ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Kuin mie kondieda n’äin

Kuin mie kondieda n’äin

карельский: собственно карельское наречие
Толмачевский
Šilma int’er’esuiččow, kuin mie kondieda n’äin?

N’äin, vara-vel’l’i.

N’iin n’äin, štoi iče en ollun ruad’i.

Kl’ietkašša hän’d’ä on kaččuo n’ičevo, a mečäššä n’ähäkorvat oldih hörpäl’l’eh, viluh higeh rabai.

Hyvä, što kuad’iet puhtahakši jiäd’ih.

Yks’iin hänenke on paha bes’owduija, paginat on l’yhyöt, kiel’i kulkulageh puwttuw.

Az’iet oldih šen’iin: Šie t’iijät, kuin mie l’es’n’ikkänä ruan, n’in meččiä pid’äw i kaččuo.

Talvella hot’ tuwl’i, hot’ pöwry, hot’, pakkan’emäne meččäh.

Šygyžyl’l’ä hot’ vez’i, hot’ vihmamäne meččäh.

Kežäl’l’ä omat ruavot vangukkah, a šie mäne meččäh.

Muit’en ei voi, ras olet ruadoh šiduočen, n’in ruaduo i kačo.

Kaččohuoh mid’ä l’uwbo rua: hot’ koissa, hot’ sus’iedašša, hot’ kolhozalla awta.

Mie ruan i kolhozalla, kun konža jowdu pozvuol’iw.

Skol’ko mie viigonašša aidua kohenniin?

Vähängö uwtta pan’iin?

A vet riwvut i šeibähät iče l’eikkain, muduažih kohtih za sto metrow ičeväin ribawtiin.

Paimen raz’i kehtuaw, kun ew riäjit’t’y.

Mi ollow on tua pakšupiä popad’in.

Slov n’et, žiivattua kaččow hyviin, r’etko mi yökši meččäh jiäw, da i pattehuon tuačči ew vigua, ei obiid’i z’r’a žiivattua.

Mie vet i žen kačon.

Bivajet popad’iw laiska da paha, bestolkowvoi, yl’či päivät žiivatta tukušša.

A tukušša min ottaw?

N’äl’l’äl’l’ä i kod’ih tulow.

A ras ei kyl’l’äl’d’i šyö pellošša, n’in žen i l’ypšäw.

Skol’ko hiän päiväššä utajiw maiduo, kuin hot’ yht’ä l’itrua vähemmän l’ehmä andaw?

A paremmiin kačo, lašše heid’ä roznoimbuazeh, žiivatta kyl’l’äzembi, l’iiga l’itra maiduo.

Da i ičel’l’äh vet kebiembi: ei pie ymbäri kar’jašta piet’t’ämät’t’ä hypel’l’ä.

N’in ka ei šid’ä malteta.

A t’ämä, skažem, laiskuon tuačči ei ymbär’i hyppel’e, a žiivatalla i spokoja.

A aidoida ei kehtua kaččuo...

[– Pavel Jegorovič, a kuimbua kondie?].

Ših šie el’ä kiirähä.

Kondieh pid’äw ostorožno l’ähet’ä, kuin istujah jän’ikseh, al’i t’edrih, bol’še viir’ien: yht’iäl’d’ä, toizualda päin, mis’t’ä skodnoimbi.

Šie t’iijä kir’juttua, a mie hot’ šen’iin i vil’ikuwr’ien, a kondien luoh šiwn tuon, ed’eh šeizatan.

Davai ed’izeh zakur’imma, šid’äi kondieloih l’ähemmä.

Kondie on šuwr’i, a tabakan duwhuo varajaw, ed’izeh pid’äw kur’ie.

Kur’ihuoh hiän skluadnoimma roskažiečow.

(L’iigua, konešno, mie en šuače paissa, a mi šiwla kuin ei god’ieče t’etratkah, n’in šid’ä el’ä kir’juta.

Päivän aloh t’äššä voit šeže t’äwži t’etratka kir’juttua putnoida.

N’ewšto kaikki šiwla pid’äw?)

Nu, kun šen’iin, n’in kir’juta.


Tol’ko kiel’en šie i iče t’iijät paremmiin ked’äigi.

Kežäl’l’ä on hyvä tuhjozen taguana istuo da paissa, a šygyžyl’l’ä muduaš kerran tulet kod’ih, n’in hot’ pužerra.

Nu, vot kai mulloin ših aigah ol’i n’äinže hyvä šiä, čiron’e.

N’yt kaikki kir’juta, l’ähemmä kondieh l’ähenömäh bez ostanovki, vain kir’juta.

Že az’ie ol’i ennen Il’l’ua [2.VIII], točno hyväzešti en muissa.

Nu, skol’ko mie učuaskalla, omalla d’ielalla meččäh nagol’i kävel’en huomnekšešta, n’in i šinä huomnekšena aivokkazeh zavtrakaičiin, naizella tože pid’äw ruavolla opozdaimatta männä, vakkazen käz’ivarrella, vakkazeh palan l’eibiä da ogurčua, da puarazen juablokkua, ružjan šel’gäh, ružjatta mie meččäh n’yt n’i konža en l’ähe, vähägo mid’ä sluččiečow.

L’ibo hukka možet vaštah maihahtua, n’iid’ä l’uboilla aigua voit ambuo, viel’ä premiin annetah, vain tapa.

Dai muit’en ružjanke mečäššä on spokoinoimbi hengel’l’ä, kuin ollow paremmiin čuwsvuičet ičet’t’ä.

Ol’i slučai, kerran ružjatta l’äks’iin, da Ruatowskoiloih šuat doijiin.

Ildapuoleh jo kod’ih päin aššun.

Ruispuwstah doid’ies’s’a, ennen kaivos’t’a, muissat, hiil’ihawvoin luona šuoh päin on kaivon’e, n’in ka ennen šid’ä kaivos’t’a tuhjoloista viiz’i hukkua ed’eh möl’äht’i.

Značit, ynnäh pahnoveh.

No poijat oldih šuwret, čyt ei muamoh muozet.

Mie rät’kähiin, n’in kun hyö otalletah awgies’t’a myöt’ šuoh päit’, n’in kuin hebozet, vain tumajaw.

A vet ois’ ollun keralla ružja, n’in vpoln’e ois’ voinnun vanhemmat ših uložie.

Kart’eččipatronoilla tuan l’ähehyöd’ä zaprosto oiz’in molemmat šordan, a poijat jälgeh hil’l’akkazeh, tože n’i kunne ei ois’ uijittu.

Vot hiän, kerdah takka d’engua da viel’ä i blahodarnos’t’i.

A kaikki oma prostohuš.

Vid’iš, jygie ružjua kandua.

[– A kondie kuimbua?].

Mie šiwla šanoin, viir’ien kondieh pid’äw männä.

N’iin i tulow, tuaš randah häil’ähyt’t’i.

N’in mih mie suissuin kondieh l’ähet’eššä?

[– Ružjan šel’gäh otiit].

Nu, vot.

Ružjan šel’gäh, vakkazen käz’ivarrella dai pošol meččäh.

Muwh aigah mie vakkazetta kävel’en, l’eibäpalan korman’ihdai pošol.

Talvella bivajet i s’iz’äl’ih šyd’iät: ei kyl’mäis’.

A šilloin mar’joih varoin vakkazen otiin.

Vid’iš šie, kežäl’l’ä kuin varuššat, n’in talvella tulow parembi.

Mar’ja raznoi, da griba, da šien’i šuolattukaikki l’eiväl’l’ä abu.

Dai stolan taguana on veššel’embi istuo harčunke.

Hiän kuin n’i kuin, a peremena.

Harvazeh gribarokkua, harvazeh šien’irokkua, nuat’t’irokkua, l’iharokkuahiän tulow nagol’i roznoi šyömin’e.

A vavarno on i n’iin hyvä.

A emännäl’l’ä ših mänöh ol’i suaharopeskuo, n’in var’en’jua keit’t’iä hot’ vierahan varakši al’i pruazn’iekakši.

[– A kondie?].

Tuaš kondie randah män’i.

Tua kondie hot’ ois’ ennen šynnynd’iä hävin.

Pöl’l’ät’t’i ičet’t’ömäkši.

[– Kenen šynnyn’d’iä: šiwn al’i kondien?].

Mie jo ammuin olen šyn’d’ynnyn.

Ših aigah, kačo, i kondieda ewllun, mid’ä ollow ei heid’ä ennen t’iäl’ä kuwlun.

Stalo bit’ ei miwn šynnyn’d’iä, a kondien.

[– A kuin hiän vois’ hävit’ä ennen omuadah šynnyn’d’iä?].

Kačo šie, tuaš že prawda, ennen šynnyn’d’iä hiän ei voin hävit’ä.

Vidno, en ših koh šid’ä šanua šanon.

Nu da ladno, l’ähemmä iel’l’eh.

Nu ka, l’äks’iin, viel’ä kašše ei kuivan.

Kun’i obhodan peräh mänet dorogua myöt’, n’in kuivaw.

Vot kävel’iin Hаzovoih šuat, Ruatowskoit, jogirandua myöt’ T’eronšuoh tul’iin, šid’ä Nagris’ahоh, a šiid’ä Kuamuhua myöt’ Bukar’ih päit’ da omah viigonah.

Aigua myöt dovol’no viikon kävel’iin, vet kačo, kaiken ilman is’s’iin.

Kuda-ked’ä viel’ä puwstan’iekkua n’iit’t’äjiä i kuivuajua ol’i Jogipuwsan jovuolla i muwvualla.

Kaikki kačoin i otpravl’ajus’ kod’ih.

A viel’ä ilda ed’ähänä.

Narušen’jua n’i mis’s’ä ew, voit kod’ih.

Rešil kačahtua vavarnuo.

Pada-ahošša vavarn’ikot ollah, da mie en puwttun šinne šinä piänä.

Vid’iš šie, važameh käd’eh kaldai, Ruatowskoida myöt’ l’äks’iin.

Nu rešil kačahtua viigonašta.

Konuavan proijiin, Šuwrdameččiä myöt’ nowžen viirupkazeh.

(Šie šidä et muissa, šiwn jäl’geh on l’eikattu).

Šil’l’ä viirupkazella on hyvä vavarn’ikko kažvan.

Aššun hil’l’akkazeh, mie n’i konža mečäššä en šumi da lomot’i, jo olen privikn’innyn meččiä myöt’ aštumah, što okšan’e jallan alla ei račkaha.

Aššun šen’iin, žiivatta t’äššä n’okašša jo ammuin ew kävel’l’yn: ew sviežoida jäl’gie.

Toista n’okkua šyöt’t’äw.

Tul’iin mie ših ahozeh, šil’l’ä viirupkazella.

D’eis’t’vit’el’no, hyvä vavarn’ikko on kažvan, i mar’jua on.

Iče viel’ä n’äreiköššä šeizon, a jo val’l’ičen tuhjuo, kummas’t’a zavod’ie kerät’ä.

Hyvä, što en kerrin l’iikahtua ših tuhjoh.

Šeizon.

Mi ollow kohahti tuhjošša.

Mie, popr’ivički, peräwvyl’l’iin n’är’ien taguah da i kačon.

Kiän šen’iin ružjah luolliin.

Kačon, kuin rowno puol’i tuhjuo kaldawvuldi, ken ollow tuhjon žen halgualdi, erotti, i n’iännowžow šeizualleh kuin kegr’i turkilois’s’a, villat piäl’l’ä päin, a očča kuin härräl’l’ä l’evie, a turba t’erävä, kuin koiralla l’ibo hukalla, vain šuwr’i.

Miwlda i jallat katettih i käz’i ružjašta briwvahti, n’edo rušjah.

Srazu kekšiin: vet kondie on.

Enžimen t’äd’ä čuwdua n’iän, a kekšiin, voit tunnuštua, muinke et ševota.

Hospod’i, munat’ii keroh!

Mid’ä ruadua?

Ružjah n’äh kivekši unahiin.

Voitgo drobulla kondieda driäz’n’ie!

Tuan muon’e d’iäd’ö šeizow.

Da glawnoi, yks’iin olen.

Šeizon, a iče kuwlen, kuin tukat buitto elawvuttih i kartus’s’ista pihalla pyrrit’äh, kartus’s’ie čyt ei noššeta.

Jallat ynnäh lamettih [lamewvuttih], lahowvuttih, šäris’s’äh.

I iče šärewvyin.

Šeizon, käby käd’eh.

Puata pid’äwduwmaičen, a kuin pagenet?

Vet kuwluštaw.

A kuwluštaw da šiin’äi šurma.

Tua vet käbäl’äl’l’ä s’il’ähyt’t’äw, n’in šel’gäpiih šuat i kynnet männäh, kaikki ravat vačašta haravoiččow.

Šeizon n’i uwži, n’i kypši, šäräjän, kuin virran piäššä.

A hiän karhual’ow varbaz’ie, tukkuzeh tukkuoldaw i n’äčkyt’t’äw n’iid’ä.

Nu duwmaičen, t’äšša miwla hänen lownan loppuh ew mid’ä olla.

Kun’i milma ei lownattan, n’in pid’äw šiird’yö riähis’t’ä pois’.

Rubein hil’l’akkazeh peräwd’ymäh, harpual’en tagaperäz’iin: en kerrin n’i mid’ä, kuin kolahan šel’l’iin!

Vakkan’e randah römäht’i.

Pid’äw vet!

Okša kottah pis’t’iäči, a mie šel’l’iin.

Miel’eh ožai: kaikki, l’es’n’ikyičiin!

Korvissa kohajaw, al’i tuhjot šohissah?

En muissa, kuin mie šeizualleh piävyin.

Kačon: kondie pagoh, vain vavarn’ikko painuw.

Mie vakkazen koppain, da toizeh randah.

Tože kuin los’a meččiä myöt’ halguan, kuin rowno i jallat ei kivis’s’et’t’y.

Kod’ih šuat kolme virštua lohkain, n’in i samvuara ei ois’ kerrin kiehuo.

A šantahstar’ikka!

Star’ikka vain kun’i ei peržieh pis’s’ä, a ših vereh i nuorella en heit’t’iäčen.

Tul’iin kyl’äh, kuin ajettu hebon’e huahitan.

Muduannet ei vier’it’ä, šantah: „El’iäs’s’eh ewllun n’i mit’yt’t’ä kondieda, a Puavilalla iče käz’ih tul’i.

Ružjanke ol’iit, n’in mid’iä et ambun?“.

Mäne ičeš ammu, n’in šilloin kačomma.

N’ähä ol’i sruas’t’i, a tuada ambuo!

Dai prawda, miän mečis’s’ä el’iäs’s’eh kondieda ei kuwlun, n’i ken ei n’ähnyn.

Mie enžimän’e täh ,,ožah“ puwtuin, da vain n’i kel’l’ä muilla en želaiče t’äd’ä ,,ožua“.

A s’iid’ä šuat naizet ei voittuan ruohita yks’it’t’iän ed’äh meččäh kävel’l’ä.

D’eis’vit’el’no, ennen ewllun, a n’yt vidno voinašta hyö on t’änne l’ykkiäčennyöt.

Vet kai kozua ennen ewllun, a srazu voinan jäl’geh äijä ol’i jiäviečen.

A n’yt tuaš ew.

Mit ammuttih, mit hukat šyöd’ih: kaikki kavottih.

Как я медведя видел

русский
Тебя интересует, как я медведя видел?

Видел, милый друг (‘брат’).


Так видел, что и сам не был рад.


В клетке его рассматривать ничего, а в лесу видетьуши насторожишь (‘уши были подняты’), в холодный пот ударит (‘ударило’).


Хорошо, что портки чистые остались.


Одному с ним плохо беседовать, разговоры короткие, язык к нёбу пристаёт.


Дело было (‘дела были’) так: ты знаешь, поскольку я лесником работаю, то за лесом и надо смотреть.

Зимой хоть ветер, хоть метель, хоть мороз, – иди в лес.


Осенью хоть вода, хоть дождь, – иди в лес.


Летом свои работы пусть пищат, а ты иди в лес.


Иначе нельзя: раз с работой связан (‘в работу привязан’), так работу и смотри.


Осмотрев, что угодно делай: хоть дома, хоть у соседа, хоть колхозу помогай.


Я делаю и для колхоза (‘колхозу’), когда время позволяет.


Сколько я в выгоне изгородей починил!


Мало ли новых поставил!


А жерди и колья сам рубил, в некоторые места за сто метров на себе таскал.


Пастух разве будет, коли не уговорено.


Какой-то он толстоголовый попался.


Слов нет, за скотиной смотрит хорошо, редко которая на ночь в лесу останется, да и не очень зол он, скотину зря не обижает.


Я ведь и за этим наблюдаю.


Бывает, попадет ленивый да плохой, бестолковый, целыми днями скотину в куче держит.


А в куче что возьмет?


Скотина голодная и домой придет.


А раз недосыта ест в поле, так столько и доится.


Сколько он в день недодаст (‘утаит’) молока, коли хоть на один литр корова меньше даст?


А получше смотри, пускай их поразрозненнейскотина сытее, лишний литр молока.


Да и ему самому ведь легче: не надо кругом стада беспрерывно бегать.


Так вот не понимают этого.


А этот, скажем, из-за лени кругом стада не бегает, а скотине и спокой.


А за изгородями ленится смотреть...


– [Павел Егорович, а как же медведь?].

К тому ты не спеши.

К медведю надо осторожно приближаться, как к сидящему зайцу или тетереву, больше крадучись: с одной, другой стороны, откуда ловчее.


Ты знай писать, а я хоть этак и зигзагами, а к медведю тебя подведу, перед ним поставлю.


Давай сперва закурим, а потом и за медведями пойдем.

Медведь большой, а табачного запаха боится, сперва надо покурить.


Покурив, оно складнее рассказывается.


(Лишнего, конечно, я не люблю говорить, а если что тебе не годится в тетрадку, то того и не пиши.


За день тут можно эту полную тетрадь написать путного.


Неужели все тебе нужно?)

Ну, коли так, то, пиши.


Только язык [наш] ты и сам знаешь лучше кого-либо.


Летом хорошо за кустиком сидеть да говорить, а осенью иной раз придешь домой, так хоть выжми.


Ну, вот и в прошлом году в то время была также хорошая погода, солнечно.

Теперь все пиши, пойдем к медведю приближаться, без остановки, только пиши.


Это дело было до ильина дня [2.VIII], точно xopoшo не помню.

Ну, поскольку я на участок, на свое дело, всегда хожу с утра, так и в то утро раненько позавтракал, жене тоже нужно на работу без опоздания итти, корзинку на руку, в корзинку кусок хлеба, да огурцов, да парочку картофелин, ружье за спину: без ружья в лес теперь я не пойду, мало ли что случится.


Либо волк может навстречу попасться, их в любое время можно стрелять, еще премию дадут, только убей.


Да и так (‘иначе’) с ружьем в лесу спокойнее на душе, как-то лучше чувствуешь себя.


Был случай, однажды без ружья пошел да до Ратовских [местность] дошел.


К вечерку уже по направлению к дому иду.


Подходя к Ржаной пустоши, не доходя до колодца (помнишь, около угольных ям к болоту есть колодец), так вот, не доходя до того колодца, пять волков из кустов навстречу вышло.


Значит, целиком выводок.


Но волчата (‘детеныши’) были большие, чуть ли не с мать.


Я крикнул, так они как кинутся бежать по открытому месту в сторону болота, как лошади, только стучит.


А ведь было бы с собой ружье, так вполне можно было старых [волков] тут уложить.


Патронами с картечью с такой близи запросто обоих свалил бы, а волчат после потихоньку, тоже никуда не ушли бы.


Вот оно, сразу ноша денег да еще и благодарность.


А все [это] – своя простота.


Видишь, тяжело [было] ружье нести.


[– А как же медведь?].

Я тебе сказал, крадучись к медведю надо подходить.

Так оно и выходит, опять в сторону качнуло.


Так обо что я споткнулся, приближаясь к медведю?


[ – Ружье за спину взял].

Ну вот.

Ружье за спину, корзинку на руку да и пошел в лес.


В другое время я без корзинки хожу, кусок хлеба в карманда и пошел.


Зимой бываети за пазуху сунешь, не замерз бы.


А тогда для ягод корзинку взял.


Видишь ты, летом как заготовишь, так зимой оно получше.


Ягода разная, да гриб [для сушки], да солоника [гриб для соления] – все хлебу подмога.


Да и за столом веселее сидеть с харчами.


Оно как-никак, а перемена.


Изредка суп с грибами, изредка суп с солеными грибами, щи из черной капусты, мясные щионо всегда разное кушанье.


А малина и так хороша.


А у хозяйки в то время был сахарный песок, так хоть варенье сварить на случай [прихода] чужого [человека] или к празднику.


[– А медведь?].

Опять медведь в сторону ушел.

Этот медведь хоть бы до рождения подох.


Напугал так, что сам не свой.


[– Чьего рождения: твоего или медведя?].

Я уже давно родился.

В то время, гляди, и медведей не было, что-то их раньше здесь не было слышно.


Стало быть, не моего рождения, а медведя.


[– А как же он мог бы подохнуть раньше своего рождения?].

Смотри-ка ты, опять правда, до рождения он не мог подохнуть.

Видно, не к месту то слово сказал.


Ну да ладно, пойдем дальше.


Ну вот, пошел, еще роса не высохла.

Пока до конца обхода по дороге идешь, так высохнет.


Вот прошел до Хазова, Ратовское прошел, по берегу реки пришел в Терентьево болото, а затем в Нагрысьахо [подсека, где сеялась репа], а потом по Камухе в сторону Букарева да в свой выгон.


По времени довольно долго ходил, ведь смотри: весь свет обошел.

Кое-кто еще из работавших на пустошах, косцы и сушильщики, были на Березовской (‘Речной пустоши’) речке и в других местах.


Все осмотрел и отправляюсь домой.

А вечер еще далеко.


Нарушений нигде нет, можно домой.


Решил посмотреть малину.


В Подаахо малинники есть, да я не попал туда в тот день.


Видишь ты, влево (‘в левую руку’) отклонило, по Ратовскому [ручью] пошел.


Ну, решил посмотреть в выгоне.


Канаву прошел, по Большому лесу поднимаюсь на вырубку.


(Ты этой не помнишь, после тебя вырублено).


На той вырубке хороший малинник вырос.


Иду тихонько, я никогда в лесу не шумлю и не гремлю, уже привык по лесу так итти, что сучок под ногой не хрустнет.


Иду этак, скотина в этом конце уже давно не ходила: нет свежих следов.


Другой конец [выгона] скармливает.


Пришел я на ту поляну, на ту вырубку.


Действительно, хороший малинник вырос, и ягода есть.


Сам еще в ельнике стою, а уже выбираю куст, который начать обирать.


Хорошо, что не успел тронуться к тому кусту.


Стою.


Что-то зашуршало в кусте.


Я по привычке попятился за елку да и смотрю.


Руку этак на ружье забросил.


Смотрю: как-будто полкуста погнулось, кто-то куст тот расколол, раздвоил, и вижуподнимается, стоя, как ряженый в шубе, шерстью поверх, а лоб, как у быка, широкий, а морда острая, как у собаки или волка, только большая!


У меня и ноги отнялись (‘сломались’), и рука с ружья упала, не до ружья.


Сразу догадался: ведь медведь!


Впервые это чудо вижу, a догадался, можно узнать, ни с чем другим не смешаешь.


Господи, черт побери [буквально не переводится]!


Что делать?


Про ружье совсем (‘камнем’) забыл.


Можно ли дробью медведя дразнить!


Такой дяденька стоит.


Да главноеодин.


Стою, а сам слышу, как волосы будто ожили и из-под фуражки наружу просятся, чуть фуражку не поднимают.


Ноги совсем ослабли, одрябли, дрожат.


И сам задрожал.


Стою, вот тебе и шиш (‘шишка в руку’).


Бежать надо, думаю, а как убежишь?


Ведь услышит!


А если услышит, то тут и смерть.


Такой (‘тот’) ведь лапой погладит, так до позвоночника и когти вонзятся, всю гущу из живота выгребет.


Стою ни жив ни мертв (‘ни недопеченый, ни готовый’), дрожу, как над водой (‘над струей’).


А он огребает ветки, в кучку соберет и чавкает [их].


Ну, думаю, здесь до конца его паужинка мне нечего стоять.


Пока и меня в паужинок не съел, так надо уйти от греха.


Стал потихоньку пятиться, переступаю, пятясь: не успел ничегокак грохнусь на спину!


Корзинка в сторону полетела с грохотом.


Надо же ведь!


Сук в коту ткнулся, а яна спину.


В голове промелькнуло (‘в мысль ударило’): все, отлесниковался!


В ушах ли шумит али кусты шелестят?


Не помню, как я стоя очутился.


Смотрю: медведь удирает, только малинник клонится.


Я корзинку схватил да в другую сторону.


Тоже, как лось, по лесу чешу (‘колю’), как будто и ноги не болели.


До дома три версты отмахал (‘отколол’), так и самовар не успел бы скипеть [за это время].


А говорятстарик!


Старик лишь, пока в задницу не колет, а сгоряча (‘в ту кровь’) и молодому не уступал.


Пришел в деревню: как загнанная лошадь дышу.

Некоторые не верят, говорят: «В жизнь не было никаких медведей, а Павлу сам в руки пришел.


С ружьем был, так почему же не застрелил?».


Иди сам застрели, тогда и посмотрим.


Видеть было страшно, а в него стрелять!


Да и правда, в наших лесах в жизни медведей не было слышно, никто не видел.

Я первый на это «счастье» наткнулся, да только никому другому не желаю этого «счастья».


А с тех пор женщины поодиночке вроде не очень смеют далеко в лес ходить.


Действительно, раньше не было, а теперь, видно, от войны они сюда притолкались.


Ведь вот и коз раньше не было, а сразу после войны много появилось.


А теперь опять нет.


Что постреляли, что волки загрызли, все исчезли.