Замарашка
Russian
Жили муж и жена.
У них была одна дочь.
Мать заболела и умерла.
Муж был еще молод и, чтобы дочь вырастить, женился второй раз.
В жены ему досталась сестра бабы-яги.
У нее тоже была девочка – Варвей.
Ну вот.
Вначале она не смела сильно обижать падчерицу, а потом стала обижать, мачеха-то.
Давала тяжелую и грязную работу.
А вторая дочь ничего не делала.
Бедная девочка, дочь мужа, даже ноги мыла этой Варвей.
Коров доила, муку на жернове молола, полы мыла, стирала и все делала.
А дочь с матерью только гуляли, пили да ели.
А падчерица была как домработница.
(Раньше у нас называли – казачиха.)
Ну так, жили они недалеко от города.
А там начался праздник (а раньше у нас праздники бывали по три дня).
Мачеха с дочерью готовятся пойти туда на праздник.
А девочке (дочери мужа) оставляют тяжелую работу.
Сами же, модницы, приоделись, нарядились.
Надеялись, что там Иван-царевич полюбит дочь мачехи.
Собираются ехать, лошадь уже запряжена.
Мачеха берет толокно (это делается из запаренного овса) и смешивает с золой.
И говорит:
– Смотри, чтобы до нашего прихода ты отделила золу от толокна, а мы поедем на праздник к Ивану-царевичу.
Мать, умирая, наказывала дочери:
«Когда тебе что-либо понадобится, то приходи на мою могилу, поплачь, и мне обо всем расскажешь, а я, чем могу, помогу...»
(это все родная мать наказывала-то).
Она, горемычная, догадалась: «Надо пойти к матери».
Пошла, на могиле матери плакала, плакала, плакала.
– Что ты, дочь, плачешь?
– Да оставила мне тетушка-дядинька до их прихода отделить толокно от золы, а сами на праздник уехали.
– Не плачь, дочь.
- Возьми нож, иди на межу, на меже растет годовалая веточка, срежь ножом эту веточку, иди и ударь веточкой крест-накрест и скажи: «Толокно, иди в корзину, а зола – в очаг».
Сделай это трижды, и все само отделится.
А сама ты приоденься, смотри.
Я пошлю тебе коня, нарядную одежду, и поезжай туда же, на праздник, только возвращайся домой раньше двенадцати часов, до их прихода.
Им на глаза не показывайся.
Она, бедняжка, так и сделала.
Пошла она в поле.
(Поле было тут близко.)
Веточку срезала, крест-накрест ударила и сказала: «Толокно, иди в корзину, а зола – в очаг».
(На очаге раньше варили все в котле: кашу и все другое.
Всё раньше было в саже.
Плит раньше не было).
Ну, она обрадовалась: «Слава Богу, вся работа закончена».
Пошла во двор, а там уж и конь подбегает, вожжи пламенем пышут.
Она быстро вошла в одно ухо, из другого вышла, превратилась в красавицу, одежда на ней красивая, на голове шляпка, на ногах башмачки.
Села верхом на коня и едет туда же, на праздник.
По дороге она настигает тетушку-дядинушку и сестру, стегнула их плетью и – дальше.
Там увидели, какая красавица приехала, подошли царские слуги и даже сам царь, взяли ее за руки и повели в свои хоромы.
Ну, а народу много пришло, со всей, со всей округи.
Тогда народу было меньше, но все равно собралось много.
Все было по старинке: не подавали на тарелках, а все из одной миски ели.
А мясо нарезали на деревянной долбленке, сбоку небольшая ручка была.
Ну, ели они, ели из миски-то, а потом нужно было мясо раскрошить.
Иван-царевич – хозяин, так ему и дали ножом раскрошить мясо: «На, раскроши».
А потом они передают мясо по столам.
А они сидят недалеко, эта тетушка-дядинушка и сестра.
Когда Иван-царевич начал мясо крошить, ее дочь и говорит:
– Иван-царевич, дай мне косточку поглодать.
Иван-царевич метился, метился, метился, да как треснет ей по ноге.
– Ой, больно, больно, нога сломалась, нога сломалась, нога сломалась!
Мать:
– Сиди молчи, делаем тебе ногу из крюка, помалкивай!
Обед кончился.
Все начали гулять.
Раньше все гуляли по деревне.
Гуляли-гуляли они, но пора всем уходить.
Мать пошла и где-то в хлеву нашла дубинку, тесала-тесала и сделала вместо ноги своей бедняге-дочери что-то наподобие кочерги и надела башмак (или сапог), и поехали они домой.
А девушке-падчерице тоже нужно уезжать домой.
Этот-то [Иван-царевич] видит, что...
Ну, он взял да намазал дегтем косяк, эту дверь-то.
Когда девушка проходила, притронулась рукой к косяку – колечко тут и осталось.
Он взял это колечко и положил в карман.
Девушка выбежала, вскочила на коня, обогнала мачеху с сестрой, потом вошла коню в ухо и вновь вышла, конь исчез, а сама уже опять сидит у окна.
А сама она уже сидит у окна, и мачеха едет там с дочерью и кричит:
– Росомаха ты, грязнуля!
А моя дочь гуляла целый день с Иваном-царевичем, да ногу сломала.
А девушка и не шелохнулась, только сказала:
– Ну и пусть, пусть, кому-нибудь надо гулять, пусть.
– Ну, а ты все сделала?
– Сделала, сделала, тетушка-дядинушка.
– А-а, хитрая чертовка, не ты это сделала, а твоя мать!
Опять ночь прошла, утром опять они собираются, мачеха с больной дочерью.
Всю ночь, бедняга, стонала, стонала, нога у нее болела, а утром опять нужно с матерью ехать на праздник.
Опять мать нарядила ее и говорит:
– Не стони, надо тебе Ивана-царевича в женихи заполучить.
Оделись они.
И опять бедной девушке, уходя, смешала мачеха пшено с песком.
И говорит:
– Смотри, вот тут тебе работа: отдели пшено от песка.
Бедняжка опять плакала, плакала, плакала.
Что делать?
- Пойти мне опять к маме на могилу?.
Пошла она и на могиле матери плакала, плакала, плакала.
Говорит:
– Мама, мама, опять тетушка-дядинушка с дочерью уехали в гости, а мне оставили работу: отделить пшено от песка.
– Не плачь, дочь, возьми нож, иди на межу, срежь двухлетнюю веточку и приходи сюда, скажи трижды: «Иди, пшено, в посудину, а песок – на улицу, откуда принесен».
Да тоже на праздник иди, конь будет уже готов.
Та, бедняжка, обрадовалась, пошла в поле, срезала веточку, пришла, трижды ударила крест-накрест и сказала: «Иди, пшено, отдельно, а песок – отдельно!»
Увидела, слава Богу, все чисто.
Пошла во двор, конь уже там, от вожжей пламя пышет.
Она быстренько в одно ухо вошла, в другое вышла, превратилась в красавицу, в богатом наряде, и узнать ее нельзя.
Села на коня и поехала.
Догнала она тетушку, они едут на телеге.
Ее конь рысью идет, а они шагом плетутся.
Она им еще помахала.
Опять появилась во дворце.
Ее встречают Иван-царевич, и слуги, и все.
Сам Иван-царевич взял ее за руку и ввел во дворец.
А они уже там.
Там гостей было, может, триста человек....
Опять устроили обед, опять все вместе едят.
А потом Иван-царевич стал крошить мясо.
А Варвей опять говорит:
– Иван-царевич, дай косточку поглодать.
Иван-царевич метился-метился и угодил ей в палец.
Палец и сломался.
– Ой-ой, палец сломался!
Мать говорит:
– Сиди молчи!
Приделаем плашку и перчатку наденешь.
Ну, так они и ушли, что-то бормоча.
Вчера так с ногой случилось, сегодня с рукой.
Дочке совсем плохо, а бабке еще хочется гулять.
А падчерица целый день гуляла, гуляла, гуляла, а вечером собралась уходить: было уже поздно.
А порог был смазан дегтем.
Девушка наступила на порог – один башмачок тут и остался (колечко осталось вчера).
Поехали все домой, так опять едут следом.
А девушка быстренько явилась, разнуздала коня, в одно ухо вошла, в другое вышла, опять сидит и ждет тетушку.
Та едет и кричит:
– А-а, грязнуля, никуда ты не годишься!
Моя дочь целый день гуляла с Иваном-царевичем.
Палец на руке сломался, до того догуляла.
А девушка-то знает, что косточкой по пальцу угодил Иван-царевич – не проси косточку!
Девушка говорит:
– Ну хорошо, хорошо, тетушка, кому-то нужно гулять.
– Ты уже отделила пшено от песка?
– Отделила.
– А-а, хитрая чертовка, – говорит, – не ты отделила, а твоя мать.
А назавтра праздник опять продолжается.
И девушка опять должна прийти.
Назавтра она оставит шляпку.
А он будет ее искать.
(Видишь, какие были простофили: не спрашивают, откуда ты, девушка, чья ты, а мажут порог дегтем.)
Ну, завтра опять все так же.
Варвара-то, тетушкина дочь, всю ночь не спит.
А девушке опять тетка принесла земли и смешала с ржаной мукой и говорит:
– Смотри, тут тебе работа на день, чтобы мука была отделена от земли.
(Вот какая вредная бабенка была).
Ну, она опять и говорит:
– Мы поедем на праздник.
Собираются они на праздник.
Мать свою дочь наряжала-наряжала, вымыла хорошенько.
Ноги, руки вымыла, перчатку надела, деревянную ногу перевязала (вот как и я) платком, чтобы держался крюк вместо ступни.
Поехали, едут.
А она, бедняжка, опять плакала-плакала.
«Пойду-ка я к маме, что она скажет».
Пошла, на могиле матери плакала-плакала.
А мать оттуда:
– Что, доченька, плачешь?
– Да, видишь, тетушка-дядинушка оставила мне работу: отделить муку от земли, а сама уехала на праздник.
– Иди на межу, возьми трехлетний прут, ударь трижды крест-накрест и скажи: «Мука, иди в корзину, а земля – в поле».
И отделится.
Ну, девушка так и сделала.
Быстренько пришла она, а конь уже стоит.
Она в одно ухо вошла, из другого вышла красавицей.
Села на коня.
Это был уже последний день праздника.
Там ее опять встретили, слуги и все другие не могут понять, откуда эта девушка появляется и куда исчезает.
Неизвестно, чья она.
Приезжает на таком коне и так разодета, лучше всех одета.
Ну, гуляли день, а потом уселись обедать.
Иван-царевич опять начал крошить мясо, а Варвей опять не удержалась и говорит:
– Иван-царевич, дай косточку поглодать.
Иван-царевич метился-метился, угодил в глаз, и правый глаз у нее вытек.
– Ой, больно, больно, мама, глаз вытек!
– Сиди молчи, вставим овечий глаз.
Вышла после обеда, бедняга, больная: без глаза.
А девушка целый день гуляла с Иваном-царевичем.
А назавтра он собирает всех и просит девушку прийти на сбор.
А сегодня, когда она стала уходить, он вымазал сверху косяк двери.
А девушка не нагнулась, и шляпка прилипла к смоле.
Сама она быстренько на коня – и была такова.
Приехала домой, разнуздала коня, в одно ухо коня вошла, а в другое вышла, как и прежде, стала, бедняжка, замарашкой.
Ведь одежды у нее дома не было: не одевала ее мачеха.
Ну а те, тетка с дочерью, попадают тоже домой.
Баба та, мать Варвей, идет туда, на царском дворе было много овец, ловит овцу, вынула глаз, вставила дочери, перевязала.
Едут они домой, с криком опять:
– Ты, такая-сякая, сидишь, грязнуля, дома.
А моя дочь целый день с Иваном-царевичем гуляла, даже глаз выскочил.
– Ну хорошо, хорошо, тетушка, кому-то нужно гулять,- говорит,- пусть, с Богом, гуляет.
Назавтра была пасхальная неделя, нужно Ивану-царевичу народ собирать.
Нужно было собрать всех от шестнадцати до двадцати пяти лет, чтобы все кругом, кто есть, чтобы все пришли примерить эти предметы-то: колечко, башмачок и шляпку.
Назначили день.
Пришли туда отовсюду.
Бабка-то тоже привела туда свою больную дочь.
Та не подает больную руку, а другую.
Она ее мыла-мыла, думает, что подойдет (колечко).
И башмачок не подошел, хотя мать мыла-мыла здоровую ногу, но не подошел башмак.
Никому ничто не подошло: кому велико, кому мало, кому велико, кому мало, не подходит.
Так этот день и прошел.
На следующий вечер опять такой же сбор.
Опять примеряли-примеряли и говорит [Иван-Царевич]:
– Чтобы все здоровые и больные были приведены сюда.
Как же быть с колечком, шляпкой и башмачком?
Где-то есть та крещеная!
Наутро девушка стала одеваться и говорит:
– Тетушка-дядинушка, возьми меня.
– Ой ты, грязнуля, что ты на себя наденешь?
– Ты меня отвези, я буду в уголочке, ты меня прикроешь веником.
Я пойду в угол, а ты веником и накрой.
Ну, взяла она эту свою падчерицу.
А та, бедняжка, во все грязное одета, куда денешься, какая уж есть.
Примеряли, примеряли, примеряли все – раз, второй, третий.
Когда стали подходить третий раз, Иван-царевич или его помощники вдруг заметили и говорят:
– А тут-то кто?
А бабка:
– Ой, это наша замарашка, так пришла, посмотреть.
– Нет, пусть хоть какая, а примерить надо.
Сначала примерили башмак на ногу – подошел, примерили колечко – подошло, да и шляпка как раз.
– А где, – говорит царевич, – твоя одежда?
– Отпусти меня домой.
Пошла она домой; пришла к матери, плакала, плакала, плакала.
А мать дала ей воз одежды.
Потом она пришла [к Ивану-Царевичу] во всей своей красе.
А те, мачеха с дочерью:
– Ну, черт побери, наша-то что натворила, чтобы ее черт побрал.
И всякими плохими (нецензурными) словами начали ее, бедняжку, обзывать.
Но нужно немедля свадьбу сыграть.
Начали готовить свадьбу.
А девушка, дочь мачехи, ничего не может делать: у нее таких три «ранения».
А бабка должна подготовить невесту, сегодня приедут за невестой.
Утром эта тетушка-дядинушка и говорит падчерице:
– Ты, такая-сякая б, пройди между моих ног, как сквозь хомут.
Ну, и отправила пасти жеребцов (жеребцы-то были еще молодые, двух-трехгодовалые, на них еще не работали).
Жених уже сегодня должен прийти за ней.
А тетка уже отобрала всю одежду, в которой девушка у Ивана-царевича была, и нарядила свою дочь.
(А тогда ведь лицо невесты прикрывали.)
Играют свадьбу, прибыли за невестой, отдали ее с прикрытым лицом.
Поцеловались они.
Сидят, пьют и едят.
А девушка ходит по берегу целый день, жеребцов пасет и плачет: «Я должна быть невестой, а меня послали жеребцов пасти».
Проезжает свадьба по дороге вдоль берега, она и кричит:
– Кочергу-ногу везут, деревянный палец везут, овечий глаз везут!
Ну, дружки и услыхали это и говорят:
– Кто кричит-то?
А невеста говорит:
– А, это сумасшедшая девушка, она жеребцов пасет.
Вот так.
Она опять кричит, но издалека не все можно понять.
– Подойди поближе!
– Кочергу-ногу везут, деревянный палец везут, овечий глаз везут!
– Подойди, подойди поближе, не слышно!
– Сдерните-ка сапог с ноги.
Сдернули сапог – там кочерга.
– Снимите перчатку с руки.
Сняли перчатку с правой руки, а там пальца нет.
– Приподнимите-ка платок.
А там овечий глаз.
Ну, и девушка все рассказала, как ее тетушка-дядинушка утром отправила пасти жеребцов, а свою дочь нарядила.
Взяли эту теткину дочь, раздели, а девушку нарядили.
Теткину дочь под мост запихали в чем мать родила, голую.
Ну, прошло девять месяцев.
А бабка туда не едет, ни пешком не идет, не навещает дочь.
(Такой был темный народ).
И как-то дошел слух (прошло девять месяцев), что там девушка-то, у Ивана-царевича, уже родила сына.
Она думала, что ее дочь родила сына, а она еще не видела.
Она считала, что падчерица все еще пасет жеребцов, а может быть, уже и умерла где-нибудь.
Не знает ничего бабка, никто ей ничего не сказал.
Отправилась она навещать.
Шла, шла, шла.
Впереди через маленький ручеек мостик, может быть, в три бревна.
Растет тут дудка.
– Ой, взять, что ли, внуку дудочку, ведь внук родился.
Стала она дудку вырывать, а оттуда:
– Ой, маменька, больно!
Она еще сильнее рвет.
– Ой, маменька, больно!
«Откуда же голос крещеного?»
Она еще сильнее стала рвать.
– Авой, маменька, больно!
Посмотрела она под мостик, а там дочь уже почти сгнившая.
– Видишь ли, мама, когда мы ехали после свадьбы, она кричала-кричала, и меня сюда выбросили.
– Ну, все равно ты будешь царевной!
Я пойду сейчас и все равно ее выживу, выживу, выживу!
Пришла она довольная, свою дочь оставила в предбаннике.
А бедная падчерица испугалась, когда узнала, что ее тетка приехала.
Ивану-царевичу не говорит, что раз тетушка пришла, то натворит что-нибудь недоброе.
Та пришла, поздоровалась, как ни в чем не бывало.
Роженице нужно баню истопить.
Раньше такой обычай был: роженице баню топили, ребенка несли отдельно от роженицы.
(Больниц ведь тогда не было).
Принесла она ребенка в баню, искупала, ее одежду взяла и говорит падчерице:
– Б, б, пройди между моих ног, пройди сквозь хомут.
Летят гуси.
– Лети с гусями!
Ну, вымыла она свою дочь в бане, одела и отвела в спальню.
(Раньше до молитвы муж не прикасался к жене.
Пройдет шесть недель, идут в церковь с ребенком, сотворят молитву, и только потом разрешалось мужу лечь к жене).
Шесть недель Иван-царевич ничего не знает о своей жене.
А ребенок плачет во всю мочь, теткина дочь не может успокоить его, грудью кормить не может, нет у нее молока.
Чем-нибудь не соображает покормить малыша.
Ночи напролет ребенок плачет.
Однажды летят гуси, а одна гусыня опустилась на землю и спрашивает у пастуха:
– Пастушок, ты на чьих хлебах?
– Я, – говорит, – у Ивана-царевича.
– А плачет ли там ребеночек?
– Плачет, всю ночь плачет.
– Будь добр, принеси его завтра, попроси у Ивана-царевича.
Скажи: «Дайте мне его в кошель, заверните».
Может, согласится, и ребенок побудет завтра день, а я покормлю его грудью.
А пастух, глупый, не догадался, что это Ивана-царевича жена, откуда ему знать, что это его жена.
Но говорит:
– Попробую попросить, попробую.
Утром начал он одеваться и говорит:
– Дайте мне ребенка, а то ночи напролет плачет.
И отец помогает смотреть за ребенком, а тот никак не унимается.
Ребенок от голода плачет.
– Дайте мне ребенка, заверните его и уложите в кошель, может, день побудет между колокольчиками и будет спать лучше.
– Ну, возьмешь так возьми, возьми-возьми.
Ну, пастух взял ребенка, положил в кошель, пришел в стан.
Видит, в полдень летит одна стая гусей.
– Гуси-гуси, нет ли среди вас матери этого младенца?
– Нет, нет, нет ли в другой стае...
Летит другая стая.
– Гуси-гуси, – кричит пастух, – нет ли матери этого младенца?
– В третьей стае, в третьей!
Кричит он третьей стае:
– Гуси-гуси...
А она уже опускается.
Пришла, крылья бросила под куст, взяла ребенка, плакала-плакала.
Кормила, кормила она грудью.
Ребенок досыта насосался и уснул.
Мать поцеловала его, завернула и уложила в кошель.
– Принеси и завтра.
Ты будешь у них?
– Буду, – говорит, – я три дня у них буду, у них много коров.
– Принеси завтра, будь добр, попроси, может, дадут.
Скажи, что ребенок хорошо спит, когда колокольчики звенят.
А ребенок спит потому, что сыт.
– Ты не говори, что я мать ребенка, – предупреждает она пастуха.
Назавтра пастух опять чаю попил, оделся.
– Дайте мне ребенка-то опять в кошель, среди коров да колокольчиков ребенок будет спать целый день.
– Возьми-возьми, – говорит довольная бабка, – ребенок днем не плачет, а ночью спит.
Пришел опять пастух, наступил полдень, летят гуси (потом-то они улетят в теплые страны, осенью).
Опять он кричит:
– Гуси-гуси, нет ли среди вас матери младенца?
– В другой стае нет ли, в другой!
Летит вторая стая.
– Гуси-гуси, нет ли матери младенца?
– В третьей стае, в третьей она!
А третьей стае и кричать не надо.
Мать уже знает и опускается на землю.
Крылья свои опять спрятала в кустах.
Взяла опять ребенка, кормила, кормила, опять плакала-плакала.
– Пастух, будь добр, принеси завтра опять ребенка.
Мы завтра последний раз здесь будем пролетать, ведь мы потом улетим в теплые страны.
Потом уже не видать мне моего ребенка.
Принеси его завтра в кошеле, я еще завтра покормлю грудью.
Только не говори Ивану-царевичу.
А утром Иван-царевич одевает ребенка и говорит:
– Видишь, ребенок среди коров и колокольчиков побудет и ночью спит.
А те ведь не знают, что его мать грудью кормит.
Пастух и говорит Ивану-царевичу:
– Знаешь, прилетают гуси, а одна гусыня опускается, сбрасывает крылья, грудью ребенка кормит и плачет, плачет, а сегодня последний раз будет.
– Так это, – говорит, – моя жена, моя жена.
Раз ребенка кормит, так кто же, откуда бы птица знала?
Взял он ружье, спрятался за кусты, куда гусыня бросала крылья.
Опять летят гуси.
Пастух и кричит:
– Гуси-гуси, есть ли среди вас мать младенца?
– В другой, в другой стае!
Летит вторая стая.
– Гуси-гуси, есть ли мать младенца?
– Вон, в третьей стае!
Прилетела третья стая, а она уже опускается.
Сбросила крылья.
А Иван-царевич тем временем зажег спичку и сжег крылья.
Взяла мать ребенка, кормила, кормила грудью, ребенок наелся и не сосет.
Почувствовала мать запах:
– Авой, не мои ли крылья сгорели?
Подошел Иван-царевич и говорит:
– Крылья сжег я, и ты никуда не пойдешь.
– Не пойду я, Иван-царевич, не пойду [с тобой].
Она уже дважды меня околдовала, а если еще третий раз, то что будет?
Почему ты сжег крылья, куда я теперь денусь?
– Не бойся.
Ведь комнат у них было много, он не отвел ее к ним.
Ребенка отнес туда же, в спальню, где и был, а ее отдельно.
Ночь переспали, а утром Иван-царевич говорит:
– Теща, я хочу быка забить.
– А где ты его забьешь?
– А нужно в доме забить, в кухне.
Где же еще?
– Ой, а я боюсь!
– А если боишься, то сунь голову в мешок и залезай под лавку.
(Тогда стульев не было и диванов не было, а были лавки сделаны из толстых досок вдоль стен избы).
– Иди под лавку!
Спряталась она под лавку.
Быка-то он привел в избу, бык как скачет тут!
А Иван-царевич взял топор и обухом ей треснул.
А оттуда:
– Ой, ой, больно, больно!
– Так это тебя бык лягнул, теща, бык лягнул.
Он как треснет опять по голове обухом.
– Ой, ой, больно, больно!
– Теща, это бык лягнул, бык лягнул.
На третий раз только взвизгнула, он уже совсем раздробил ей голову.
Бабка и умерла.
Бабку-колдунью куда-то унесли слуги, выбросили.
Теперь пошел он в спальню и говорит:
– Ну-ка, теперь выходи ты!
Пришли все мужики во главе с Иваном-царевичем.
Раздели ее и живьем разрубили на кусочки: отдельно руки, отдельно ноги, отдельно голову и туловище.
Положили в редкую сетку и эту сетку привязали к хвосту молодого жеребца.
Хлопнул он плетью по жеребцу, и тот помчался.
Где упала голова – там появилась скала, где глаз – там полынья, где нос – там родник, куда нога – там кочерга, куда задница – там дерн.
И все так, пока бежал жеребец.
А они начали жить-поживать, да и ребенка вырастили, и сегодня там живут.