VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Lesken akan poigu

Lesken akan poigu

Livvi
Vedlozero
Vot, hyvä-horošo, eli enne leskiakku i hänel oli poigu. Hyö oldih köwhät, leskel akal eihäi kes elo tule. Kazvatti häi brihan d’o tävvekse miehekse. Sid rodih soarin boalu. Soari andaw tyttären mučoikse sil, ken loadiw moizen hiitrostvan, što ni moal mostu ei olis. Rahvas kerävyttih sinne soarin boaluh kengi mil löwhkämäh. Briha se pyrgivyw moamalleh tože sinne, soarin boaluh, löyhkämäh, sanow:
Mamin’ka, blahoslovi, lähten minä soarin luo löwhkämäh!


Moamah sanow:
Älä lähte, poigani, peädy menettämäh, ei rodei sinus ni midä.

Nu vot, hyvä-horošo, poigu sanow:
Työnä libo älä, a lähten!


Moamah tuohuksen viritti i mollei ruvettih jumalal molimahes. Poigu kolme kerdoa kumardih jumalal i kolme kerdoa moamalleh. Nu vot, i mäni häi sinne soarin boaluh. Sie kengi mil löwhkäw. Yksi sanow, što parahodan loajin, toine sanowkorablin, eräs saiman, kaikil himoittas soarin tytär soaha mučoikse, ga soari ni kenen löwkändäh ei miely. No vot, hyvä-horošo, lesken akan poigu kyzyw soaril:
Voingo i minä löwhkeä?

Soari sanow:
Voit, sih nähhäi on i boalu laittu.

Nu vot, hyvä-horošo, häi i löwhkähtih, sanow:
Minä loajin moizen saiman, taigo menöw vetty myö, taigo moadu myö.


Soari duwmaiččow, što nengomoa hiitrostii vie ni kuwltu, ni nähty ei. Siit soari kyzyw hänelleh:
A kuibo terväh voit loadie, pideägo suwri srokku?

Häi vastah kyzyw:
A minbo vastah työ annatto srokkoa?

Soari sanow:
Annammo kolme kuwdu srokkoa, sih aigah pideä loadie ее saimu.

Soari hänel andoi srokan kolme kuwdu, a häi vastah löwhkähtih, sanow:
Minul kolmie kuwdu srokkoa ei pie, a minä loajin kolmih suwtkih!


Häi löwhki i lähti kodih, a hänen nimỉ däi kirjal, što nengoine i nengoine mies otti nengoman srokan.
Nu vot, hyvä-horošo, häi tulow kodih. Moamah kyzyw:
Midä, poigani, boalulois kuwluw?

A häi vastuaw moamalleh, sanow:
Minun nimi nygöi, mamin’ka, däi kirjal.
Minä löwhkiin soaril, što loajin moizen saiman, kudai yhteh loaduh menöw vetty i moadu myö.
Moamah sanow:
Onnaako, poigani, menetit peän.

Ni midä, mamin’ka, syötä, d’uota i blahoslovi loadimah saimoa.

Moamah syötti, d’uotti, viritti tuohuksen i poigah kolme kerdoa kumardih jumalal i kolme kerdoa moamalleh. Siit pani piikoikaftanan peäl, levien remenin vyöl, kirvehen remenin al, leveisärvišleäpän peäh i lähti meččäh saimoa loadimah. Vot, hyvä-horošo, häi meččäh i puwtui. Löwdi ylen suwren hongan i rubei kirvehel leikkoamah. Dyväi, dyväi i puwtui hongu pitkälleh. Häi kirvehen nenäl čökkiw, duwmaiččow, min piduhus pidänöw loadie. Tuli sih hänen luo vahnu starikku, raidaine pravilku käis, i kyzyw:
Midä, poigani, roat?

Lesken akan poigu sanow:
Loajin, d’eädöine, saimoa, löwhkin korolil loadie moizen saiman, kudai vetty myö i moadu myö menis yhten d’ytyi.

Viego, poigani, otat minuw pod’onšinah?
Oi, d’eädöine, ku rubiezit, ga mieleh olis!

Ruvettih loadimah, ga starikku kyzyw hänel:
A loajimmogo pitkän?

A mittuman, d’eädöine, loadinet, moine i hyvä roih, – sanow lesken akan poigu.
(D’o hänel vallan andoi azuo).
Starikku rubei pravilkal meäreämäh. Puolen nellätty pravilkoa meäräi i kyzyw:
Roihgo nygöi piduvuttu?

A miittuon, d’eädin’ka, loadinet, moine hyvä roih.

Siit starikku meäräi levevytty kaksi pravilkoa puolen kel i op’at’ kyzyi:
Roihgo täs levevytty?

A miittuon, d’eädin’ka, loadinet, ga moine i hyvä roih.

Saimu hyö valmistetah, i starikku kyzyw sil leskiakan poijal:
Soarin kod’žil ajat, ga viego, poigani, on sinul d’engoa äijy-vähä?

(Enne vahnas, kačo, kod’žil mendyw pidi vie stolal d’engoa panna).
Häi vastoaw:
Ei ole, d’eädin’ka, ni kopeikkoa.

Siit starikku andoi hänel nahkahizen ruppisuwn kukkaron i sanow:
Na, poigani, kukkaro, täs eigo ole d’engoa, eigo loppei d’engat.


Lähtiettih hyö sil saimal meččeä myö ajamah, d’oamah peäzemäh. Starikku n’evvow sil brihal, kui pideä ajoa moadu myö, kui vetty myö, diesvoi ozuttelow. Peästäh d’oamah. Starikku kyzyw hänel:
Viego on heimokundoa kedä kod’žil ottoa?

Häi sanow:
Ewle ni kedä, yksin olen.

Starikku n’evvow hänel, sanow:
Ku ewle, ga pyrritä ni kedä älä, ken tarinneh iče, ga sidä ota!


Siit hyö proššaittihes starikan kel, i briha lähti yksin ajamah. Ajaw, ajaw, kaččowmužikku d’oamua myö astuw. Kirgai:
Välittäi eäre, välittäi eäre, saimu peäl tulow!

Ajoi häi mužikan luo, pozdorovkaiččihes. Mužikku kyzyw:
Kunne, velli, ajat nengomal saimal?
Kuwlluh ni nähnyh en ole.
Häi sanow:
Ajan soarih kod’žil.

Ota, velli, minuwgi kod’žil!
Häi vastai:
Tule saimah.


Nu vot, hyvä-horošo, mužikku sinne saimah, a mužikal yksi d’algu välläl, a toine toaksepäi kiinnitetty. Ženihymies kyzyi:
Mindäh, d’eädö, on sinulles yksi d’algu kiini?

I häi vastai:
Vähä on, poigani, kahtel d’allal moadu kävellä.


Vot hyö ajetah ielleh d’oamoa myö. Ajetah, ajetah, kačotahd’oamoa myö mužikku astuw. Briha kirgai:
Vältäi eäre, d’eädö, saimu peäl tulow!

(Roih hänel druškat, eihäi svoad’boa druškita pie. Dai pädijät roitah).
Ajoi mužikkah sah, pozdorovkaittihes. Mužikku kyzyw:
Kunne, poigani, ajat?
Nengomoa saimoa ni kuwlluh, ni nähnyh en ole.
Ajan korolih kod’žil.
Ottoat, velli, i minuw?
Tule, – kučui briha.
Mužikku saimah nowzi, ga yhten silmän peäl remeni, a toine silmy avoi. Briha kyzyw:
Mindäh, d’eädöine, sinul on yksi silmy kriepitty?

Häi vastai:
Vähä on, poigani, moadu kaččuo kahtel silmäl.


Ajetah, ajetah, kačotahop’at’ d’oamoa myö mužikku i astuw. Briha kirgai:
Välittäi eäre, d’eädöine, saimu peäl tulow!

Ajoi sih sah, zdorovkaittihes.
Kunne, vellet, ajatto? Nengomoa saimoa ni kuwluh, ni nähnyh en ole!
Ajammo soarih kod’žil.
Ottakkoa, vellet, minuwgi!
Tule, – kučui briha.
Nowzi mužikku saimah, ga puolel suwl remeni. Ženihy kyzyw:
Mindäh, d’eädöini, on sinul puolỉ suwdu salvas?

Mužikku vastai hänelleh:
Vot, poigani, vähä on moailmal välleä tävvel suwl paista.


Moamatku loppih, i saimu heittäh d’ogeh. Nu vot, hyvä-horošo, mužikkud’ogirandah viruttannuhes, uinonnuh i kielen poikki d’oves lykännyh. Briha kirgai:
Ota, d’eädöine, kieli eäre, kačo, saimu kielen peäl tulow!

Mužikku sen kuwli, kielen suwh veäldi i nowzi. Ajoi sih briha, pozdorovkaittihes. Mužikku kyzyw:
Kunne, vellet, ajatto?
Nengomoa saimoa en ole ni nähnyh, ni kuwlluh.
Ajammo soarih kod’žil.
Ottakkoa, vellet, i minuw!
Tule, – kuččuw briha.
(Kačo, miittumoa druškoa kerdyw)!
Mužikku saimah nowzi, ga briha i kyzyw hänel:
Mindäh, d’eädöine, sinul kieli poikki d’oves d’owdui?

A räkel päiväl uinoin, i sinne d’owdui kieli poikki d’oves.
(Vot on druškoa, soarin kod’žikse ajetah)! [Iče, soarnan sanoi, nagraw, sanow: "Kai kummattaw"]!

Lähtiettih ielleh ajamah. Ajettih, ajettih, ga mužikku on ruvennuh d’oves vetty d’uomah i kaiken d’ovensuwn suwh tavannuh. Nu vot, hyvä-horošo, ajaw häi sinne i kirguw:
Salboa, d’eädöine, suw, kačo saimu suwh tulow!

(Tämä olis äijäl hyvä soarnu, ku olis yhteh palah sanuo, kai vačču muheloittaw, ku rubean sanomah).
A mužikku vastoaw:
Ah, räkel päiväl äijäl d’uotatti, kai d’ogi puwtui suwh tavata.

Mendih läheikkäi, zdorovkaittihes:
Kunne, vellet, ajatto?
Nengomoa saimoa ni kuwlluh, ni nähnyh en ole.
Ajammo soarih kod’žil.
Ottakkoa, vellet, minuwgi!
Tule, – sanow briha.

Vot hyvä-horošo, d’ogimatku lopeh, i hyö kopsahutetah ajetah soarin dvorčan pihal. Peästih dvorčah. Neidine hyppäi ikkunah kaččomah, ongo ehki heimokunnal midä paremboa soboa peäl, a iče ženihy löyhkämäs oli ylen pahois sovis. Kačahtih ikkunah, da kogo svoad’borahvahal ribu ribuw pitkembi, ribu ribuw pahembi.
(Pitkät rivut ollow, ga lyhetäh vie, kuni niis miehis peäzettö)!

Häi hyppäi eäre ikkunas, ni kačo enämbi ei. Nu, hyvä-horošo, prišlos’ heile vastata, podr’oadan ku spolni. Vastattih i ruvettih heidy gostittamah, kod’žamiehii muinai. Viinoa heile kannetah, syötetäh, d’uotetah, kui slieduiččow. Nu hyvä-horošo, sulhastettih hyö i svoad’buo pidämaäh pidäy ruveta. Syöndystola se heile proiji i tuli se d’engan stolal panendu aigu:
Nu, – soaril kyzyw ženihy, – viego d’engoa pidäw stolal panna?

Ka kui kačot, on soaril d’engoa, – sanow soari.
Kui zakon on, ga panna pidäw, – sanow ženihy.

Häi otti, nostaldi sen tyhjän ruppisuwn kukkaroizen kormanis i rubei koadamah stolal. Kukkaron suwn avai i koadoi sih stolal šoapkan suwruon tukun zolotoidu. (Kaftan hot rivus oli, ga kuldoa yksikai oli)! Siit soaril kyzyw:
Viego pidäw panna d’engoa, vai roih?

Soari kieldelöy:
Roih nygöi, roih, soarin dielos nygöi on toas hyvin d’engoa!


Nu vot, hyvä-horošo, ni kui ei soa välleä, pidäw ruveta svoad’boa pidämäh. Ruvetah i duwmaijah: ei olis mieldy myö, hävitteä heijät olis mieli. Soari kyzyw svoad’borahvahal:
Viego teil matkan dälgeh kylyh himoittas?

Ženihy sanow:
Ga ei paha olis.


Nu hyö čugunkylyw lämmitetäh ynnällizet suwtkat, d’o ni ližeämäh ei voija mennä. Tuodih viešti, štobi sulhasrahvas kylyh mendäs. Ženihy komanduičči sidä mužikkoa, kudamal oli poikki d’oves lykätty kieli, sanow:
Mene, Pitkykieli, kačo kylyw, voibigo mennä, ku ei kielasteta.


Nu vot, hyvä-horošo, Pitkykieli meni kylyw kaččomah. Avai uksen, ga kylys kai seinät ku mard’aizet ruskiet, ni läs ei soa mennä. Häi oijendi kielen toizeh seinäh sah i hengästih, ga huwrmiet, hägär, seinih kazvettih: kai on kyly kui ei ole ni mulloi lämminnyh, ne to što tänä vuon. Häi tuli därilleh i sanow:
Ken i tulgah vierahal moal, ga sidäi maltetah kielastella.
Eihäl kyly ole lämminnyh ni mulloikai on seinih huwrmiet kazvettu.

Soaris päi käydih kaččomah: ongo neče pravdu. Mendih, ga tozi, mugai on. Vot, hyvä-horošo! hyö siit moatah. Toizet suwtkat soari käski lämmitteä vaskistu kylyw. Toaste lämmitettih, valmistettih, ei voidu ni ližeämäh mennä, moine oli räkki. Sanotah:
Nygöi mengeä, kod’žamiehet, kylyh, kyly on valmis!

Toaste ženihy komanduičči:
Mene, Pitkykieli, kačo, d’ogo voibi kylyh mennä.

Menöy Pitkykieli sinne kylyw kaččomah, ga toaste ku mard’aine ruskei, ei soa ni lähel lähetä. Häi toas kielen lykkäi toizeh seinäh sah, toas huwrmiet seinih kazvettih. Tulow eäres toizien łuo, sanow:
Ken i tule vierahal moal, ga sidä i kielastetah, toine päivy därgieh, ewle kyly ni mulloi lämminnyh.


Mendih, kačottih, ga tozi, huwrmiet on seinil kazvettu. Heile tuli vie kolmandekse suwtkii sih d’eähä, eigo puwtu kylyw kylbie, eigo svoad’boa pietä. Kolmandet suwtkat lämmitettih nobd’astu kylyw. D’ongoi ei voija ni ližeämäh mennä, moine on räkki. Tullah kodỉh, sanotah:
Mengeä, kod’žamiehet, kylyh: kyly on valmis!

Ženihy sanow op’at’ Pitkykielel:
Mene, Pitkykieli, kačo kylyw.

Pitkykieli menöw kaččomah, uksen avoaw, ga seinät ku mard’azet ruskiet. Häi toaste lykkeäw toizeh seinäh sah, hengähtäh, i op’at’ huwrmiet seinih kazvetah. Tulow eäres sie oman rahvanan luo i sanow:
Ken i tulow vierahal moal, sidäi kielastellah kolmas päivy yhteh palah!


Soari kaččow, što ei soa peästä miehis nikui. I vie vidumaiččowei pie svoad’boa.
Vot, – sanow soari, – meile vie ei soa svoad’boa pideä, a paiče soarin svoad’boa, teile pideä soaha eläveä vetty grafin!
Ženihy kyzyw hänelleh:
A kuzbo myö sidä soammo?

Soari nevvow svoad’borahvahal:
Nengomas i nengomas linnas, kahten meren tagan, on mostu vetty.

A tervähgo net tuvva pidäw? kyzyw ženihy.
Kolmet suwtkat annan srokkoa, – sanow soari.
A ženihy vastoaw:
Suwtkis ku ei tuodanne, ga i kolmis sinne d’eähäh!


(Poddaijahes ei ni mil, puwtuttih miehih)! Ženihy komanduičči mužikal, kudoal oli d’algu sivoksis:
Keritä d’algu i mene kävy.
Osta grafin eläveä vetty i tule därilleh!
Mužikku d’allan keritti, harpai meren askeleh, toizen toizeh i d’o linnas. Ugodih häi pristanil. Sid neidine, kupsan tytär, kudamal oli eläveä vetty myödäveä, ugodih silmii pezemäh žemčugois. Hyö azetuttih sih paginal. Toizet vuotetah soarin luo, ga d’o rubei aigu pitkäkse menemäh, a hyö sie pristanil, briha da neidine, vai paistah. Siit ženihy sanow sil mužikal, kudoal on silmy sivottu:
Avoa silmy, kačo, kus vien tuoju on.

Häi ku silmän avai, kačoi i sanow:
Kahten meren tagan, pristanil vai pagizow kupsan tyttären kel, a linnah vie ni käynyh ei ole.


Siit ženihy sanow sil, kudamal oli puoli suwdu sivottu:
Keritä suw i kurgoa eäres vien tuojoa!

Se suwn keritti i kirgairöngähtih, ga puolen čoassuw soarin dvorču lekui. Vien tuoju kuwli kirgoandan, dai ylen terväh vien otti, dai harpai meren askeleh, toizen toizeh, dai tuli.

Nygöi zadaniet kai ispolnittih, ni kui ei soa välteä sovad’boa pidämäs. Nu, hyö ruvettih svoad’boa varustamah. Soari rubei tolkuiččemah i enzi kerran nimitti leskiakan poigoa vävykse. Sanow:
Vävy da svoatot, äijängo svoad’boh viinoa varustammo?
Muwdu rashodoa täydyw soarin kois, emmo ni čotaiče.
Vävyh da svoatot otvietittih:
Se sinun dielo on, min varustanet, ga se meile i hyvä roih.

Soari sanow:
Minul on poigoa äijy juotettavoa.

(Näit, soldattoih niškoih pagizow).
On äijy poigoa, ga varusta mi tahto, meis hyvin roih.
Soari otvietti:
Minus hot’ kui vähä, ga viizikymmen sorokovoidu puččii pidäy viinoa olla.

Ženihy vastai hänel:
A mi roih viijeskymmenes sorokovois, sinun d’o poijil ei rodei, ga meile svoad’borahvahal ei rodei kylläl!

(Ni mis ei heittäi!)
Soari ženihäl kyzyw:
Äijygo teidy myö pidäs?

Meidy myö hot’ kui vähä, kui vähä, a viizisadoa sorokovoidu pidäs.

Ruvettih niidy viinoi kereämäh lawkois, skloadulois i kai net viinat kerättih. Viinat navedittih ylähäkse, a alah kuwru laittih. Kuwroa myö viinat valutah alahakse, juogah ken min kaččow, kuollow ga kuolgah, suwduo ei rodei ni mittumoa. Soari sanow:
Nu nygöi, vävy da svoatot, viinat on varustetut, pidäw ruveta svoad’boa pidämäh.

A enne svoad’bon zavodindoa pidäy viinoi proobuija, miittuot ollah, – sanow vävy.
Vot, hyvä-horošo, häi työndäw sidä mužikkoa, kudoal d’ogi suwh meni:
Menes proobuiče viinoa, miittuot ollah.


Mužikku meni viinoi oppimah. Häi pani kuwran suwh i ruvettih viinoi peästämäh. Vot, hyvä-horošo, rubei häi viinoa d’uomah, ga kuwras viinoa vähä tulow. Häi kuwroa kulakal pergaw:
Peästeät viinoa, peästeät viinoa!

D’o pučis peästetäh, toizes peästetäh, d’o kymmenes pučis peästetäh. Soldatat sie, viinan peästäjät, kai hies ollah, puččiloi sih kuwran suwh vieretetäh, a häi ainos pergaw kuwroa kulakal: "Peästät viinoa"! Peästettih, peästettih, ruvettih kaččomah, ga viinan kel vai viizikymmen puččii däi, a tyhjeä puččii yliči seiny, puoli viijetty sadoa. Saldatat kirrattih:
Ewle enämbi viinoa!

A mužikku sanow:
Nennego viinat soarin svoad’bos: ni humaldoa, ni vesseliä ei puwttunuh!


Hätkestyi häi viinoi d’uomah, ga ženihy lähti d’o tiijustamah. Mužikku d’o vastah tuli. Ženihy kyzyw:
Hyvädgo on viinat?

En tiijä, hyvädgo vai pahat on, ga minul d’o kirrattih: ewle viinoa!
Mendih hyö soarin luo i sanotah:
Davai pidämäh svoad’boa ielleh.

Svoad’bo piettih i molodoit moate mendih, a družkat da muwt rahvas ken kunnegi mendih.

Ruvettih elämäh. Svoad’borahvas oldih ribulois i ženihy rovno ei ollut hyvä, a ruvettih elämäh, ga ženihäh soarin tytär mieldyi, i ženihy rodih armas. Ruvettih ylen hyvin, sobuh elämäh. Mučoil hot’ on armas, ga soaril ewle armas: häi vie aivin duwmaiččow hävitteä. Čoajuw d’uomah kerrytäh sie huondeksel, ga soari paginan d’uohattaw:
Vot, – sanow, – vävy, sinä meile tulit ylen köwhy mies.
Vot, – sanow, – nečie meren tagan on moine linnu. Sie ken ku vähäizen sluwžinow, ga voibi ottoa eluo midä tahto loaduw.

Mennäh hyö mučoin kel moate, ga heile igävy toine toizes erota, tolkuijaheze keskenäh:
Vot, – sanow mučoi, – toatto ei työnä sinuw eluo soamah, a hävitteä tahtow.
Sinne linnah mennes keski merel on soari, a soares ollah lendelijät mavot, hyö d’ogahisty n’okitah, ken vai sinne menöw: ewle järilleh tullutta ni kedä.
Siit häi ielleh nevvo ukolleh:
Hänelleh ku on himo hävitteä sinuw, ga toizen kerran ku mainiččow, ga pakiče polku soldattua, karabli, karablin peräh bottaine, i karablin peräh porohua kaznu i kaikkie zapastoa vuvveksi, anna roih i hänel pilloaongo siit hänel vačču täwzi, vai ewle.
Merel ku menet madoloih sah, i mavot ku ruvetah lendämäh n’okkimah, sinä bottah heitäldäi, spiičku piiräldä, porohukaznah lykkeäldi i iče merel uiji. Sinä ku olet pravdu mies, ga sinuw eigo tuli polta, eigo vezi upota!

Nu vot, hyvä-horošo, hyö moatah, i tulow huondeksel čoajun d’uondu aigu. Kerrytäh čoajul, ga soari op’at’ i d’uohattaw, sanow:
Vot vävy, tulit sinä meile köwhy mies, ga vois soaha meren tagan linnas hot’ miitumoa tavaroa, vai pidäw sluwžie vähäine.

Net suwtkat eletäh. Hyö sie mučoin kel ni moata ei, aivin tolkuijah i itkietäh, moine on heile igävy toine toizes erota. Tossu peän mennäh čoajul, ga d’o pidäw šuorita lähtemäh. Vävy se sanow soaril:
Sinne lähtijes minul pidäw karabli, polku saldattoa, vuvven zapastu kaikkie i kaznu porohoa.

Soari kai hänel andaw ihastuksis, ni midä ei ole žeäli, vai mengäh eäre. Kai valmehekse varustetah, a vävyh vai istuw. (Kui minä toivot, täs).

Dai lähtöw häi merel ajamah. Ajetah merdy myö i lähenöw se soari, kus mavot ollah. Rubiew soari se lähenemäh, häi otti ičelleh evästy, heittyi lotkazeh i lykkäi viritetyn spičkan karablih. Karabli lähti ielleh ajamah, a häi jäi lotkazeh. Ku mustu pilvi, heittyi maduo karablih i sil keskie ku virittih, räškähtih porohat, ga mavot kudamadgi palettih, kudamadgi upottih vedeh. (Putin mužikku ku lähti merel, ga vie muil dorogan puhtasti)!

Häi ielleh kulgow, kulgow, eigo ole karablii, eigo midä. Kulgi, kulgi i puwtui sih samah linnah, kudamah pidi mennä. Hyvä-horošo, tuli häi sih linnah i kävelöw, kaččeleh, kunne mennä yökse. (Rowno ku minä tuliinhäi täh linnah). Puwtui häi ylen bohatan kupsan kodih: ylen on äijy torguw sil kupsal, ni pereä ei tiijä. Tariččih sih kupsah häi yökse. Yökse laskiettih i ylen hyvin pietäh, syötetäh, d’uotetah. Ižändy tunnustah i rubiew kyzelemäh:
Kui sinä, ulgomoan mies, puwtuit tänne?

Lähtet kävelemäh, ga i puwtut, – vastoaw häi.
Ižändy kyzyw hänel:
A midäbo voit dieloa pideä?

Voin dieloa pideä, hot’ midä pidäkkäh, kaiken moizen dielon sellitän.
Ižändy sanow:
Meile moinehäi miesgi pidäs, minä sinun paniziin prikaššiekakse lawkkah.

Voin, – sanou soarin vävy.
Yksien da kaksien nedälilöin täh, – sanow ižändy, – en olis rakas palkoamah, hot’ kui bedno, ku voizit ehki meile olla vuvven.
Häi vastai izändäl:
Ižändy, ku mieldynemmö toine toizeh, ga moožet olemmo vie kaksi vuottu yhtes.

(Ohoh, se mies hot liene köwhy olluh, ga tolkukas oli)!

Laitahes vuvvekse, i häi rubiew sluwžimah lawkkah prikaššiekakse. Lawkas häi torguiččow ylen verno, boiko da vesselästimin nelli prikaššiekkoa torguijah, sen häi yksinäh torguiččow. (Vesseleä ristikanzoa i enne rahvas on suvainnuh).
Nu vot, vuvven häi torguičči i tuli srokku. Soderžanii hänel on kai valmis, viinoa ei d’uo, eigo muwh mih ota ižändäs dengoa. Ižändy häneh ylen äijäl mieldyi. Ižändy rubei händy pagizuttamah, sanow:
Edgo vie vuottu olis?

Häi ei mene vastukavain, sanow:
Ku lienet, ižändy, mieldynyh, ga vie olen vuvven.


Toizel vuvvel d’o ižändy kaiken kaznan hänel doverii i d’o rubei työndämäh toizih moaloih tavaroa ostamah, midä vai vähenöw ičelleh. Häi kävyw da tulow, čotan kaiken verno pidäw, pahoi ni midä ei pie. Muga sluwži häi toizen vuvven. Srokku tuli, i ižändy op’at’ i rubei händy pagizuttamah:
Viego rubiet kolmandekse vuottu sluwžimah?
Kolmandekse vuottu ku ruvennet, ga iččespeäl annan koit dai lawkat.
Igäväččäine hänel olis, i mučoi on aiven mieles, ga yksi kai vie däi kolmandekse vuottu. A ižändäl sanow:
Ei pie minul kodii, da ni eloloi, minä endizelleh sluwžin kolmanden vuvven.


I kolmanden vuvven häi sluwži endizelleh, tavaroa torguičči nellän prikaššiekan vastah. Tuli se päivy, vuvven srokku, i hänet rubei himoittamah kodih lähtie. Ižändy op’at’ rubei pagizuttamah, sanow:
Kai ičelles ota, a ku voinet aijan menetteä, ga diä vie tänne.

Häi sanow:
En voi diähä enämbi, minul on mučoi, i nygöi pidäw lähtie.
A eluo min lienen lunnastannuh, ga lähties annat.

Nu vot, hyvä-horošo, häi rubei kodih lähtemäh, ižändy työndeäw. Ižändy sanow:
Enzimäzikse, – sanow, – annan minä sinul karablin, miittumoa ni kuwltu, ni nähty siid gosudarstvas ei.
A mittumalbo tavaral gruwzimmo? kyzyw izändy hänel.
(Siit ewlla tyhjät palkat, hot kolme vuottu sluwži)!
Häi vastoaw:
A midä ewle žeäli, ižändy, sil i gruwzi.

Ižändy sanow:
Minun vallan ku annat, ga ku pädenöw nengomat tavarat, ga minä gruwzin soaravaizel nahkal.

Hänes mieldy myö rodih. Soaravaizel nahkal gruwzittih karabli. Andoi škipparit viemäh i andoi dengoa heile, sanow:
Štobi̮ hänes etto ottas ni midä, a järilleh tulgoa dengan väil kui tahto.


Lähtiettih hyö ajamah i peästih omah gosudarstvah, omah pristanih. Kačotah sietulow ulgomoan karabli ulgomoan flaguloin kel. Duwmaijah, ku ei ehki voinu tulis! Nu ku yksi karabli on, ga ei voinu ole. Kaikin mendih randah vastah, i soari tyttären kel meni. Lähti sie, ga oma soarin vävy, hyvä, terveh. Häi i sanow soaril:
Tämä karabli on minun i tavarat on minun, mene, kačo, miellytgo tavaroih?

Soari meni karablih, ga täwzi karabli gruwzittu soaravaizel nahkal. Soari sanow:
Moločču, vävy, tämä karabli da nahkat maksetah miän puoli sarstvoa!


Vot, hyvä-horošo, soari priimi vävyn i tuojat i priglašaičči kaikkii gostih. Tuojat suwtkat gostittih, lähtiettäs eäre, ga soari eti tuöndänyh, kolmet suwtkat gostittih. Kolmet suwtkat gostittih tuojat i lähtiettih kodih. A lesken akan poigu däi mučoin kel elämäh. Enne elettih armahasti, a eriže olduw ruvettih elämäh vie armahembah. I soaril rodih vävy armas.
Minä sie pristanii myö kävelin, karablii da nahkoi kačoin, i minul leikattih pala nahkoa, siit loajiin tabakkukukkaron. Se on vie i nygöi.

Сын вдовы

Russian
Вот добро-хорошо, жила когда-то вдова, и у нее был сын. Они были бедныоткуда же вдове добра взять! Вырастила она парня до полного возраста. Устроили как-то у царя бал. Царь даст дочь в жены тому, кто сделает такую хитрую вещь, чтобы на земле подобной не было. Народ собрался туда на царский бал кто чем хвастаться. Парень этот тоже просится у матери туда, на царский бал, хвастаться, говорит:
Маменька, благослови, пойду к царю хвастаться!


Мать говорит:
Не ходи, сын мой, только голову потеряешь, ничего у тебя не выйдет.

Ну вот, добро-хорошо, сын говорит:
Отпускай либо нет, а все же пойду!


Мать зажгла свечу, и оба стали молиться. Парень три раза поклонился богу и три раза матери. Ну вот, пошел он туда на царский бал. Там кто чем хвастается. Один говорит, что пароход сделаю, другой говориткорабль, третийлодку: всем хотелось бы цареву дочь в жены получить, но ничье хвастовство царю не понравилось. Ну вот, добро-хорошо, сын вдовы спрашивает царя:
Можно и мне похвастаться?

Царь говорит:
Можно, для этого ведь и бал устроен.

Ну вот, добро-хорошо, он и стал хвастаться, говорит:
Я сделаю такую лодку, которая и по воде пойдет, и по земле.


Царь думает, что такой хитрости еще не слыхано, не видано. Потом царь спрашивает у него:
А как скоро ты сможешь сделать, большой ли нужен срок?

Он в ответ спрашивает:
А какой срок вы дадите?

Царь говорит:
Дадим три месяца сроку, за это время надо сделать лодку.

Царь дал ему срок три месяца, а он в ответ похвастался, говорит:
Мне трех месяцев срока не надо, я сделаю за трое суток!


Он похвастался и пошел домой, а его имя записали, что такой-то и такой-то человек взял такой-то срок.
Ну вот, добро-хорошо, приходит он домой. Мать спрашивает:
Что, сын мой, на балу слышно было?

А он отвечает матери, говорит:
Мое имя теперь, маменька, в книгу записали.
Я похвастался царю, что сделаю такую лодку, которая одинаково идет по воде и по земле.
Мать говорит:
Кажется, сын мой, потеряешь ты голову.

Ничего, маменька, накорми, напои и благослови делать лодку.

Мать накормила, напоила, зажгла свечу, и сын три раза поклонился богу и три раза матери. Потом надел кафтан из грубого холста, подпоясался широким ремнем, за ремень [сунул] топор, на головуширокополую шляпу и пошел в лес делать лодку. Вот, добро-хорошо, пришел он в лес. Нашел огромную сосну и начал топором рубить. Рубил, рубил, и свалилась сосна. Он топором делает метки, прикидывает, какой длины надо сделать [лодку]. Подошел тут к нему старый старик, с ивовой правилкой в руках, спрашивает:
Что, сын мой, делаешь?

Сын вдовы говорит:
Лодку, дяденька, делаю: похвастался королю, что сделаю такую лодку, которая и по воде, и по земле одинаково бы шла.

Возьмешь ли, сын мой, меня на поденщину?
Ой, дяденька, если бы ты согласился, так хорошо бы было!

Стали делать, старик и спрашивает у него:
Какой длины сделаем [лодку]?

А какую, дяденька, сделаешь, такая и будет хороша, – говорит сын вдовы.
(Уже ему дал полную волю).
Старик начал правилкой мерять. Три с половиной правилки отмерил и спрашивает:
Хватит ли теперь длины?

А какую, дяденька, сделаешь, такая и будет хороша.

Потом старик отмерял ширины две правилки с половиной и опять спросил:
Хватит ли тут ширины?

А какую, дяденька, сделаешь, такая и будет хороша.

Лодку ту они сделали, и старик спрашивает у сына вдовы:
К царю свататься едешь, а есть ли у тебя денег сколько-нибудь?

(В старину, смотри, при сватовстве надо было на стол деньги класть).
Он отвечает:
Нет, дяденька, ни копейки.

Потом старик дал ему кожаную мошну и говорит:
На, сын мой, кошелек, здесь и денег нет, а никогда деньги не кончаются.


Поехали они на этой лодке по лесу, на дорогу выбираться. Старик дает советы парню, показывает, как надо ехать по земле, как по, воде. Выбрались на дорогу. Старик спрашивает у него:
Есть [у тебя] родичи, кого с собой свататься взять?

Он говорит:
Нет никого, один я.

Старик советует ему, говорит:
Нет, так никого не проси, а кто сам попросится, того и возьми.


Потом они попрощались со стариком, и парень поехал дальше один. Едет, едет, смотритмужик по дороге идет. Крикнул [парень]:
Посторонись, посторонись, лодка на тебя наедет!

Подъехал он к мужику, поздоровался. Мужик спрашивает:
Куда, брат, едешь на такой лодке?
Не слыхал и не видал я такой.
Он говорит:
Еду к царю свататься.

Возьми, брат, и меня свататься!
Он ответил:
Садись в лодку.


Ну вот, добро-хорошо, мужик в лодку сел, а у мужика одна нога на свободе, а другая назад привязана. Жених спросил:
Почему, дядя, у тебя одна нога привязана?

И он ответил:
Мала, сын мой, земля, чтобы мне на двух ногах ходить.


Вот они едут вперед по дороге. Едут, едут, смотрятпо дороге мужик идет. Парень крикнул:
Посторонись, посторонись, дядя, лодка на тебя наедет!

(Вот и дружки у него появились, ведь свадьбы без дружек не справить! И годные дружки будут).
Подъехал он, мужик, и спрашивает:
Куда, сын мой, едешь?
Такой лодки не слыхал и не видал.
Еду к королю свататься.
Не возьмешь ли, брат, и меня?
Садись, – позвал парень.
Мужик в лодку поднялся, а у него на одном глазу ремень, другой глаз открыт. Парень спрашивает:
Почему, дяденька, у тебя один глаз завязан?

Он ответил:
Мала, сын мой, земля, чтобы мне двумя глазами смотреть.


Едут, едут, смотрятопять по дороге мужик идет. Парень крикнул:
Посторонись, дяденька, лодка на тебя наедет!

Подъехал к нему, поздоровались.
Куда, братья, едете? Такой лодки не слыхал, не видал.
Едем к царю свататься.
Возьмите, братья, и меня!
Иди, – позвал парень.
Сел мужик в лодку, а у него половина рта закрыта ремнем. Жених спрашивает:
Почему, дяденька, у тебя половина рта закрыта?

Мужик ответил ему:
Мало, сын мой, мало на свете места, чтобы мне во весь рот говорить.


Путь по суше кончился, и лодка зашла в реку. Ну вот, добро-хорошо, мужик на берегу реки лежит, заснул и язык через реку перебросил. Парень крикнул:
Убери, дяденька, язык, смотри, лодка на язык наедет!

Мужик это услышал, язык убрал в рот и встал. Подъехал парень, поздоровался. Мужик спрашивает:
Куда, братья, едете?
Такой лодки я не видал и не слыхал.
Едем к царю свататься.
Возьмите, братья, и меня!
Иди, – зовет парень.
(Смотри, какие дружки собираются)!
Мужик в лодку поднимается, а парень и спрашивает:
Почему, дяденька, у тебя язык поперек реки был?

В жаркий день заснул, и язык поперек реки оказался. (Вот дружки к царю свататься едут)! [Сам рассказчик посмеивается, говорит: "Даже удивительно"]!

Поехали дальше. Ехали, ехали, [видят]: мужик воду из реки пьет и все устье реки себе в рот забрал. Ну вот, хорошо, подъезжает он [сын вдовы] туда и кричит:
Закрой, дяденька, рот, смотри, лодка в рот заедет!

(Это очень хорошая сказка, если бы в один присест рассказать. Даже сердце подмывает, как начну рассказывать).
А мужик отвечает:
Ах, в жаркий день очень пить захотелось, всю реку в рот пришлось взять.

Подъехали поближе, поздоровались:
Куда, братья, едете?
Такой лодки я не видел и не слыхал.
Едем к царю свататься.
Возьмите, братцы, и меня!
Садись, – говорит парень.

Вот, добро-хорошо, путь кончился, и они заехали во двор царева дворца. Зашли во дворец. Девушка подскочила к окну посмотреть, в хорошей ли одежде родичи [жениха], а сам жених, когда приходил хвастаться, был в очень плохой одежде. Посмотрела в окноа на всех сватах рвань рвани рванее, лохмотья на лохмотьях висят, один хуже другого.
(Хоть и висят лохмотья, но укоротятся, пока от этих сватов отделаетесь)!

Она отпрянула от окна, больше не смотрит даже. Ну добро-хорошо, пришлось их встретить, раз [сын вдовы] обещание выполнил. Встретили и начали их угощать, как всегда сватов. Вина им несут, кормят, поят как следует. Ну вот, добро-хорошо, сосватали они (цареву дочь), и надо свадьбу справлять. Кончили угощаться, и пришло время деньги на стол класть:
Ну, – у царя жених спрашивает, – надо ли еще деньги на стол выложить?

Как хочешь, а у царя денег хватит, – говорит царь.
Коли закон такой, то надо класть, – говорит жених.

Он взял, достал из кармана ту пустую мошну и стал трясти над столом. Раскрыл мошну и высыпал из нее кучу золотых, высотою с шапку. (Хоть кафтан и рваный, а золото было)! Потом спрашивает у царя:
Еще насыпать денег или хватит?

Царь останавливает:
Хватит уже, хватит, у царя денег достаточно!


Ну вот, добро-хорошо, никак не избавиться, надо свадьбу справлять. Начали [к свадьбе готовиться] и думают: не по нраву, хотелось бы их погубить. Царь спрашивает у сватов:
Не хочется ли вам в бане попариться после дороги?

Жених говорит:
Не плохо бы было.


Ну, они чугунную баню целые сутки топят, уже дрова подкладывать невозможно зайти. Дали знать, чтобы сваты в баню шли. Жених говорит тому мужику, у которого язык был перекинут через реку:
Иди, Длинный язык, посмотри баню, можно ли идтиможет обманывают.


Ну вот, добро-хорошо, Длинный язык пошел баню посмотреть. Открыл дверь, а в бане стены, что ягодки красные, и близко подойти нельзя. Он вытянул язык до другой стены и выдохнулстены покрылись инеем: как будто баня и в прошлом году не топилась, не только что в этом году. Он вернулся обратно и говорит:
Кто бы ни приехал в чужую страну, так каждого сумеют обмануть.
Баня с прошлого года не топиласьдаже стены покрылись инеем.

От царя ходили смотреть, правда ли это. Пришлиправда, так и есть. Вот добро-хорошо! Они ночь тут спят. На вторые сутки царь велел топить медную баню. Опять истопили, приготовили, не могли больше зайти, чтобы дров подложить, такая жара. Говорят:
Идите теперь, сваты, в баню, баня готова!

Опять жених приказал:
Иди, Длинный язык, посмотри, можно ли в баню идти.

Идет Длинный язык баню смотреть, видитопять, как ягодка, красная, даже близко подойти нельзя. Он опять язык высунул до другой стены, опять стены инеем покрылись. Приходит обратно к другим, говорит:
Кто бы ни приехал в чужую землю, всех обманывают, вторые сутки подряд, – баня с прошлого года не топилась.


Пошли посмотрелиправда, стены инеем покрылись. Пришлось им на третьи сутки остаться, не могут в бане попариться, и свадьбу не справляют. Третьи сутки топили серебряную баню. Уже не могут зайти, чтобы дров подложитьтакая жара. Приходят домой, говорят:
Идите, сваты, в баню, баня готова!

Жених опять говорит Длинному языку:
Иди, Длинный язык, посмотри баню.

Длинный язык идет смотреть, открывает дверь, а стены, что ягодки, красные. Он опять язык вытянул до другой стены, и опять стены инеем покрылись. Приходит обратно к своим и говорит:
Кто бы ни приехал в чужую страну, так каждого третьи сутки подряд обманывают!


Царь смотрит, что никак нельзя отделаться от этих людей. И опять что-то придумывает, свадьбу не справляет.
Вот, – говорит царь, – нельзя нам еще свадьбу справлять, тем паче царскую свадьбу. Нам надо достать графин живой воды!
Жених спрашивает у него:
А где нам ее достать?

Царь дает совет сватам:
В таком-то и таком-то городе, за двумя морями, есть такая вода.

А скоро ли надо принести? спрашивает жених.
Трое суток дам сроку, – говорит царь.
А жених отвечает:
Если за сутки не принесут, так и за трое не принесут!


(Никак не поддаются, вот на каких напали)! Жених приказал мужику, у которого нога была привязана:
Развяжи ногу и иди сходи.
Купи графин живой воды и возвращайся обратно!
Мужик ногу развязал, шагнул разморе перешел, шагнул второй развторое море перешел, и вот уже в городе. Оказался он на пристани. Там девушка в жемчугах, купцова дочь, которая живую воду продавала, как раз умывалась. Они тут разговорились. Другие у царя ждут, время проходит, а они, парень и девушка, там, на пристани, все беседуют. Тогда жених говорит тому мужику, у которого глаз завязан:
Открой глаз, посмотри, где ушедший за водой.

Тот глаз развязал, посмотрел и говорит:
За двумя морями, на пристани разговаривает себе с купцовой дочерью, а в город даже еще не ходил.


Тогда жених говорит тому, у кого половина рта завязана:
Развяжи рот и позови ушедшего за водой!

Тот развязал рот и крикнулгаркнул, что полчаса царев дворец дрожал. Ушедший за водой услышал крик, быстренько взял воду, шагнул разморе перешел, шагнул второй развторое перешел и вернулся.

Теперь задания все выполнены, никак нельзя избежать свадьбы. Ну, стали они к свадьбе приготовляться. Царь стал толковать и впервые назвал сына вдовы зятем. Говорит:
Зять и сваты, сколько вина для свадьбы приготовить?
Других запасов хватит у царя, уже и не считаемся.
Зять и сваты ответили:
Это твое дело, сколько приготовишь, то и хорошо будет.

Царь говорит:
У меня сынов много, которых надо напоить.

(Про солдат, видишь, говорит).
Много сыновей, так приготовь, сколько хочешь, нам все хорошо.
Царь ответил:
Много ли мало ли, а пятьдесят сороковых [бочек] надо вина.

Жених ему ответил:
Да что пятьдесят сороковых, ни твоим сыновьям, ни нам, сватам, не будет досыта!

(Ни в чем не уступит!)
Царь у жениха спрашивает:
А сколько, по-вашему, надо?

По нам, мало-мало, а пятьсот сороковых надо бы.

Начали вино собирать по лавкам, складам и все вино собрали. Вино установили наверху, а книзу желоб провели. По желобу вино течет вниз, каждый пусть пьет, сколько хочетумрет так умрет, суда никакого не будет. Царь говорит:
Ну, теперь зять и сваты, вино приготовлено, надо начать свадьбу справлять.

А перед свадьбой надо попробовать, каково вино, – говорит зять.
Вот, добро-хорошо, посылает он того мужика, у которого река во рту умещалась:
Иди попробуй, каково вино.


Мужик тот пошел вино пробовать. Он взял конец желоба в рот, и пустили вино течь. Вот, добро-хорошо, стал он вино пить, а из желоба мало вина течет. Он по желобу кулаком бьет:
Лейте вино, лейте вино!

Из одной бочки вылили, из другой бочки вылили, уже из десяти бочек вылили. Солдаты, что вино сливали, все в поту, бочки к желобу прикатывают, а он все кулаком по желобу бьет: "Лейте вино"! Лили, лили, стали смотреть, так с вином только пятьдесят бочек осталось, а пустых бочек вдоль всей стены четыреста с половиной. Солдаты закричали:
Нет больше вина!

А мужик тот говорит:
Всего-то вина на царевой свадьбе: ни охмелеть, ни развеселиться не пришлось!


Долгонько он вино пил, и жених пошел уже узнавать. Мужик уже навстречу шел. Жених спрашивает:
Хорошо ли вино?

Не знаю, хорошее или плохое, но мне крикнули: нет вина!
Пошли они к царю и говорят:
Давай свадьбу дальше играть.

Свадьбу справили, и молодые спать пошли, а дружки и остальной народ кто куда разошлись.

Стали жить, сваты были в лохмотьях, и жених вроде нехорош был, а стали жить, так царевой дочери понравился жених, и стал он ей люб. Стали очень хорошо, дружно жить. Жене хоть и люб, а царю не люб: он все еще думает, как бы погубить [его]. Собрались утром чай пить, а царь заводит разговор:
Вот, – говорит, зять, ты к нам очень бедный пришел.
Вот, – говорит, – там за морем есть такой город: кто там хоть немного послужит, может взять добра, сколько хочет.

Пошли они с женой спать, а им жалко друг с другом расставаться, толкуют между собой:
Вот, – говорит жена, – отец тебя не за добром посылает, а хочет тебя погубить.
По пути к тому городу, на середине моря есть остров, а на том острове живут летучие змеи, они жалят всех, кто туда идет, никто оттуда еще не возвращался.
Потом она еще дает советы мужу:
Раз ему [царю] охота тебя погубить и он второй раз заговорит об этом, то ты попроси полк солдат, корабль и лодку, на корму пороху запас и всякого припасу на годпусть и ему [царю] будет изъян. Может, его душа будет довольна.
Как доплывешь по морю до змеев и змеи как начнут летать и клевать, ты бросайся в лодку, спичку чиркни, в порох спичку брось и сам прыгай в море. Ты ведь правый, и тебя огонь не сожжет и вода не утопит!

Ну вот, добро-хорошо, они ночь переспали, и наступает утром время чаепития. Собираются на чай, а царь опять и заводит разговор:
Вот, зять, пришел ты к нам совсем бедный, а можно бы за морем в городе достать какого угодно товару, только надо немного послужить.

Те сутки прожили. Они с женой совсем не спят, все толкуют и плачут, так им жалко друг с другом расставаться. На другой день идут чай пить, а уже надо собираться ехать. Зять тот и говорит царю:
Чтоб туда ехать, мне нужен корабль, полк солдат, всякого припасу на год и пороху.

Царь с радостью все ему дает, ничего не жалко, только бы убрался [зять]. Все наготове, а зять только сидит. (Вроде как я здесь).

И отправляется он в море. Едут по морю и уже приближаются к острову, где змеи живут. Стали подплывать к острову, и он взял для себя еды, прыгнул в лодку и бросил зажженную спичку в корабль. Корабль поплыл дальше, а он в лодке остался. Как черная туча, бросились змеи на корабль, и в тот миг, как зажегся, взорвался порох, которые-то змеи сгорели, которые-то утонули в воде. (Путный мужик, как отправился в море, так еще и другим дорогу очистил).

Он дальше плывет, плыветнет ни корабля и ничего. Плыл, плыл и попал в тот самый город, куда ему надо было ехать. Добро-хорошо, приехал он в тот город и ходит, смотрит, худа на ночь податься. (Ровно как я в этот город приехал). Попал в дом очень богатого купца: очень большая торговля у того купца, сам счету не знает. Попросился он к купцу на ночлег. Пустили его на ночь и очень хорошо угощают, кормят, поят. Хозяин начинает расспрашивать:
Как ты, чужестранец, попал сюда?

Пойдешь, так и попадешь, – отвечает он.
Хозяин спрашивает у него:
А на какое ты дело пригоден?

На какое дело надо, на такое и пригоден, любое дело справлю.
Хозяин говорит:
Нам как раз такой человек нужен, я бы тебя поставил приказчиком.

Могу, – говорит царев зять.
Ради одной и двух недель, – говорит хозяин, – мне не хотелось бы нанимать. Прослужил бы у нас хоть по меньшей мере год.
Он ответил хозяину:
Хозяин, если понравимся друг другу, то, может, и два года будем вместе.

(Ого, этот человек хоть и беден, но толковый был)!

Договорились на год, и он стал служить в лавке приказчиком. Торгует он в лавке очень честно, бойко и веселосколько четверо приказчиков наторгуют, он один наторгует. (Веселых людей и в старину народ любил).
Ну вот, год он торговал, и вышел срок. Содержание ему готовое, вина не пьет и ни на что другое не берет у хозяина денег. Очень он хозяину по душе пришелся. Хозяин с ним разговорился, говорит:
Может, еще год пробудешь?

Он не возражает, говорит:
Если я тебе, хозяин, по нраву, то пробуду еще год.


На второй год хозяин уже всю казну ему доверил и стал уже посылать его в другие страны закупать товар, что только потребуется. Он съездит и возвращается, отчитывается за все честно, ничего плохого не допускает. Так прослужил он второй год. Вышел срок, и хозяин опять начал с ним говорить:
Будешь ли еще третий год служить?
Если останешься на третий год, то отдам тебе и дом, и лавки.
Уже ему и скучновато, и жена все на уме, но все же остался на третий год. А хозяину говорит:
Не надо мне ни дома, ни имущества, я по-прежнему прослужу третий год.


И третий год он прослужил по-прежнему, торговал товаром за четверых приказчиков. Настал тот день, срок кончился, и захотелось ему поехать домой. Хозяин опять стал разговаривать, говорит:
Все возьми себе, а если время для тебя здесь проходит незаметно, то останься еще.

Он говорит:
Не могу больше остаться, у меня жена, надо ехать.
А добро, если я сколько-нибудь заработал, перед отъездом отдашь.

Ну вот, добро-хорошо, стал собираться он домой, хозяин отпускает. Хозяин говорит:
Во-первых, – говорит, – дам я тебе корабль, какого не видали и не слыхали в том государстве.
А каким товаров нагрузим? спрашивает у него хозяин.
(Заработки не пустяковые, даром что три года служил)!
Он отвечает:
А чего не жалко, хозяин, тем и нагружай.

Хозяин говорит:
Если мне волю дашь да если сгодится товар, так я нагружу шкурками выдр.

Ему это по душе пришлось. Нагрузили корабль шкурками выдр. Дал шкиперов в путь. И дал им денег, говорит:
Смотрите, чтобы у него ничего не брали, а обратно возвращайтесь как-нибудь с помощью денег.


Поехали они и добрались до своего государства, до своей пристани. Смотрят оттудаидет иностранный корабль, с иностранными флагами. Думают: хоть бы не с войной шел! Ну, раз один корабль, так не с войной идет. Все пошли на берег встречать, и царь с дочерью пошел. Пришлида ведь это свой, царский зять, в добром здоровье. Он и говорит царю:
Этот корабль мой и товар мой, иди посмотри, понравятся ли товары?

Царь пошел на корабль, а корабль дополна нагружен шкурками выдр. Царь говорит:
Молодец, зять, – этот корабль и шкурки стоят половины нашего царства!


Вот добро-хорошо, царь принял зятя и его провожатых и пригласил всех в гости. Провожатые погостили сутки, хотели бы уехать, да царь не отпускает, трое суток гостили. Трое суток погостили провожатые и поехали домой. А сын вдовы остался с женой жить. Раньше жили согласно, а, побывши в разлуке, стали жить еще согласнее. И царю зять стал люб.
Я там по пристани ходил, смотрел корабль и шкурки, и мне отрезали кусок шкурки, сделал из нее кисет. Он и сейчас у меня есть.