emme tiennü voine se miituin oli, ka vai üks mänöu tuineh, mug ambutah. Tulim minä kodih, itken, astuin pelduoiči, kai siid uberiin lapset. Ehtiin heid uberida (vie baabuška meil oli, da mil oli kaks laste) itkemme da kai, i vdruk kamisar krasnarmeiskuoi ajuoi hebol. – A ken? Jakoul’ou! Nu tuli Jakoul’ou: ” Kunna teidem mändih?” - ” A meiden la nenga lähtedih poikki d’ärves, a sinä kuspiäi?” - ”A minä, sanou, tahtuoin ajada sanou pr’amo Petrouskuoile, sanou, verhom sigä hebol Priäže.. pogostalpiäi” A hantte d’o Präkämmägel sigä beluoid ambuttih, häi vernuls’a i tuli tännä sih meiden küläh Pelduoižih. ”Vai oi, sanou, sinä vie minut sanou sinnä, kunna sinä provodiid ukon da kai”. Dai minä hänen sinnä, hebon sih tresniimme, sadulit kai dai minä hänen. Provodiin opät’, külan’n’okkah sinnä. ”Nu, nügü sanon nämiz d’älgiz matkai. Kunna on nämä d’älget sinnä, la sinä puutut siid la omih matkuoih da toižih dovarišuoih puutut”. Lähti, huavoižez leibäine da pošol sinnä. Da siit neče nagan da entiä mid oli. Minä ku entiedä niil’üöid dieluoid, voine dieluoid mid on. Provodiin lähtedih, minä kodih tulen opät’, d’o küläs kirgutah: ”Kač, lähtedih grabit’el’ad mieron nengomat krasnarmeičad. Da kai nügü, sanou, kačo tuldah ristitüd belogvard’eičad, nu”. Minule pahamieli. Nu, siid vie müö, tuldih ku sigä, küläs. Sus’edad da kai: ”Uberikad neče saduli sanou iäres”. Min en laske, vie buabo meiden sanou: ”Emme d’o laske, ei meile pidä sadulid, da ni mida, nuu”. Panimme saduli se pandih, kaku bohatad ned rängegättih: ”Hebuoil ajel’t’t’ih, ajel’t’t’ih, sanou, dai nügü saduli... Meil andagat, siäred azumme, sanou, hot’ kengis azuu ke, siärih azumme, kengih azumme siäret, sanou”. Teruoin Ivanihke sanou nu: ”Čtobi sanou, kačo, Präkaz otettih se hebo, nene dak sanou ajelttih hot’, sanou, kengih siäred azutah sanou”. Dai müö anduoimme, ištumme. A se ambunde mänou - ka eisua... duumaid män’t’iä mi kuuluu sigä dürü. Nu, heitettih ambunde, sadulin anduoimme. Minä üös em voi magata: nu, rastroiččimoz da kai da žiäli siid lapsid, da itkemme da olemme. Huondeksel lähten la minä nügü hot’ pogostale, tiedustan sigä Jakoul’evan akke kui eläu kamisaran akke la kunna da ka. Lähtiškändimme sinnä pogostale, vie toižed lähtedih krasnarmiičuiden akat. Astumme dorogad müöti, ajau oficer moine, nu, pitke muguoine, medalid äi ründähis, sinine gimnast’orkke. Naverno ei d’ olnu häi suomelaine, naverno oli amerikance. Ku igässäh emme nähnü ni vojennoluoit ka midä häi nenguoine on. Nu, ajau hebol selgäz meil vie küzüu: ” Ka ettego, sanou, tiedä t’üö miitutte nečis hebod libo sadulit sotamiehiden libo midä tahto?”. – Suomeks vai ven’aks küzüu? Ven’akse sprašivaet nu meil. Emme la müö tiedä ni midä. ”Kačo, sanou, ei voi sotamies sanou ajada, sanou, paha on hebo meččäh, sanou, vedäu da saduli pidäu”. A sen belovardeičan hebo čuras tulou toižeh i vieu - muga upr’amuoi vai entiä midä. Sigä tulou kaglas rippuu se saldatte ei voi vedädä. Nu kačomme sigä ajuoi, nu. ”Hüväšči”, - sanou. Enämb duumain: ”Ojojoi nügü täh la d’ogo tapetah minud vai eitapeta vie?” Meile žiäli... ”Läkämme kaččomah, kui ehki sigä bohatištot priimitäh neče oficer”. Müö pogostale kilometrin vie astumme, sigä d’o kai kellod zvonitah kirikös, oi d’o vuotetah bohatištod dai häntte valmehekse selgäz otettih. Se oficer dai vedätetäh sinne štaabah häntte. Kai bohatišto: ”Oi, vel’l’et, tulitte, sanou. Müö d’o teid ammui vuotamme. Da, kačo, kai lähtedih sanou iäre krasnarmeičad da kai sanou iäre nügü tas slobodno”. Siid meile pahamieli, dumain: ”Ah, kehno, k oliiž la nečis andai sinut, tagampiäi mil ka ugodih enämbi azettamine kodih”.

05 июня 2020 в 10:22 Нина Шибанова

  • создал(а) текст
  • создал(а) перевод текста
  • создал(а) текст: Vos’emnacatom goduu beeluoid net tul’d’ih, ka dorogas nastupaitah. Kui se miituine: müö ku voinad nähnü nikous A minum mužikke sluužii, ruaduoi s’el’sovetas, pogostal. Lähti huondeksel sinnä s’el’sovettah, sigäpiäi tul’d’ih, d’o podvodah hebuoit kerätäh. Dieduška meiden dobrovol’no lähti podvodah. D’o beeluoi se nastupaiččou Mangalpiäi Priäžäh tulou. Lähtedäh hüö Priäžäs. Dai heit krasnarmeičat podvodah lidnah sinnä heboluoil kolme nel’ hebod lähti, nu, lähtedih hüö. Dai ehtäl d’o tulou minum mužikke sigä s’el’sovetaspiäi, selgitä, sanou, pidäu, beeluoi nastupaiččou pidäu, sanou, pagoh lähtäi, sanou. ”Kunnabo la t’üö mänette?” - ”Ka lähtemme, sanou, poikki d’ärves”. Dai soberittiheze, selgini, kengäd uuded d’algah pani, oružanker. ”Läkkä, sanou, minut provodimmah”. Lähtim minä provodimmah d’ärvem müödäh, vie oli d’ärvez d’iä. D’äarvem piäh, i toine miez lähti vie hänenkera sinnä, Gord’ejou lähti da Ofonasii Timuoi l’ähtedih. Astumme küläd müöti nu, bohatat kirgutah: ”Oo sanou d’oi lähtitte krasnarmeičad iäre, sanou, pagoh!”. Meiden ni mid ei virkettü, olgah lähtemm. Provodiimme d’ärvempiäh. Nu minule žiäli oli ukkot tüötä, k ed midä azu. D’iäin sinnä, beeluoid net tuldah ka... D’o ambutah kuuluu Präkäspiäi mägel, ka siit pul’em’otal vai entiä, mis ku müö, emme tiennü voine se miituin oli, ka vai üks mänöu tuineh, mug ambutah. Tulim minä kodih, itken, astuin pelduoiči, kai siid uberiin lapset. Ehtiin heid uberida (vie baabuška meil oli, da mil oli kaks laste) itkemme da kai, i vdruk kamisar krasnarmeiskuoi ajuoi hebol. – A ken? Jakoul’ou! Nu tuli Jakoul’ou: ” Kunna teidem mändih?” - ” A meiden la nenga lähtedih poikki d’ärves, a sinä kuspiäi?” - ”A minä, sanou, tahtuoin ajada sanou pr’amo Petrouskuoile, sanou, verhom sigä hebol Priäže.. pogostalpiäi” A hantte d’o Präkämmägel sigä beluoid ambuttih, häi vernuls’a i tuli tännä sih meiden küläh Pelduoižih. ”Vai oi, sanou, sinä vie minut sanou sinnä, kunna sinä provodiid ukon da kai”. Dai minä hänen sinnä, hebon sih tresniimme, sadulit kai dai minä hänen. Provodiin opät’, külan’n’okkah sinnä. ”Nu, nügü sanon nämiz d’älgiz matkai. Kunna on nämä d’älget sinnä, la sinä puutut siid la omih matkuoih da toižih dovarišuoih puutut”. Lähti, huavoižez leibäine da pošol sinnä. Da siit neče nagan da entiä mid oli. Minä ku entiedä niil’üöid dieluoid, voine dieluoid mid on. Provodiin lähtedih, minä kodih tulen opät’, d’o küläs kirgutah: ”Kač, lähtedih grabit’el’ad mieron nengomat krasnarmeičad. Da kai nügü, sanou, kačo tuldah ristitüd belogvard’eičad, nu”. Minule pahamieli. Nu, siid vie müö, tuldih ku sigä, küläs. Sus’edad da kai: ”Uberikad neče saduli sanou iäres”. Min en laske, vie buabo meiden sanou: ”Emme d’o laske, ei meile pidä sadulid, da ni mida, nuu”. Panimme saduli se pandih, kaku bohatad ned rängegättih: ”Hebuoil ajel’t’t’ih, ajel’t’t’ih, sanou, dai nügü saduli... Meil andagat, siäred azumme, sanou, hot’ kengis azuu ke, siärih azumme, kengih azumme siäret, sanou”. Teruoin Ivanihke sanou nu: ”Čtobi sanou, kačo, Präkaz otettih se hebo, nene dak sanou ajelttih hot’, sanou, kengih siäred azutah sanou”. Dai müö anduoimme, ištumme. A se ambunde mänou - ka eisua... duumaid män’t’iä mi kuuluu sigä dürü. Nu, heitettih ambunde, sadulin anduoimme. Minä üös em voi magata: nu, rastroiččimoz da kai da žiäli siid lapsid, da itkemme da olemme. Huondeksel lähten la minä nügü hot’ pogostale, tiedustan sigä Jakoul’evan akke kui eläu kamisaran akke la kunna da ka. Lähtiškändimme sinnä pogostale, vie toižed lähtedih krasnarmiičuiden akat. Astumme dorogad müöti, ajau oficer moine, nu, pitke muguoine, medalid äi ründähis, sinine gimnast’orkke. Naverno ei d’ olnu häi suomelaine, naverno oli amerikance. Ku igässäh emme nähnü ni vojennoluoit ka midä häi nenguoine on. Nu, ajau hebol selgäz meil vie küzüu: ” Ka ettego, sanou, tiedä t’üö miitutte nečis hebod libo sadulit sotamiehiden libo midä tahto?”. – Suomeks vai ven’aks küzüu? Ven’akse sprašivaet nu meil. Emme la müö tiedä ni midä. ”Kačo, sanou, ei voi sotamies sanou ajada, sanou, paha on hebo meččäh, sanou, vedäu da saduli pidäu”. A sen belovardeičan hebo čuras tulou toižeh i vieu - muga upr’amuoi vai entiä midä. Sigä tulou kaglas rippuu se saldatte ei voi vedädä. Nu kačomme sigä ajuoi, nu. ”Hüväšči”, - sanou. Enämb duumain: ”Ojojoi nügü täh la d’ogo tapetah minud vai eitapeta vie?” Meile žiäli... ”Läkämme kaččomah, kui ehki sigä bohatištot priimitäh neče oficer”. Müö pogostale kilometrin vie astumme, sigä d’o kai kellod zvonitah kirikös, oi d’o vuotetah bohatištod dai häntte valmehekse selgäz otettih. Se oficer dai vedätetäh sinne štaabah häntte. Kai bohatišto: ”Oi, vel’l’et, tulitte, sanou. Müö d’o teid ammui vuotamme. Da, kačo, kai lähtedih sanou iäre krasnarmeičad da kai sanou iäre nügü tas slobodno”. Siid meile pahamieli, dumain: ”Ah, kehno, k oliiž la nečis andai sinut, tagampiäi mil ka ugodih enämbi azettamine kodih”.