VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Pelvašruavot

Pelvašruavot

Karelian Proper
Tolmachi
Pelvašruavot ollah jygiet.

Pelvaš šuaččow äijä ruadua da hyviin, äššen i hyvä pelvaš kažvaw.

A hyväštä pelvahašta i hyviä t’yöd’ä, kuin kaikki čislalleh mänöw, ei lumen alla jiähä.

A pelvahanke ruaduo ymbär’i vuoži.

T’yön šygyžyl’l’ä al’i že i enžitalvella varuššat, a vuatteinke keviäh šuat muokkuačet.

Ruavot zavod’iečetah viel’ä keviätkynnännäštä šuat.

Polossan kynnet’äh, kuin mua vähäzel’d’i kuivahtaw da vähäzel’d’i muwrehtuw.

Yl’en tuorešta ei voi pelvahalla kyn’d’iä, kal’čistuw.

Kagra, že ei varaja, a pelvaš varajaw.

Kyn’d’ähyöh mua šeizow kodvazen, štobi ahavoiččiis’ da mur’iembi l’ien’iis’.

Konža kuivahtaw mua, pid’äw aštoija.

Kuin peskumua, n’in n’ičevo, a šavimua on paha yl’en kuivana aštoija.

Meil’ä Lomupeldo ol’i pesku, a Ondrikovapeldo čistoi šavi.

Polossalla kuin tulet aštoimah, n’in ed’izeh pid’äw ris’t’iel’l’ä.

Že on yl’en jygie.

Kuin hebozet on upr’uamoit, n’in kiät rubiemašša ynnäh riwhtuaw, vohottamah ruvetah.

Ris’t’iel’l’äpid’äw ris’s’ikkeh ajella, žei ris’t’iel’en’d’ä.

Polossan n’okašša val’l’aššat hebozet aštovoih, rubiet ajelomah.

Kuin ew yl’en rownoi kyn’d’ö, n’in ed’izeh viel’ä šorrattelet.

Yht’eh piih aštoičet, kohaldi ajelet, a šiid’ä vašta rubiet ris’t’iel’ömäh.

A šorratella pid’äw šiks’i, štobi turvešta ei järel’l’äh kumata, štobi šängi jäis’ muah päit’, a ei kumawduis’ piäl’l’ä päit’ yl’äh kokottamah.



Šorratelduoh zavod’it polossan n’okašta, hot’ kumbazešta mežašta, da ajat toizeh mežah, a šiid’ä mežašta tuaš enžimäzeh, t’äh mežah, a t’äštä tuaš toizeh mežah, i šen’iin toizeh n’okkah šuat.

Aštovoin jäl’gi l’iew kid’žoraz’iin.

N’okašša hebozet kiännät.

N’yt rubiet ajamah poikki enžikerran ajandajäl’gil’öih.

Šiwla aštovan jäl’gi l’iew šen’iin kuin čieppin’e.

Tuaš n’okašša kiännät i l’ähet toista jäl’gie vaš.

Kuin l’еvie polosta on, n’in viel’ä i kolmannen kerran ajat.

Šorrat kaikki kierozet, mit on jiännyöt, mih aštova ei fat’t’in.

Heboz’ie vanutat randa rannašta, kiät ruvetah lomimah, dai hebozet gor’ewvutah vatkuas’s’a.

Ris’t’iel’d’yöh tuaš rubiet ajelomah kohaldi.

Zavod’it yheštä mežašta da toizeh šuat, štobi kieruo ei jäis’.

Kun hyvä, pehmie mua on, n’in kahteh piih ajelet, dai tulow, voit že kyl’viä.

A kun kovembi on, n’in i kolmeh i n’el’l’äh piih ajelet.

Aštoiduoh kaikki juwruot piäl’l’ä nowššah.

Aštova n’e kaikki keriäw, vain harvazeh aštovoida noštele, kuin äijä keräwdyw.

Tukkuzeh n’e juwruot kaikki mežah panet, šiel’ä hapatah.

Aštoiduoh mua l’iew pehmie, puhaš.

Aštova mänöw, kuin vet’t’ä myöt’, piil’öis’t’ä mua, kuin vez’i virduaw, ših kyl’vät s’iemenen.

Kyl’vetäh mužikat.

Naizet aštoijah.

Kyl’vähyöh viel’ä kahteh piihyöh ajelet, kažvakkah.

Kuin šel’giet s’iemenet ollah, n’in n’äin ruadahuoh pelvaš l’iew šel’gie, soru ei kažva.

S’iemen’d’ä kyl’vet’äh, kuin kel’l’ä pid’äw parembua t’yödä, n’in tuagiembuazeh, a kuin en’ämbi voida, n’in harvembuazeh.

Tuagie pelvaš on kuijukkahembi, kuidu l’iew pehmiembi.

Harvemmaštas’iemen’d’ä da čyl’kyö, že on čyl’kykkähembi, ryppiembi, a kuidu ei muon’e l’iene.



Kewhä mua, n’in i harvašta pelvahašta kuidu l’iew hyvä, vain vähembi, a vägöväh muah pid’äw äijäl’d’i tuagieh kyl’viä, kakši muon’e.

Da že on viigodnoimbi.

Pelvaš vyöh šuat, d’er’it, n’in kuhl’ahan’e kuhl’ahazen piäl’l’ä.

T’yöd’ä l’iew äijä, hyviä.

A t’yö meil’ä on nagol’i hinnašša.

Da t’yöštä vain vet i d’engat.

Muwvualda mis’t’ä otat?

Vakas’t’a luad’iw talvella, da äijängo vakkazelda otat?

Kaikki jarmankat ajelet, a konža kuin tuwvah mon’i regie, kerdah hinda langiew, oštajua vähä, puolet uwveštah kod’ih tuot.





A t’yöštä vuwvekši d’engat.

Toko i kolmehkymmeneh möimmä.

Vevot makšat, vellat juat dai ičel’l’ä vähän’e jiäw.

Pruaz’n’iekoiks’i pid’ii suaharuo, i šuwrimoida, i vehnäs’t’ä vähän’e.

Ol’i roshodua.

Konža pelvahan kyl’vät, huol’i kaglašta šygyz’yh šuat.

Hyvä kežä, n’in kažvaw.

Konža Spuasun ymbär’i (28.VIII) konža Bohročoiks’i (21.IX) pelvahan d’er’it, konža i Jäkimäh (10.X) jiäw.

A d’er’ie pid’äw konža šulga zavod’iw langeta.

Kuhl’ahazet šeizatat kuivamah.

Konža kuhl’ahazet hyviin kuivetah, tuot hiät guominoh.

Srazu zavod’it i riibie.

A riivit’äh kaikkeh luaduh.

Ken i briwžalla puiččow.




Kebiembi on kiveh riehkie l’ibo kolotuškalla, pual’ikalla pergua.

Pual’ikalla i lapšet kolot’itah, a iče myö kiveh riehimmä.

Pellošta kuin vejät pelvahat, kuhl’ahazet, n’in panet n’ärt’ih guominoh, peräh.

Guominopuolella, katokšen alla, štobi ei kaštais’.

Hiän i tumanua varajaw, siroi pahemmiin riibiečöw, jygiemmä.

Pihalla riivit’yöt lad’juat, a riibimät’t’ä pelvahat guominošša ollah.

Ka šeizatat kozlan lattiella, kozlah nuaglalla kiin’it’ät riivinlawvan.




Kel’l’ä kuin on rawdan’e riivinlawda, n’in rawdazen, a kuin kel’l’ä puwhin’e, n’in puwhizen.

Ew kaikilla rawdazet riivinlawvat, ollah i puwhizet.

A rawdazešša on puwhin’e vain lawda, a piit ollah rawdazet, tavotuot, n’e kuin nuaglat l’äbi lawvašta kolot’ittu.

Hiän tulow kaččomua kuin šuga.

Kozlalla ših, riivinlawvoin luoh, panet kivet, rownoit pl’iituškat da viel’ä kolotuškazet varuššat rewnah i rubiet riibimäh.

A riivit n’iin: tuot n’ärt’is’t’ä tukun pelvašta, kuhl’ahašt’a kolme-nel’l’ä, panet lattiella ičel’l’ä rewnah.

Šeizawvut kozlan taguah pl’iitan da riivinlawvan kohtah, otat pivon i napr’it kiveh riehkie.




Kuin ei kaikki čyl’kyt l’äht’iet’ä, n’in ožual’et kolotuškalla, a šid’ä har’juallat riivinlawdah.

Pivon’e jiäw puhtahan’e, n’i yht’ä čyl’kys’t’ä ei jiä.

Šežen pivon randah.

Toizen otat i žen riivit.

Da šen’iin kaikki.

Kiät t’ämä ruado riwhtow.

A konža towvon l’eikkuamin’e ew loppiettu, n’in yöl’öil’l’ä riivit, a päiväl’l’ä l’eikkuat.

Riivinlawdah mi kuiduo jiäw, n’in n’e ollah murdiezet.

Murdeiz’ista vain kuavetta.

Kozlan alda čyl’kyt pid’äw puija, šiid’ä viššata.



Viškattuoh n’e šieglotah verejäl’l’ä ieššä, kumbazen verejäh konža tuwlow.

Šieglohuoh vakkah, da šalkuh, da peldaittah.

Čyl’kyt puwn’ah lattiella l’ibo mos’t’inoih, a riivit’yöt pelvahat šivot kuboččuloih olgišid’eil’l’ä da lovalla, orašpeldoh da Progonah.

Lovalla pelvahat l’evit’ät hoikkazeh.

Pivoloista šid’iet panet eris’, yht’eh murdeiz’inke.

N’e tože kuabiekši.

N’yt pelvaš lovalla, kačo, ei tuwlella noštais’.

Lajolla pelvaš on n’ed’el’ie kolme al’i n’el’l’ä i viikomman, kuin kaštiet da vihmazet.

Šid’ä rubiet kaččomah, kuin kergiew.

Kuin päiväl’l’ä kuiva pelvaš jo rubiew katkiemah i kuidu eruow, n’in otat kuottelukšen.

Kuottelukšen kiwgualla kuivuat, lowkutat i kačotongo jo valmis’ pelvaš.





Kuin hyviin päis’är eruow i t’yö on pehmie, n’in pelvaš jo valmis’ noštua.

Vain kerdah ei šua ugod’ie, mon’i kerdua otat kuottelušta, varajat ei rikkuo.

Kun jo on ynnäh valmis’, n’in l’ähet noštamah.

Hyvät šiät kuin ollah, n’in väl’iän noššat, da srazu i riiheh.

A kuin vihmoih popad’it, n’in muokkuaw.

L’iigua lovalla pid’iä ei voi, lahowduw, t’yö l’iew laho, kuabieh äijä mänöw, dai hinda pienembi, vähemmän annetah.

A ynnäh märgiä vet riihen et aha, hawduočow.



Lovalda noštelet n’uappuz’illa, kaikki n’uaputtelet i vuotat, konža puhaldaw.

Hot’ rubiemakši vihma väl’it’äl’d’äw, kuivahetah, n’in kaikin šidomah.

Kuboččuloilla šivot da riiheh, kuin on jowdavua riiht’ä.

A kun jowdavua riiht’ä ei ole, n’in n’ärt’ih panet.

Mon’iin riihil’öin harvah kel’l’ä on, n’in lowkutetah väl’iän, ei viikokši piz’äwvyt’ä n’ärt’ih.

N’ärt’is’s’ä vet ei voi viikkuo pid’iä, pelvaš rikkuočow, palavoiduw, lahonow.




Riihen kuin ahat, tuorehet pelvahat väl’l’embiäzeh, da kuivuat, n’in rubiet lowkuttamah.


Iel’l’ä kuin lowkkuloilla lowkuttima, n’in viikko pid’i lowkkuttua, šid’ä viel’ä l’ipšuta l’ipšuloilla, a n’yt mašinkalla väl’iän riihen lowkutetah, da kohti vid’iemehei pie l’ipšuta.

N’yt joi l’ipšut on kadonnuot, ew n’i kel’l’ä l’ipšuo.

Dai lowkut kel’l’ä vain kuottelukšie lowkuttuas’s’a.

Mašinkalla lowkutetah n’el’l’än keššä, a viiješbrihaččun’e ein’in t’yt’t’ön’ekobraz’ie andelow.

Kahen lowkutetah, ručkista mašinkua pyörit’et’äh, a kahen šeizotah: yks’i pivoloida panow, a toin’e ottaw, kohennellah pivuo.

Viiz’inän’e luguh al’i puolen slojua, puolet pardizet lowkutetah n’ämä, šid’ä muwttuačetah.

N’ämä ruvetah lowkuttamah, a n’e pivuo panomah da ottamah.

Šen’iin kaiken riihen.

Puolen riiht’ä lowkutetah da l’äht’iet’äh šyömäh.

Lowkuttuas’s’a šyöt’etäh hyviin, kuin pruaz’n’iekkana, ruado on jygie.

Kuin zavod’itah lowkuttua riiht’ä, n’in naista tulow t’äwži guomino.

Sus’iedat naizet tullah vidomah.

Ennen i pagizet.

Iče pyrrit’äh vidomah.




A jäl’geh, min ken vido, n’in šie hänel’l’ä žen vivot.

Srazu lowkuttahuoh on parembi viduo, kebiemmäl’d’i päis’är l’äht’öw, a kuin jäht’yw da tuoreššuldaw, n’in on jygie viduo.

Žen’t’äh tullah palavazeldi vidomah.

Lowkuttuas’s’a t’äwži guomino rahvašta, veššel’ä on ruadua, vain äijäl’d’i pöl’y l’iččuaw.

Vidohuoh t’yöt pert’ih, uglah panet, tukkuh.

Vuotat oštajua.





Mon’igo viiz’inäs’t’ä pid’äwval’l’ičet har’jattavakši, har’jattavakši parembaz’ie val’l’ičet, ol’iis’ pit’embi da pehmiembi.

Har’juamah jowvuštuačet jo Pokrovoin (14.X) jäl’geh.

Har’juat kyl’yššä.

Kuin äijä har’juajua tulow, n’in ew mil’l’ä i hengit’t’iä.

Päiväl’l’ä pagizetkenen kyl’yššä rubiet har’juamah.

Kyl’yn l’ämmit’ät, što ei ois’ häd’žvä.

Varuššat skammit, t’eppozen.

Illas’t’ahuoh otat har’jan da t’yöd’ä dai l’ähet kyl’yh har’juamah.

Sruas’t’i on kyl’yššä istuo.

Kuin viel’ä en’ämbi har’juajua on, n’in parembi, a kuin vain kahen-kolmen keššä, n’in sruas’t’i.




Da kuin viel’ä paginat tullah pahat al’i kuolluz’ih n’äh, n’in jogo krabahukšutta kipšahtelet.

Viel’ä i brihat šen’e pöl’l’ät’el’l’äh.

Kuin mieštä viiz’i-kuwži on, t’äwži kyl’y, n’in parembi, vain äijäl’d’i pöl’y on.

Har’jat n’e on kaiken muozet.

Ed’izeh rawdahar’jah laššet, harvembuah, šid’ä tuagiembuah rawdahar’jah, a žen jäl’geh šuvašhar’jalla har’juat.

Ka, mit’t’yn’äzet har’jat?

Har’jat ollah kaikilla yhen muozet, vain kel’l’ä vanhembi, kel’l’ä uwvembi.

On kel’l’ä tuagiembi al’i harvemban’e.

Mie en t’iijä, kuin luajitah rawdahar’joida.

Kolot’itah nuaglatdai har’ja.

On hoikkan’e lawdan’e, kumbazella issut, kuin kuožal’issa.

Toizeh n’okkah on kolot’ittu yl’äh šorkan’e, madalan’e, a ših kolot’ittu toin’e lawdan’e.

Ew šuwr’i.

L’äbi on rawdazet nuaglat kolot’ittu, hyö l’äbi lawdazešta viijit’äh puolen šormen korgehuoldi.

Tuagehut’en hyö ollah toin’e toizeštašormi kebukkazeldi mahtuw.






Ženže muon’e i tuagie harja on, vain on pienembi lawdan’e, kumbazešša ollah nuaglat, dai nuaglat ollah pärenuaglat, ollah tuagiemma, šormi ei mahu.

A šuvašhar’ja on šijan šugahista luajittu.

N’äin, kuin luajitah, dai iče kohennan, kun rikkuočow: varži katkiew al’i halgiew.

Ruvalla pid’äw valua.

Hiän on ynnäh ruvalla valettu, vain šugahan n’okkazet l’evieššä puolešša ollah valamatta, pist’yöl’l’eh.

Šuvašhar’jalla har’jatešša pivo on važamešša kiäššä, a har’ja oigiešša.

Pivuo piet n’okašta yl’ähänä, a har’jalla har’juat yl’ähäd’ä alah päin.

Šid’ä pivon n’okan muwtat.

Har’jattuoh pivošta jiäw vain hoikkan’e, šel’gie, n’i yhtä päis’t’äryt’t’ä ei ole, kuidu kuiduzeh.

Kymmenen pivos’t’a, šuvašhar’japivuo, kiär’it kiärökši.

Že paraš vuate šuvašhar’jašta.

Har’jatešša ew kuavetta.

Kuabiet ollah viduos’s’a, mi vid’iemen alla jiäw, da murdeiz’ista puistelet.

A har’jatešša jo on paičeš, ruohin, šiänruohin, mi šuvašhar’jah tartun.

Paičekšet, ruohtimet i šiänruohtimet kyl’yššä, har’jatešša, kiär’it kuožel’ipiäl’öiks’i.

Kuin konža kun keräwvyt’äh har’juamah koiremmat naizet da t’yt’öt, kerät’äh kaikilda kuožel’ipiäl’öin, t’yönnet’äh kenen n’i olgah Trohkoh n’iinke kuožel’ipiäl’öinke.

Trohkošša ol’i boraškinpaistaja.

Hiän mittuaw kuožel’ipiät, min makšetahn’iih andaw boraškie.

Tuow kyl’yh boraškitpiru pirunah meil’ä šiel’ä.

Huomnekšella tulet kod’ih, n’in i šywvä ei tahota.

A mužikat ei t’iet’ä, heil’ä et šano.

Yöl’l’ä kuožel’ipiät viet, yöl’l’ä boraškit tuot da yöl’l’äi šyöt.

Šal’ittih toko naizet da t’yt’öt.

En’ämmän t’yt’öt, t’yt’t’öl’öin viidumkat oldih.

Konža jäl’geh i šyöt boraškie!

Ammun’e on že aiga, n’yt ew n’iin.

Ei har’juandah loppieče pelvahanke ruado.

Kaikki kuožel’ipiät i kiäröt pid’äw kezrät’ä, kuduo, äššen l’iew vuate.

Vuattieh šuat viel’ä äijän aigua da huolda panet.

Vuatetta pid’äw äijä, ložiembua i hienombua pid’äw.

Ruoht’imista kezriät ložiembua langua.

N’iis’t’ä kuvot hur’št’ie, värčie, hattarua, piäl’yštävuatetta.

Hienombazešta kuad’ievuatetta kuvot, šobua, ainošpiet’t’äviä räččiniä, pos’t’el’n’ikkua.

Pos’t’el’n’ikat da ainošpiet’t’ävät vuattiet kuvot rawdahar’jalla har’jatuošta.

Še on parembi ruohinda da paičešta.

A suamoin hienon vuattien kuvot šuvašhar’jalla har’jatuošta t’yöštä, kiäröl’öis’t’ä.

N’yt n’i hevon peržet’t’ä ei maheta ruadua, pros’t’i hospod’i!

T’yt’öt kuin šäl’gievät, hypel’l’äh večeroih.

A iel’l’ä yl’či talven kezräimmä.

Šuwrehpyhäh šuat kezriät, a šid’ä pyhä tul’ikangahie ažeta.

Ennen vet t’yt’t’ölapšella kymmen’d’ä vuotta ei t’äwd’yn, a jo kezriämäh issuttelet, opaššat.

Ed’izeh šen’iin kuvetta kezriäw, a šid’ä opaštuw dai loimekši rubiew.

Opaštumatta n’i ken ei zavod’i kerdah.

Lapšena zavod’it da vanhuoh šuat nagol’i kezriät.

Jo piä tudajaw, a kuožel’ilda et piäže.

N’äpit jämennyöt, n’in hienuo ei šua kezrät’ä, a ložiembua šor’iezeh laššet, n’in vain käz’i huiskaw.

O, naiz’illa on en’ämbi ruaduo da huolda!

Myöhemmä i laškiečet da aivomma i nowžet.

Mužikalla buitto jygiemmät ruavot, a maguaw en’ämmän.

A meil’ä n’i kežäl’l’ä, n’i talvella ew spokojua.

Da talvella viel’ä vähemmän maguat, kuin pereh de pien’et lapšet.

Perehenke ew konža muata.

Kolmannet kukot lawletah, pid’äw jo kiwgua l’ämmit’t’iä.

Varuššat šywvä, žiivatat ruwvitat, juotat, pert’in rabieššat, kodvazekši istuočet kuožal’illa, joi murgina kergiew.

Murginoiduoh tuaš kodvazen kezriät, jo, kačot, pid’äw i ildat’yöt luad’ie.

Illas’t’ahuoh tuaš istuočet kuožel’illa da kukkoloih šuat issut.

Vähäzen n’ukahat, tuaš joi pid’äw nowšša.

Langat kezriät, viwhit, viwhet l’ivotat.

L’ivošša piet mon’i päiviä, sul’čavez’i l’äks’iis’.

Šid’ä n’e viwhet pežet, kuivuat, šorit.

Šor’ihuoh ker’it ker’inakalda tuwr’ikoilla.

Kumbazeh kangahah pid’äw kruas’ittuo, n’in painat.

Ka painat kruaskah.

Kävel’d’ih kruaskan’iekat.

Hyvä kruaska popad’iw, n’in viwhel’l’а panet yhen pakiettazen.

Konža ewllun kruaskua, n’in kruas’ima i käbyl’l’ä.

Kruas’itah, al’i painetah käbyh, l’epänkettuh, koivunkettuh.

Käbyh kuin viel’ä rawdua panet, n’in l’iew tua mušta kruaska, t’ykemušta.

Že i šarras’t’a hyviin kruas’iw.

Ni mil’l’ä et ota, ei viere.

Viwhet tuwr’ikoilla kuin ker’it, n’in rubiet luomah.

Luondastuavoih luot kangahan, a šid’ä rubiet kolodah kiär’imäh.

Kiär’it kuvondastuavoin kolodah.

Kiär’ies’s’ä pid’äw kaččuo dai kaččuo.

Ennen kiär’in’d’iä otat pirdah, panet laššat, kangahan ottelet ed’izeh šyr’jäštä ymbär’i, šid’ä alahada päit’ laššet stuavoin perekluad’inaz’ista ymbär’i i tuaš vejät šyr’jäštä alačči, šid’ä kolodah.

Yks’i käz’il’l’ä pid’äw kangašta, da hil’l’akkazeh laškow, a toin’e zavod’iw kiär’ie kolodalla.

Kolodalla pid’äw rowno kiär’ie, yhen kiin’d’ehyöh kaikkie myöt’, ei l’ien’iis’ kuduos’s’a väl’l’ä randa l’ibo keški.

Konža kuin on pahoin kiär’it’t’y kolodalla, n’in kuduos’s’a randa väl’l’enöw, höbl’öt’t’äw.

Ših pid’äw l’iz’iäl’l’ä kuvetta.

Kudien laššet vain keškišolgeh šuat al’i vähemmän, vain randazeh, i tuaš myöššytät.

N’iin rownennat.

Kolodah panet langoin alla puikkoz’ie, mis’s’ä kangaš on väl’l’embi.

Puikkoz’illa kiin’it’ät, n’iil’l’ä ved’äw.

Kuin kolodan kiär’it loppuh šuat, n’in pirran otat, a laššat jät’ät.

Laššat ših i jiähäh.

Ed’izeh otat n’iid’eh, kaikkih, mon’igo on, monellago rubiet kudomah, šid’ä tuaš pirdah: kahekšikkoh, kymmen’ikköh al’i kakšitoistakymmen’ikköh, mid’ä rubiet kudomah.

Kiär’ies’s’ä on toin’e pirda, pahembi.

Šyr’jäh kuin tartutat, n’in voit jo zavod’ie kuduo.

Kudiekši on langat tože tuwr’ikoilla ker’it’t’y.

Tuwr’ikalda kiämit’ät kiämit.

Že kiäminkovašša kiämit’ät.

Kiämit ollah tuohizet, tuohešta luajittu l’ibo kel’l’ä i s’in’izeštä suaharobumuagašta.

Tuohizet ollah paremmat.

Vain aijalleh kehtua luad’ie.

Ših pid’äw kežäl’l’ä huol’i pid’iä, konža tuohi l’äht’öw.

Meil’ä viel’ä oldih buaboloin aigahizet kiämit.

Mi heil’ä tulow!

Vain kiämit’t’iäs’s’ä pid’äw kiämit’t’iä kiär’innäl’l’ä vaštah, štobi kuduos’s’a kiär’in’d’ä ol’iis’ myöd’äh, šilloin kuduos’s’a kiämin n’okat ei riibiečet’ä. Kuin tolkowvoi muamo, n’in pikkuzešta šuat šiwla kaikki n’ewvow, kaikkeh opaštaw.

Kuvotah kaiken muos’t’a vuatetta.

Kahella n’iijel’l’ä kuvot hattaravuatetta, piäl’yššäkši varoin, šobua, kuad’ieda, räččiniä.

Koštovuatetta kuvotah n’el’l’äl’l’ä n’iijel’l’ä: värčie, pos’t’el’n’ikkua.

Hienuo vuatetta n’el’l’äl’l’ä n’iijel’l’ä kuvotah käz’ipaikakši.

Kuvotah i kahekšalla n’iijel’l’ä käz’ipaikkua, skuat’er’ie, ken kuin mahtaw.

Kahekšalla da en’ämmäl’l’ä n’iijel’l’ä ei kaikilla šua kuduo.

Kodan’iekkua kuduos’s’a pid’äw t’iet’ä, kuin šukšiloida talluo.

Yht’eh rukah tallotyhet kodazet, toizeh rukahtoizet.

Kodan’iekkua kuvotah šomua.

Skuat’er’iloida viel’ä i bumuagalla kuvotah.

Že pid’äw oštua.

Bumuaga vain kudiekši.

Kuin yl’či päivä istuo, n’in ložiembua vuatetta päiväššä šein’ä l’iz’änke voit kebiel’d’i kuduo, a hienuo ei šua.

Yl’en lowhkoi kudoja pid’äwšein’ä hienuo vuatetta kuduo, kodan’iekkua.

Kezriän’d’ä, kangahin luonda da kuvondakaikki šuwr’ipyhä mänöw.

Srašnoih et jät’ä, pert’it peššä, powkuta, rabieštuačie, a šiel’ä joi keviä, peldoruavot tullah.

Vuattiet kuvotn’e pid’äw vallata.

Valgiet šollet, painamatta, pid’äw tuaš l’ivottua.

L’ivošša piet, sul’čavez’i l’ähtöw, pid’äw zol’ie.

Zol’ihuoh huwhot, da lumella, kuin viel’ä on lunda.

A kuin lumella et kergie, n’in lovalla.

Päiväzel’l’ä da kašteilla hyviin valguaw.

Počki hein’aigoih šuat lovalla piet.

Illalla lapat, a huomnekšella tuaš l’evit’ät.

Šen’iin jogo päiviä kaiken keviän.

Vuattiet vallotah, pehmet’äh.

Värčivuatteida et valgua, a muwt kaikki valguat.

Vajua vuoži pid’äw ruadua, kun’i vuattiet ombelet.

A ommeldavakši žeže langa.

Vain kuin hienuo vuatetta ommella, n’in langa pid’äw kezrät’ä yl’en hieno.

Vet že pid’äw viel’ä kerrata.

Kerratuolla ommellah.

A ložiemban’e kerdua, n’in i n’ieglah et pujota, n’iegla pid’äw kuin aiza, rahvaš ruvetah nagramah.

Ommeldavakši langakši parahan pelvahan jät’ät, kezriät hienozeh, rownozeh, ei ol’iis’ bul’kuo.

Bul’kunke n’ieglah et pane.

A muwda mid’ä?

Kaikki šanoin.

Možot mid’äi unahiin, kun jo ammuin emmä kuvo.

N’yt vet kuvotah vain huršt’ie da hattarua, da piäl’yštiä, muw kaikki oššettu.

N’yt vet nuor’illa kod’ikuvottuloih on huigie šuor’iečie.

Pid’äw sat’ina, šulku.

A ennen šulkuo vain harvalla t’yt’öl’l’ä ol’i, da i že kaikekši igiä yks’i plat’ja.

Работы по льну

Russian
Работы по льну трудные.

Лен любит, чтобы много работали над ним да хорошо, тогда только и вырастет хороший лен.


А из хорошего льна и хорошее волокно, коли все нормально идет, [треста] не останется под снегом.


А со льном работы круглый год.


Лен [волокно] осенью или в начале зимы приготовишь [обработаешь], а с полотном [тканьем] до весны промучаешься.


Работы начинаются еще с весенней пахоты.

Полосу вспашут, как только земля немножко обсохнет да немножко пропарится.


Очень сырую для льна пахать нельзя, сляжется.


Овес, тот не боится, а лен боится.


После вспашки земля намного постоит, чтобы обветрило и рыхлее стала.

Когда пообсохнет земля, нужно пробороновать.


Если песчаная земля, то ничего, а глинистую землю очень плохо сухую бороновать.


У нас поле в сторону Ломового было песчаное, а поле в сторону Андриковасплошная глина.


На полосу как приедешь бороновать, то сперва нужно крест-накрерт бороновать.

Это очень трудно.


Если лошади упрямы, то зa упряжку руки оттянет, свербеть будут.


Крест-накрест бороноватьнадо сначала поперек, а потом вдоль следа ездить, это и есть боронование крест-накрест.


В конце полосы запряжешь лошадей в бороны, начнешь ездить.


Если не очень ровная пахота, то сперва еще обрушиваешь.

В один след (‘в один зуб’) проборонуешь прямо, вдоль борозд прогоняешь, а потом только начинаешь крест-накрест бороновать.


А обрушивать нужно для того, чтобы пласта обратно не опрокидывать, чтобы стерня оставалась внизу, а не опрокидывался [пласт] вверх стерней торчать.


После обрушивания начинаешь с конца полосы, хоть с какой межи, и едешь к другой меже, а от той межи опять к первой меже, а отсюда опять ко второй меже, и этак до другого конца [полосы].

След борон будет змейкой.


В конце [поля] лошадей повернешь.


Теперь начнешь гонять поперек следов первого гона.


У тебя след борон будет этак как цепочкой.


Опять в конце повернешь и пойдешь теперь гнать рядом с первым следом, а с другого конца пойдешь рядом с другим следом.


Если полоса широкая, то еще и третий раз проедешь.


Обрушишь все огрешки, которые остались, куда бороны не достали.

Лошадей мотаешь из стороны в сторону, руки начинают ныть, да и лошадям надоест шататься [из стороны в сторону].


Пробороновав крест-накрест, опять начинаешь гонять прямо.

Начнешь от одной межи да до другой, чтобы огрехов не оставалось.


Если хорошая, мягкая земля, то на два следа прогоняешь и хватит, можно ее [полосу] засеять.


А если потверже, то и в три, и в четыре следа прогонишь.


После боронования все корешочки на поверхность поднимутся.


Борона их все соберет, лишь изредка борону приподнимай, когда много наберется.


В кучку их, корешки, все на межу положишь, там сгниют.


После боронования земля становится мягкой, чистой.


Борона идет, как по воде: от зубьев земля, как вода, течет, тут посеешь льносемя.


Сеют мужчины.


Женщины боронят.


После сева еще в два следа прогоняешь, пусть растет.


Если семя, чистое, то при такой обработке лен будет чистый, сорняк не растет.


Лен сеют, если кому нужно получше волокно, то погуще, а если побольше [льняного] масла, то пореже.

Густой лен волокнистее, волокно будет мягче.


Из более редкогосемян да головок, в этом больше головок, бронистее, а волокно не такое уже будет.


Тощая землято и из редкого льна волокно хорошее будет, лишь меньше, a в жирную землю нужно очень густо сеять, вдвойне.


Да это и выгоднее.


Лен до пояса, вытеребишь, так бабка на бабке.


Льна [волокна] будет много, хорошего.


А лен у нас всегда в цене.


Да ведь от льна только и деньги.


От чего другого возьмешь?


Корзинки [муж] делает зимой, да много ли от корзинок возьмешь?


Все базары объездишь, а когда как привезут несколько возов, сразу цена упадет, покупателей мало, половину обратно домой привезешь.


А от льна на год деньги.


Бывало, и на тридцать продавали.


Налоги (‘подати’) уплатишь, долги раздашь да и себе немножко останется.


К праздникам нужен был и сахар, и крупы, и пшеничного маленько.


Были расходы.


Когда лен посеешь, то забота с шеи до осени.

Хорошее летото вырастет.


Когда вокруг Спаса [29.VIII], когда к Богородице [21.IX] лен вытеребишь, когда и к Якимову дню [10.Х] останется.


А теребить нужно, когда перо [листочки льна] начинает осыпаться.


Бабки поставишь сохнуть.


Когда бабки хорошо высохнут, привезешь их в гумно.


Сразу начнешь и околачивать.


А околачивают по-разному.

Кто и цепом молотит.


Легче о камень бить либо колотушкой, валком колотить.


Валком и ребятишки бьют, а сами мы о камень колотили.


Из поля как свезешь лен, бабки, так сложишь в скирду в гумне, к задней стене.


В самом гумне, под крышей, чтобы не намочило.


Он и тумана боится, сырой хуже околачивается, тяжелее.


На улице околоченное сложишь, а неоколоченный лен в гумне.


Вот поставишь козлы на пол, в козлы клином закрепишь гребень [драчку].

У кого коли железный гребень, то железный, а коли у кого деревянный, то деревянный.


Не у всех железные гребни, есть и деревянные, целиком деревянные.


А в железном деревянная лишь доска, а зубья железные, кованые, они, как гвозди, сквозь доску вколочены.


Он на вид как гребешок.


На козлы туда, к гребню, положить камни, гладкие плитки, да еще колотушки [валки] приготовишь рядом, и начнешь околачивать.


А околачивают так: принесешь из скирды кучку льна, бабки три-четыре, положишь на пол около себя.

Станешь за козлы против плиты и гребня, возьмешь снопик и начнешь о камень бить.


Если не все головки отделятся, то поколотишь колотушкой, а потом прочешешь в гребень.


Снопик останется чистенький, ни одной головки не останется.


Этот снопик в сторону.


Другой возьмешьи тот околотишь.


Да этак все.


Руки эта работа отобьет.


А когда яровые еще не все сжаты, то и по ночам околачиваешь, а днем жнешь.


В гребне которая соломка останется, так [это называется] отребьем (или веретьем).

Из отребья [получается] только пакля.


Из-под козел головки нужно молотить, потом провеять.


После веянья просеивают на сите перед воротами [гумна], перед теми воротами, в которые дует ветер.


После просеивания на сите [кладут] в меру да в мешок, а затем в амбар.


Головки убирают в сарай на пол либо в корзины, а околоченный лен свяжешь в тукачи [большие снопы] соломенными свяслами да [повезешь] на луг, в озимое поле да в Прогон [название поля].


На лугу лен расстелешь тоненько.

От снопов перевязи положишь отдельно, вместе с отребьем.


Они тоже на паклю [пойдут].


Теперь лен на лугу: смотри, не подняло бы ветром.


На стлище лен лежит недели три или четыре и дольше, в зависимости от рос да дождей.


Потом начнешь смотреть, как поспевает.


Коли днем сухой лен будет уже ломаться и волокно отделяться от соломки, то возьмешь на пробу.


Пробный пучок (‘пробу’) на печи высушишь, мнешь и смотришь, готов ли лен уже.


Если кострика хорошо отделяется и волокно мягкое, то лен уже готов, надо поднимать [со стлища].


Только за один раз не угадаешь, несколько раз берешь пробу, опасаешься (‘боишься’), не испортить бы.


Когда уже совсем готов, пойдешь поднимать.


Если погода (‘погоды’) хорошая, то быстро [со стлища] поднимаешь да сразу и в ригу.


А если пойдут дожди, то [они] помучают.


Дольше, чем положено, (‘лишнее’) на лугу держать нельзя: ослабнет лен, [волокно] будет не прочное, в паклю много уйдет, да и цена на лен будет меньше, меньше дадут.


А совсем мокрый лен в ригу ведь не посадишь, распарится.


На лугу лен поднимаешь в конусочки, весь лен поставишь (‘поднимешь') конусками и ждешь, когда ветром обдует.


Если хоть на недолго (‘на одну упряжки’) прекратится дождь, то лен пообсохнет, и тогда всем надо вязать.


В тукачи свяжешь да и в ригу, если окажутся (‘есть’) свободные риги.


А если свободных риг нет, то в скирду сложишь.


По нескольку риг [льна] редко у кого бывает, поэтому лен мнут быстро, не надолго остается в скирде.


В скирде ведь долго держать нельзя, лен портится, разогревается, слабеет.


Как ригу насадишь, сырой лен надо посвободнее [сажать], да высушишь, так и начнешь мять.

Раньше одноручными мялками мяли, так подолгу приходилось мять, да еще пропускать в бросновку надо было, а теперь машинами [двуручная мялка с зубчатыми валами], быстро ригу намнут, да прямо в трепало, не нужно и в бросновку пропускать.


Теперь уже эти бросновки исчезли, нет ни у кого бросновок.


Да и одноручные мялки на козлах, если у кого и есть, то на них лишь пробу мять.


На машине мнут вчетвером, а пятыймальчишка или девчонкагорсти подает.

Двое мнут, за вал (‘ручки машины’) вертят, а двое стоят: один горсти кладет [в машину], а другой их берет, поправляет горсти.


Из расчета по пятку или по полряда [насаженных колосников], по половине парных колосников мнут одни (‘эти’), а затем другие сменят их.


Те будут мять, а другиегорсти подавать да принимать (‘брать’).


Tак всю ригу [намнут].


Половину риги намнут да пойдут кушать.


При мятье кормят хорошо, как в праздник, работа тяжелая.


Как начнут мять [насадку риги], так полное гумно женщин придет [на помощь].

Соседки-женщины приходят трепать.


До этого и сговоришься.


Сами напрашиваются [на помощь] трепать.


Кто сколько натрепал, то после ты ей столько же натреплешь.


Сразу после мятья лучше трепать, легче кострика отделяется.

А как остынет да чуть отсыреет лен, то тяжело и трепать.


Поэтому лен надо тепленьким и трепать.


При мятье полное гумно народу, весело работать, только сильно пыль мешает (‘давит’).


Когда лен потрепан, кладешь его в избу, в угол сложишь, в кучу.

Ждешь покупателя.


Сколько пятков нужно себеотберешь и прочешешь.


Для чески лучшее отберешь, чтобы [волокно] было подлиннее да помягче.


Для этой работы (‘чесать’) освободишься уже после Покрова (14.Х).


Чешешь [лен] в бане.


Если много чесальщиц придет, так [в бане] и дышать нечем.


Днем договоришься, в чьей бане будешь чесать.


Баню истопишь [и следишь], чтобы нe было угара.


Приготовишь скамейки, коптилку [лампу].


После ужина возьмешь гребень да льна [в охапку] и идешь в баню чесать.


Страшно в бане сидеть.


Если же чесальщиц много, то лучше, а если только двое-трое, то боязно.


Да коли еще разговоры пойдут страшные (‘плохие’) или о покойниках, то от каждого шороха вздрагиваешь.


Еще и парни эти пугают.


Если же в бане человек пять-шесть, полная баня, то лучше, только очень много пыли.


Гребни эти разные бывают.

Сперва в железный гребень [или чесалку] пропустишь, который пореже.


Потом в более частый, а после этого щетинной щеткой чешешь.


Так, какие гребни бывают?

Гребни у всех одинаковые, лишь у кого постарее, у кого поновее, у кого почаще или пореже.


Я не знаю, как делают железные гребни.


Вколотят гвозди [в доску] – вот и гребень.


Есть тонкая дощечка, как прялка, на которой сидишь.


В другой конец вколочена вверх концом ножка, низенькая, а к ней приколочена другая дощечка.


Небольшая.


Насквозь железные гвозди приколочены, они сквозь дощечку выходят, на полпальца выступают.


Расстояние (‘по частоте’) друг от другапалец свободно проходит.


Такой же частый и гребень, только дощечка поменьше, в которой гвозди, да и гвоздидраночные гвозди, они прибиты друг к другу почаще, палец не пролезет [между ними].


А щетинная щетка сделана из свиной щетины.


Видела, как делают, да и сама умею чинить, если испортится: ручка сломается или расколется.


Еловой смолой надо заливать.


Она вся серкой залита, в широком конце только кончики щетины не залиты, торчком стоят.


Когда щетинной щеткой чешешь, то горсть льна держишь в левой руке, а щетку в правой.

Горсть держишь высоко за один конец, а щеткой чешешь сверху вниз.


Затем конец горсти переменишь.


После расчески от горсти останется лишь тоненькая горсточка, чистая, ни одной кострички нет, волокно к волокну.


Десять горсточек после расчески щетинной щеткой свернешь в пучок [или початок].


Лучшее полотно то, которое соткано из льна, расчесанного щетинной щеткой.


При ческе нет пакли.

Пакля [получается], когда треплешь [лен], то, что под трепалом остается, да от отребья повытрясешь.


А при ческе уже получаются пачесы, куделя, чистая куделя та, что после расчески на щетинной щетке остается.


Пачесы, куделю и чистую куделю в бане, при ческе, свернешь в куклы.


Вот когда соберутся чесать в бане озорные женщины да девушки, они соберут по кукле, кудели от всех [присутствующих] и пошлют кого-нибудь в Трофимково с этими куклами льна.


В Трофимкове был бараночник.


Он свешает куклы, оценит, сколько стоят, и на них даст баранок.


Принесет в баню баранкии начнется пир горой (‘пир пиром’) у нас там.


Утром придешь домой, так и кушать не хочется.


А мужья не знают, им [обо всем] не скажешь.


Ночью куклы отнесешь [к бараночнику], ночью баранки принесешь да ночью и съешь.


Баловались, бывало, женщины да девушки.


Больше девушки, девичьи выдумки эти были.


[Иначе] когда (‘в другое время’) и поешь баранок!


Давнишнее это время, теперь не так.


Работа со льном ческой не кончается.

Все куклы и пучки [или початки] нужно спрясть, соткать, только тогда полотно получится.


До полотна еще много времени и забот [положишь].


Полотна надо много, потолще и потоньше [полотно] нужно.

Из куделей, расчесанных железным гребнем, напрядешь ниток потолще.


Из них наткешь половиков, [полотно на] мешки, портянки, [полотна для] дельничек.


Которые потоньше нитки, те наткешь для портов, рубах, будничных женских рубашек, постельников.


Постельники да будничную одежду соткешь из ниток, которые спрядены из льна, расчесанного железным гребнем.


Такое [волокно] лучше кудели и пачесей.


А самое тонкое полотно соткешь из льна, расчесанного щетинной щеткой, из початков [пучков].


Теперь ни черта (‘кобыльей задницы’) не умеют делать, прости господи!

Девки, как жеребята, бегают на вечеринки.


А раньше зиму напролет пряли.


До великого поста прядешь, а потом, как пост наступил, – налаживай основы.


Раньше ведь детямдевочкам – [еще] десяти лет не исполнилось, а уже прясть сажаешь, учишь.


Сперва этак утóк прядет, а потом научитсяда и для основы прясть будет.


Без учения никто сразу не начинает.


Ребенком начинаешь да до самой старости все и прядешь.


Уже и голова трясется, а от прялки не отделаешься (‘освободишься’).


Щепотки [концы пальцев] загрубеют, так тонко не можешь прясть, а запускаешь потолще, погрубее, так только рука ходит, как прядешь.


О, у женщин работы да забот больше [было]!


Попозже и [спать] ляжешь, да пораньше встанешь.


У мужчин работы будто бы и потяжелее, а спит побольше.


А у нас, [женщин], ни летом, ни зимой нет покоя.


Да зимой еще меньше спишь, коли семья да малые дети.


С семьей некогда спать.


Третьи петухи пропоютнадо уже печь затопить.


Приготовишь кушать, скотину накормишь, напоишь, избу приберешь, ненадолго сядешь за прялкууже и обед подоспеет.


Пообедав, опять немножко попрядешь, уже, смотришь, надо вечернюю уборку [на дворе] делать.


Поужинав, снова садишься за прялку да до петухов сидишь.


Немножко прикорнешьопять уже и надо вставать.


Нитки спрядешь, смотаешь на мотовиле, мотки намочишь.

В мочке держишь несколько дней, чтобы суровень отошел.


Потом те мотки вымоешь, высушишь, продергаешь на гвозде [оттянешь скрутившиеся нити].


Продергав, навьешь с воробов на тюрики.


Для каких кросен нужно крашеное полотно, то [нитки] покрасишь.


Ну, красишь в краске.


Ходили торговцы с краской.


Если хорошая краска попадется, то на моток нужен один пакетик.


Когда не было краски, то красили и шишками.


Красят [материю] и шишками, ольховой корой, березовой корой.


В шишки коли еще железа прибавишь, то получится эта черная краска, как сажа (‘затычка’) черная.


Эта краска и шерстяные нитки хорошо красит.


Ничем не отмоешь (‘возьмешь’), не линяет.


На тюрики как только мотки намотаешь, будешь навивать основу.

На навивальный стан навьешь основу, а потом начнешь основу навивать на колоду.


Навиваешь на колоду ткацкого стана.


При навивании надо смотреть да и смотреть.


Прежде чем навивать, берешь в бёрдо, вложишь лучинки [две гладкие линеечки], основу завернешь сперва вокруг пришвы, потом снизу пропустишь кругом перекладины стана и опять проведешь ниже пришвы, потом в колоду [ткацкого стана] проведешь.


Одна держит руками основу да тихонько отпускает, а другая начинает навивать колоду.


На колоду нужно ровно навивать, одинаково по всей [колоде], чтобы не ослаб край или середина при тканье.


Когда бывает плохо навито на колоду, то при тканье край ослабнет, отвисает.


На этот край нужно добавлять утка, уток пропускаешь лишь до середины основы или даже меньше, только на краешек, и ведешь обратно.


Так подравниваешь полотно.


На колоду под нитки кладешь лучинки (‘щепочки’), где ослабла основа.


Лучинки укрепишь, ими затянет [основу].


Когда колоду навьешь до конца, то бёрдо снимешь, а лучинки оставишь, лучинки тут и останутся.

Сперва нить основы возьмешь в нитченки, во все, сколько есть, на скольких будешь ткать.


Потом опять в бёрдо: в восьминник, десятинник или двенадцатинник, [смотря] что будешь ткать.


При навивании [имеется] другое бёрдо, похуже.


На пришву как прикрепишь, то уже можно начать ткать.


Для утка нитки также навиты на тюрики.

С тюриков накрутишь цевки


Это делаешь (‘насучишь’) на сучилке.


Цевки берестяные, из бересты сделаны, у других были и из синей бумаги из-под сахарных головок.


Берестяные цевки лучше.


Только не ленись вовремя сделать их.


Об этом нужно летом позаботиться, пока береста отдирается.


У нас цевки были еще с бабушкиных времен.


Что им сделается!


Только при наматывании нужно мотать в противоположном направлении [против того, как свернута цевка], чтобы при тканье оборот цевки был бы по ходу нитки.


Тогда при тканье цевки не задираются.


Коли толковая мать, то тебе все с малых лет и укажет, всему научит.


Ткут различное полотно.

Для портянок полотно ткешь на двух нитченках, [тоже] для дельничек, рубах, портков, нижних женских рубашек.


Полотно в елочку ткешь на четырех нитченках: для мешков, матрацев.


Тонкое полотно на четыре нитченки ткут для полотенец, ткут и на восемь нитченок полотенца, скатерти, кто что умеет.


На восемь да больше нитченок не всякая женщина может ткать.


Если ткать полотно в клетку, надо знать, на какие лыжи, в какой последовательности наступать.


В одной последовательности наступаешь на ниходни клетки получатся, в другойдругие.


Клетчатое полотно ткут красивое.


Скатерти еще и с бумагой [из хлопчато-бумажных ниток] ткут.


Ее надо покупать.


Бумага идет только на утóк.


Коли весь день подряд сидеть, то за день потолще полотна стену с лишним можно наткать слегка, а тонкого полотна столько наткать не сможешь.

Очень ловкая ткачиха должна быть, – чтобы стену тонкого полотна наткать, клетчатого.


Мотание, снование кросен да тканьевесь великий пост и пройдет.

На страстную [неделю] не оставишь тканья, избы надо мыть, потолки, стены, [белье] бучить, убираться.


А там уже и весна, полевые работы подходят.


Наткешь полотнаих нужно выбелить.


Белые, некрашеные полотна, надо опять мочить.


В мочке держишь, суровень отойдетнадо золить.


После золки прополощешь да на снег, коли еще есть снег.


А если на снег не успеешь [разостлать], то на лужок.


Солнцем да рóсами хорошо выбелит.


Почти до сенокоса на лужайке держишь.


Вечером соберешь, а утром опять расстелешь.


Этак каждый день, всю весну.


Полотна выбелятся, станут мягкими.


Для мешков полотен не белишь, а остальное все выбелишь.


Без малого год надо работать, пока одежду сошьешь.


А для шитья та же нитка.

Только если потом полотно шить, то нитку нужно прясть очень тонко.


Ведь ее еще нужно ссучить.


Сученой ниткой шьют.


А потолще ссучито и в иголку не вденешь, иголка для такой нитки нужна как оглобля, народ будет смеяться.


Для нитки, которой шьешь, лучший лен оставляешь, спрядешь тоненько, ровненько, чтобы не было бугорков [утолщений].


С бугорками нитку в иголку не вденешь.


А еще что?

Все рассказала.


Может, что и забыла, так как давно уже не ткем.


Теперь ведь ткут только половики да портянки, дельнички, остальное все у нас покупное.


Теперь ведь молодым в свое домотканое и одеваться совестно.


Нужен сатин да шелк.


А раньше шелка лишь у редкой девушки были, из очень богатого дома, да и то на всю жизнь одно платье было.