Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Kaksi vellesty

История изменений

23 мая 2023 в 10:32 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Vot oli ennen kaksi vellesty. Hyö naijah. Yhtel puwtui pravoslavnoidu vieruo mučoi, a toizel puwtui Syväinteroin akan tytär. Vot, hyvä-horošo, hyö elettih vhtes, i mučoit soadih tytärlapset mollei. Tytöt d’ongoi kazvetah suwrekse (Soarnan lapset terväh kazvetah). Syväinteroin akan tytär ainoz vihoaw kälyw. Siit emä sе, pravoslavnoidu vieruo, nevvow tyttärel: – Nygöi, – sanow, – minuw muwtetah lambahakse i peä leikatah, a sinä pyrgei iškijes tahnuoh, ota nästykkipaikkaine i soa sih kolme pizarehtu verdy. Eletäh ollah, i lambahakse muwtuldah. – Nygöi, – sanow ukolleh, – lammas syö ni d’uo ei, mene leikkoa peä eäres, eiga töllyöw. Ukkoh veičen hivow i lähtöw lammastu iškemäh. – Deädäine, – sanow neičyt, – ota minuw, kačon, kuin lambahal peän leikkoat. – En ota, mikse sinuw pidäw sinne. – Ota, deädäine! – taričeh. Nu, deädäh i otti. Tahnuoh ku mendih, deädäh rubei peädy leikkoamah, tyttöine deädälleh kaglah tartui: – Oi, deädöine, älä leikkoa täl lämbahal peädy, minä iče syötän dai d’uotan tämän lambahan! Nyt vot, hyvä-horošo, deädälleh žeäli laskih tyttyö i ei ni leikannuh peädy. Tuldih pertih, ga akku sanow hänelleh: – Nu, mindäh ed leikannuh peädy? – Ga tyttöine ylen äijäl itki, ga žeäli laskih minul händy. Tossu peän huondeksel opät’ prižmiw ukolleh, sanow: – Menöw lammas pillah, ei syö, ni d’uo ni midä. Lähtöw ukko lammastu iškemäh, ga tyttöine opät’ taričeh: – Ota, deädöine, minuw! – Nu midä sinä sinne lähtet? – sanow deädäh. Tyttöine tariččih, tariččih, i deädäh otti. Mugai tossu peän tyttöine deädälleh kaglah tartuw, itköw: – Älä, deädöine, tapa tädä lammastu, minä iče syötän dai d’uotan! Tyttöine itki, itki, i deädäh ei ni iškenyh. Tuldih pertih, toaste akku händäh čakkoaw, sanow: – Kaksi huondestu kävelettö kahtei, etto voi lammastu iškie, anna menöw pillah! Čakkai ga čakkai, sе päivy meni. Kolmanden peän huondeksel sanow ukolleh: – Jesli et tänäpäi leikanne peädy lambahal, siit ičelles leikkoan peän, – moizen kriikan andaw ukolleh. Kolmanden peän huondeksel lähtöw deädäh leikkoamah peädy lambahal, ga tyttöine op’at’ taričeh: – D’ohäi kävelittö kaksi huondestu, – sanow Syväinteroin akku. Neičykkäine yksikai menöw deädälleh dälles tahnuoh i ei itke enämbeä eigo pokoroiččei, teädäw, što enämbeä ni mi ei avvuta, ku kägei ičelleh peän leikata. Mužikku peän leikkai, neičykäine čökkäi sinne al nästykin i sai veripizarehtu. Eletäh ollah, tytösty sidä aivin pidäw paimenis, a omoa tytärdy žeälöiččöw. Rodih soarin boalu, Ivan Sar’owič tahtow naija. Syväinteroin akku lähtöw sinne tyttären kel boaluh, a hänen työndäw paimenih. Nu vot, hyvä-horošo, häi murendaw lähtijes päčin i kylväw yhteh kolmie sortoa vil’l’oa, štobi̮ tulendal olis päčči kohendettu, vil’l’at eroiteltu i lehmät illal kodih tuodu. Tyttöine itköw, itköw: «Nu kus minul kai nämä roavot roatahes»? Veripizarehet laitah pagin: – Midä, tyttäreni, itket? Häi vastai: – Vot miittuot zadanijat dätti, nu kus minul soaw roata kai – sidä itken. – Älä, – sanow, – itke, a mene lagiel pellol, vihandal nurmel, tuo uksiyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Moamoin-toatoin sanois – ku ois päčči endizelleh i vil’l’at eriže». Häi mugai roadaw, menöw, i tuow yksiyöhizen viččaizen, išköw ristah-rästäh: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis vil’l’at eriže i päčči endizelleh! Vot, hyva-horošo, hänelleh rodih moine hyvä mieles: – Nygöi pidäw lähtie lehmien luo, – pagizow neičyt yksinäh. Veripizarehet hänel sanotah: – Älä lähte ni kunne: menet lehmien luo illal, ei lehmät lähtietä ni kunne, tuot illal. Mene, – sanotah, – lagiel pellol, vihandal nurmel, ota kaksiyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Toatoin-moamoin sanois – täh ku olis minul hebo i sovat». Siit šuorie i mene soarin boaluh. Häi muga i roadaw: menöw lagiel pellol, vihandal nurmel, ottaw kaksiyöhizen viččaizen, išköw ristah-rästäh, sanow: – Toatoin-moamoin sanois – täh ku olis minul hebo i sovat! Tuli hebo, nahkaine saduli selläs, i ičelleh sovat rodih. Šuorii, i rodih moine hyvä neidine, ga ni sanuo maltoa ei soa. Hyppäi selgäh i ajoi kopsahutti soarin dvorčah. Hevon sivaldi vorottoih, iče pertih meni. Meni pertih, kerran polgi kynnyksel, toizen – stolal, kolmandel istuihes stolan toakse ylimäzekse. Häneh kai kačotah, udivl’aijahes, a soarin poigu duwmaiččow: «Nu ken neče ollow nengoine hyvä neidine? Neče pidäs minun soaha paginal»! A deädinäh sie istuw stolan tagan tyttäreh kel. Häi valličči luwn kovan da suwren i ku iški pöwgäi heih, ga deädinäh tyttärel sil’my peäs i pakui. Syöndyaigu tulow lopuškal, häi sie hyppeäw stolan tagan, kerran polgow stolal, toizen – kynnyksel i eäre lähtöw. Soarin poigu tahtoi händy tavata, ga ei voinuh. Häi ajoi lagieh peldoh, vihandah nurmeh, i ielleh lehmii ottamah i lehmien kel kodih. Boalun loppehuw Ivan Sar’owvič meni leskiakalluo i sanow hänel, što kävyi nengoine neidine, ga häi ei voinnuh tavata. Leskiakku sanow hänel: – Toine kerdu pidäw loadie boalu. Tyttö illal tuow lehmät kodih, a Syväinterioin akku tulow tyttären kel kodih, ga pahah loaduh astutah. Tuldih pertih, ga tyttöine i kyzyw: – Mindähbo, t’outoine, čid’žoi pahah loaduh tuli? – Hah! Liigu on liikkujal, a päčin peräs virujal ni midä ei ole. – A mibo rodih? – kyzyw neičyt. – Rodih – soarin poijan kel hypittih, sorruttih, i sil’my peäs pakui. Net suwtkat eletäh. Soaris laitah toine boalu i op’at’ kučutah boaluh. Toaste Syväinteroin akku päčin murendaw, kolmie vil’l’ua kylväw yhteh: – Nämmä ku oldas sellitetyt, päčči kohendettu i lehmät ku kois oldas illal! Hyö lähtietäh, a tyttöine davai itkuw, davai itkuw: «Nu kus nämmä roih minul roatukse»? Hyvä-horošo, toaste loadi kormanis paginan: – Midä, tyttäreni, itket? – Sidä itken, kun andoi nengoman zadanijan – nu kus minul roih roatukse? – Älä, tyttäreni, itke, a mene lagiel pellol, vihandal nurmel, ota kolmeyöhine viččaine, tule, iške i sano: «Toatoin-moamoin sanois – kun olis päčči endizelleh i vi l’l’at eriže»! Häi mugai roadaw. Menöw, ottaw viččaizen, tulow kodih i išköw: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis päčči endizelleh ỉ vil’l’at eriže! Hänel kai mugai rodih. Toaste on hyväl mielii, duwmaiččow: «Pidäw lähtie nygöi lehmielluo». Opät’ paikkazes veripizaret sanotah: – Ei pie lähtie lehmielluo, mene lagiel pellol, vihandal nurmel, leikkoa nelliyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Toatoin-moamoin sanois – ku täs olis hebo i sovat minul»! Häi meni lagiel pellol, vihandal nurmel i muga i roadoi. Tuli sih hebo i sovat. Häi šuorii, hevol selgäh hyppäi i ajoi soarin dvorčah. Vorottoih hevon sivaldi, iče – pertih. Menöw pertih, kerran kynnyksel d’allan polgow, toizen – keskistolal i istuh suwreh čuppuh ylimäzekse. Syvväh, d’uvvah. Häi dogadi Syväinteroin akan tyttären kel uksičupuz, otti i lykkäi opät’ luwn. Luw kädeh koskih, i käzi kakei. Lopušku syöndän rodih, häi ennen rahvahan lähtendeä hyppäi stolan tagan, polgi kerran stolal, toizen – kynnyksel, meni pihal, hyppäi hevol selgäh i ajoi. Oppi Ivan Sar’owvič tabailla, ga ei voinnuh. Häi meni lagieh peldoh, hevon peästi, sovat heitti, iče omih sobih šuorii, lehmät otti i kodih ajoi. Ivan Sar’owvič op’at’ leskiakalluo, sanow: – Vot on nengoine i nengoine neidine, no ni kui en voi käzih soaha. Nygöi sinä nevvo minul, kui händy tavata. Leskiakku neuvvow hänel: – Nygöi, – sanow, – vie loai boalu kolmas kerdu, i kuni rahvas ollah stolan tagan, sini tervoa kynnys, keägy i kamai. Kolmandennu peän mugalei loadiw boalun i kereäw sinne rahvastu. Syväinteroin akku toaste murendaw päčin, kylväw kolmie vil’l’oa yhteh i käsköw hänel kai net roadoa. Häi opät’ itköw, itköw. Toaste veripizarehet kyzytäh: – Midä, tyttäreni, itket? – Sidä itken, ku nengoman zadanijan andoi – nu kui minä net kai roan? – Älä, tyttäreni, itke, а mene tuo lagies pellos, vihandas nurmes viiziyöhine viččaine, iške ristah-rästäh i sano: «Toatoin-moamoin sanois – ku päčči olis endizelleh i vil’l’at eriže». Nu vot, hyvä-horošo!^ Häi menöw toaste lagieh peldoh, vihandah nurmeh, leikkoaw viiziyöhizen viččaizen, tulow kodih, išköw ristah-rästäh, sanow: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis päčči endizelleh i vil’l’at eriže! Kai hyvin i rodih. Häi ihastuksis meni ikkunpieleh i sanoi ičekseh: – Nygöi pidäw lähtie lehmielluo. Veripizarehet opät’ sanotah hänel: – Älä lähte lehmielluo, lehmät ni kunne ei mennä, a mene soarin boaluh. Mene lagiel pellol, vihandal nurmel, ota kuwzlyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Toatoin-moamoin sanois – ku olis täs hebo endizii parembi i sovat vie parembat endizii»! Häi meni lagiel pellol, vihandal nurmel, leikkai kuwziyöhizen viččaizen, iški ristah-rästäh i sanow: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis täs hebo i sovat vie parembat endizii! Hänel tuli hebo, saduli selläs i sadulil pielus, i sovat tullah vie parembat endizii. Häi šuorii, hevol selgäh nowzi i soarin dvorčah ajoi kopsahutti. Vorotoin tyveh sidoi hevon paččahah, iče meni pertih. Meni, kynnyksel kerran polgi, toizen – keskistolal i istuihes suwreh čuppuh stolan toakse. Rahvas kačotah häneh i diivuijahes: moine on hyvä neidine. Syöndyaigah häi primietti Syväinteroin akan tyttären kel.^ Kovan luwpalan tabai, viippäi heih. Luw koskih Syväinteroin akan tyttärel d’algah – i d’algu katkei. A Ivan Sar’owvič sil aigoa tervai keägän, kynnyksen i kamain. Vot, hyvä-horošo!^ Hyppäi neidine enne toizii rahvahii eäre, polgi kynnyksel d’allan – sih bašmakku tartui, pani käin keägäh – sih perčanku däi, kamaih šoapku tartui, a iče hevol selgäh – da ajamah. Ajoi lagieh peldoh, vihandah nurmeh, hevon da sovat sih dätti, lehmät otti mennes kodih. Meni kodih i ikkunpieleh istuihes.^ Kaččow – tulow Syväinteroin akku, ylen pahah loaduh tyttären kel šlävietäh.^ (Terväh sproavitah ned d’allat, dai käit, dai sil’mät). Tuldih pertih, häi kyzyw: – Midäbo, t’owtoine, čid’žoi ylen pahah loaduh astuw? – Liigu on liikkujal, – vastoaw Syväinteroin akku, – päčin peräs virujal ni midä ei rodei. Soarin poijan kel hypittih – d’algu katkei. Hyvä-horošo, soarih opät’ boalu laitah. – Kelle pädenöw tämä bašmakku d’algah, perčanku kädeh i šoapkaine peäh – se roih minun mučoi. Tiijusti Syväinteroin akku sen i rubei tyttärel vuolemeh peädy, d’algoa i kätty, štobi̮ kai brujal päittäs. Meni Syväinteroin akku sinne boaluh tyttären kel. Opittih sidä bašmakkoa, perčankoa i šoapkastu, ga ni kel ei päi, a Syväinteroin akan tyttärelleh parahitten pädi, i se pidi Ivan Sar’owrvičal ottoa mučoikse. Elettih-oldih, lähti Ivan Sar’owvič mučoin kel venehel ajelemah. A niemel sie neidine se paimendi lehmii. Häi dogadi heidy i pajattaw: – Vestyd’algu veittävänny, vuoltusormi sowttavannu, kurikkupeä kulletettavannu! Ivan Sar’owvič sanow: – Pidäw lähtie kävvä sinne, midä häi nenga pajattaw. A mučoi työnä ei, sanow: – Paimoilapset lehmäzii lelotetah, aigazii menetetäh. Ielleh i sowtah. A paimoi se d’uoksow ymbäri gubas toizeh n’okkah i, vai hyö kohtah sih tullah, toaste muga pajattaw: – Vestod’algu veittävänny, vuoltusormi sowttavannu, kurikkupeä kulletettavannu! Toaste Ivan Sar’owvič lähtis sinne, ga mučoi ei työnä, sanow: – On midä paimoilapsis kuwneldavoa, hyö lehmäzii lelotellah, aigazii menetetäh. I ajetah ielleh. Toaste neidine d’uoksow kolmanden niemen n’okkah. Parahikse vai tullah sih, neidine i pajattaw: – Soarin poijal vestod’algu veittävänny, vuoltusormi sowttavannu, kurikkupeä kulletettavannu! Ivan Sar’owvič kuwlow pajon i sanow: – Nygöi kielä libo älä, a moal lähten kävyn! Mučoi hot’ kui kieldi, yksikai lähti. Meni moal, kyzyw: – Midäbo sinä nenga pajatat? – Ga pajatan, – sanow neidine, – ga enhäi tyhd’eä pajata, opi bašmakku d’allas mučoilles ottoa. Derni Ivan Sar’owvič bašmakan mučoil d’allas – ga bašmakku täwzi verdy. Neidine sanow: – Peze bašmakas veret da opi minul d’algah panna. Ivan Sar’owvič pezi bašmakan, čökkäi neidizel d’algah – ga ku siit olluh, parahikseh. Derni perčankan käis, pani neidizel kädeh – ga parahikseh, i šoapkaine parahikseh. Ivan Sar’owvič duwmaiččow: «Tämähäi ollus minul mučoikse otettavu»! Siit käski neidizel ajoa lehmät kodih i tulla därilleh sih kohtah. Neidine lehmät ajoi i tuli därilleh. Ivan Sar’owvič otti d’o oman mučoin tuikkai vedeh sellälleh i sinne painoi, a sen neidizen otti mučoikse. Vot, hyvä-horošo! Syväinteroin akal hävii paimoitytär, i häi duwmaiččow, što se libo karut otettih, libo vedeh meni. Ezmäi häi kävyi oman tyttärelluo poaksuh, a siit (tytär ku hyväh sijah puwttui) harvendi käwndän i d’o ammui ei olluh sie. Eli-oli Ivan Sar’owvičal mučoi, d’o lapsen sai. Lähti Syväinteroin akku tiijustamah i ugodih proidimah siit kohtas, kus Ivan Sar’owvič lykkäi hänen tyttären vedeh. Sih on kazvanuh ylen čoma kukku, ga ni sil’mii ottoa ei soa. «Anna ehki bunukku elostaw» – duwmaiččow häi i rubei kukkoa nyhteämäh. Sie d’eävi paginan: – Älä, moamo, nyhteä, otat n’avan dai syväind’uwret vačas! – Kenbo sinä olet? – Minä sinun tytär olen, minuw Sar’owvič lykkäi tänne vedeh. Häi otti i nosti tyttären. Siit mendih linnah, ga ei vie kohti Ivan Sar’owvičal, a dätti toizeh tilah, sanow: – Kuni minä en tulle ottamah, ga lähte ni kunne älä. Häi meni sinne soarin kodih, buite ku tyttären luo muinai. Meni sinne i lämmitytti kylyn. Siit otti kylyh lapsen i mučoin. Kylyh mennes lendäw d’owčendu arteli, i toine, i kolmas. Häi muwttaw hänen d’owčenekse i työndäw kolmandeh artelih. Siit menöw, tuow kylyh oman tyttären, pezöw i view lapsen kel kodih. Eletäh-ollah. Soaril on paimoi. Kerran häi meni meččäh i istuihes kivel. Kaččow yläh – lendäw arteli d’owčendu, toine lendäw i kolmas arteli d’owčendu. Kolmandes artelis heittyi yksi d’owčen rinnal kivel, heitti höwhenet i muwtui mučoikse. Paimoil kyzelöw: – Kuibo minun lapsi eläw? Vot minuw nenga i nenga muwtti d’owččenekse Syväinteroin akku i työndi kolmandeh artelih lendelemäh. Viego lapsi minun itköw? Paimoi sanow: – Yöt i päivät itköw, ni mih ei soa azettoa. Mučoi nevvow paimoil: – Tuo, – sanow, – huomei lapsi täh sijah, minä tulen i annan hänel nännii. – A kui minul ei anneta? – Sinä kielasta, – sanow mučoi. – Sano, – sanow, – ku teile lapsi ei pyzy kois, ga andakkoa minul meččäh, minä kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan, mowžet lapsi i pyzyw päivän. Ildassah mučoi oli paimoilluo. Illal lendi parvi d’owčendu – ielleh mendih, toine lendi – ielleh mendih, kolmas ku lendi – mučoi höwhenet peäl i lendoh lähti. Tossupeän huondeksel paimoi sanow: – Anduat lapsi minul meččäh, mowžet sie pyzyw. – Midä, – sanotah, – kois ni kui emmo voi azettoa, a mečäs ni paiče. Paimoi sanow: – Andoat, minä kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan, mowžet i pyzyw. I hänelleh lapsi annetah. View lapsen sih samah kohtah. Parvi lendäw d’owčendu – ielleh mennäh, toine lendäw – ielleh mennäh, kolmandes heittyw yksi d’owčen, kivel höwhenet puistaldaw i muwttuw mučoikse. Paimoi andaw hänel lapsen. Emä lapsel nännii andaw, i mollei moatah päivy kai, d’owčenparvien tulendah sah. Illal lendäw d’owčendu parvi, toine, a kolmas ku lendäw – mučoi höwhenet peäl čökkeäw, sanow: – Tuo lapsi tänne huomei, – i lähtöw lendoh. – Ei ruveta andamah, – sanow, – kielasta, sano: «Kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan, mowžet lapsi pyzyw». Paimoi lapsen kodih view, i lapsi kogo yön, ei itke ni vowse. Tossupeän opät’ paimoi rubiew meččäh lähtemäh, toaste pakiččow lapsen. Hänelleh ei ruveta lastu andamah, häi sanow: – Andoat ielleh, kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan. I hänel annettih. Paimoi ajaw lehmät endizeh kohtah i rubiew vuottamah. Opät’ lendäw parvi d’owčendu, ielleh menöw, lendäw toine – ielleh menöw, kolmandes parves heitäh yksi d’owčen kivel, höwhenet lykkeäw i – d’o on mučoi. Toizen päivän magoaw lapsi moamah nännis, dai mučoi magoaw. Illal opät’ parvi d’owčendu lendäw, ielleh menöw, toine lendäw – ielleh menöw, kolmas ku lendäw, ga mučoi čökkeäw höwhenet peäl.^ Muwtah d’owčenekse, sanow: – Tuo i huomei lapsi, – i lähtöw lendoh. Vei paimoi lapsen kodih, ga lapsi yön magai – ni eändy d’eävi ei. Kolmandennu peän ni kieltä ei ottamas. Paimoi ottaw lapsen i menöw meččäh. Ivan Sar’owvič menöw leskiakalluo i sanow: – Vot mittuot on meile nygöi dielot.^ Enne lapsi yöt i päivät itki, a nygöi, ku rubei paimoi meččäh talumah, ga ni vovse ei itke. – Ohoh, – sanow leskiakku, – tolku oli lapsel pyzyö, ku kaksi päiveä moamah nännii imi (leskiakku kai tiedäw). Nygöi, – sanow, – mene meččäh, paimoin dälles. Kunne paimoi azettuw, sih i sinä peitoiččti azetu. Siit lendäw parvi linduw, ielleh menöw, toine lendäw, ielleh menöw, kolmandes parves heitäh yksi d’owčen, höwhenet lykkeäw kivel, a iče muwttuw mučoikse. D’o kaksi päiveä imetti lastu, i tänäpäi rubiew imettämäh. Kuni häi lapsen kel maguaw, sinä peitoči polta hänen höwhenet. Siit muččois muwttuw viiksinpuwkse, net pidäw polven vuoh katkata. Ku katkuat, siit muwttuw kirvezvarrekse, i se pidäw katkata. Dälgimäi muwttuw piiraivärttinäkse, i se pidäw katkata. Siit mučois roih kuolii. Sinä mene kallivon toakse, sie on kuoliedu i eläveä vetty. Iel kasta kuolieh vedeh, siit eläväh, äski roih mučoi. Leskiakku nevvoi i Ivan Sar’owvič lähti. Meni paimoin dälles. Lendi d’owčendu parvi, toine lendi, a kolmandes heityi yksi d’owčen kivel, höwhenet lykkäi i otti lapsen yskäh. Siit andol lapsel nännin suwh i vieri muata. Ivan Sar’owvič meni peitoči i pani höwhenih tulen. Kui terväh höwhenet palettih, muga terväh viiksinpuwloikse mučoi muwtui. Häi pani polven vägeh i katkai net viiksenpuwt. Häi muwttih kirvezvarrekse. Häi otti i kirvezvarren katkai. Muwtui piiraivärttinäkse, i sen katkai. Mučoi rodih kuolii. Häi tembai mučoin kallivon toakse i kastoi ezmäi kuolieh vedeh, siit kastoi eläväh – i rodih mučoi hengih. Hyö kodih lähtietäh, a lapsi paimoin kel endizelleh. Kodih viedyw Ivan Sar’owvič dättäw mučoin toizeh taloih, ei vie kodih, a iče menöw leskehakkah soviettua kyzymäh: – Kuibo, – sanow, – nygöi endizen hävitän? – Mene, – sanow, – lämmitä kyly, keitä kattil tervoa, toine voaroa i peäl oijenda kois kylyh sah ruskei vate.^ Hyö kattilah kirvotah i korvetah, a lastu älä anna kylyh. Häi meni kodih i muga laitah. Käskieh heidy kylyh, ga häi lastu ei anna. Lähtiettih vatettu myö astumah, ga mučoi tahtoi vie vattien livata eäre, a maamah sanow: – Olgah vai siit, astu ielleh, maamanhäi lunnastettu on, pädöw saarin poijan mučoinnu olla! Astuttih, astuttih, ga yksi yhteh kattilah, toine toizeh, i sih heile loppu rodih. A Ivan Sar’owvič otti mučoin kodih, i vie nygöi nečis eletäh.
• изменил(а) текст перевода
  Вот были когда-то два брата. Они поженились. Одному попалась жена православной веры, а другому попалась дочь бабы Сювяйнтери. Вот добро-хорошо, они жили вместе, и жены родили обе по дочке. Девочки выросли уже большие (в сказка дети быстро растут). Дочь бабы Сювяйнтери ненавидит невестку. Мать, которая православной веры, говорит своей дочери: – Теперь, – говорит, – меня превратят в овцу и отрежут мне голову, а ты, когда будут резать, попросись во двор, возьми носовой платок и возьми в него три капли крови. Живут-поживают, и превращает [невестка] ее в овцу. – Теперь, – говорит своему мужу, – овца не ест и не пьет.^ Иди, зарежь ее, не то подохнет. Муж наточил нож и идет овцу резать. – Дяденька, – говорят девушка, – возьми меня с собой, я посмотрю, как овцу будешь резать. – Не возьму, зачем тебе туда идти. – Возьми, дяденька! – просится. Ну, дядя и взял. Когда пришли во двор и дядя начал овцу резать, девочка бросилась дяде на шею: – Ой, дяденька, не режь эту овцу, я сама буду кормить и поить эту овцу! Ну вот, добро-хорошо, дяде стало жалко девочку и не зарезал овцу. Пришли в избу, жена и говорит ему: – Почему же не зарезал? – Да девочка очень плакала, жалко мне стало ее. На второй день утром опять пристает к мужу, говорит: – Околеет овца, не ест и не пьет ничего. Идет муж овцу резать, а девочка опять и просится: – Возьми, дяденька, меня! – Ну зачем ты туда пойдешь? – говорит дядя. Девочка просилась, просилась, и дядя взял. Так же, как вчера, девочка дяде на шею бросается, плачет: – Не режь, дяденька, эту овцу, я сама буду кормить и поить! Девочка плакала, плакала, и дядя не зарезал [овцу]. Пришли в избу, опять жена его ругает, говорит: – Уже второе утро ходите вдвоем, не можете овцу зарезать – пускай подохнет! Что ж, ругала так ругала.^ Этот день прошел. На третий день утром говорит мужу: – Если и сегодня не зарежешь овцу, то я тебе самому голову отрежу, – так раскричалась на мужа. На третье утро идет дядя резать овцу, а девочка опять просится: – Уже ходили вдвоем два утра, – говорит дочь бабы Сювяйнтери. Девочка все-таки идет следом за дядей во двор, не плачет больше и не умоляет – знает, что больше ничего не поможет, коли грозилась дяде самому голову отрезать. Мужик овцу зарезал, девочка подсунула туда платок и достала несколько капель крови. Живут-поживают, девочку ту [тетя] все заставляет пасти коров, а свою дочь жалеет. Устроили у царя бал, Иван Царевич хочет жениться. Баба Сювяйнтери отправляется туда на бал с дочерью, а ее [племянницу] посылает пасти. Ну вот, добро-хорошо, она перед уходом разломала печь и перемешала три сорта зерна [и приказала], чтобы к приходу печь была исправлена, зерна перебраны и коровы вечером пригнаны домой. Девочка плачет, плачет: «Ну, как же я все это сделаю»? Капли крови заговорили: – О чем, моя доченька, плачешь? Она ответила: – Вот какие задания оставила, никак мне этого не сделать – оттого и плачу. – Не плачь, – говорит, – а иди на широкое поле, на зеленый луг, принеси ветку, выросшую за одну ночь, ударь крест-накрест, скажи: «По слову матери-отца, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает: идет и приносит ветку, выросшую за одну ночь, ударяет крест-накрест: – По слову отца-матери, чтобы зерно было перебрано и печь сложена! Вот добро-хорошо, у нее так отрадно стало на душе: – Теперь надо пойти к коровам, – говорит девушка сама с собой. Капли крови говорят ей: – Не ходи никуда, к коровам пойдешь вечером, никуда коровы не уйдут, вечером пригонишь. Иди, – говорят, – на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за две ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда». Потом оденься и иди на бал к царю. Она так и делает.^ Идет на широкое поле, на зеленый луг, берет веточку, выросшую за две ночи, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда! Появился конь, под кожаным седлом, и появилась одежда. Оделась и стала такая красивая девушка, что даже сказать нельзя. Вскочила на коня и примчалась к царскому дворцу. Коня привязала к воротам, сама зашла в избу. Пришла в избу, раз – ступила на порог, второй [раз] – на стол [так], и села за стол на верхнем конце. На нее все смотрят, удивляются, а царев сын думает: «Кто эта такая красивая девушка? Надо бы мне с ней поговорить». А ее тетя сидит там за столом с дочерью. Она выбрала большую и твердую кость и как бросит в них, так у тетиной дочери глаз выпал. Угощение подходит к концу, она выскакивает из-за стола, раз ступает на стол, второй – на порог и уходит. Царев сын хотел поймать ее, но никак не смог. Она приехала на широкое поле, на зеленый луг – и дальше за коровами, и с коровами домой. После бала Иван Царевич пошел к старой вдове и говорит ей, что приезжала на бал такая-то девушка, но он не мог ее поймать. Вдова говорит ему: – Надо второй раз бал устроить. Девушка вечером пригоняет коров домой, а баба Сювяйнтери с дочерью приходят домой, еле ковыляют. Пришли в избу, девушка и спрашивает: – Почему же, тетенька, сестрица еле пришла? – Хох,| кто двигается, с тем случается, а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. – Что же случилось? – спрашивает девушка. – Случилось – с царевым сыном прыгали, упали, и глаз выпал. Эти сутки прошли. У царя устраивают второй бал и опять зовут на бал. Баба Сювяйнтери снова печь разломала, трех сортов зерно перемешала: – Зерно чтобы было перебрано, печь сложена и коровы чтобы были вечером дома! Они уходят, а девочка давай плакать, давай плакать: «Ну, как же я все это сделаю»? Добро-хорошо, опять из кармана [где был платок с каплями крови] заговорило: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала такое задание, – ну, как же я это сделаю? – Не плачь, моя доченька, а иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за три ночи, приди, ударь крест- накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает. Идет, берет веточку, возвращается домой и ударяет [крест-накрест]: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все так и стало. Снова она радуется, думает: «Надо теперь пойти к коровам». Опять капли крови в платке говорят: – Не надо идти к коровам, иди на широкое поле, на зеленый луг, отрежь веточку, выросшую за четыре ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда для меня»! Она пошла на широкое поле, на зеленый луг и так и сделала. Появился тут конь и одежда. Она оделась, на коня вскочила и прискакала к цареву дворцу. Коня привязала к воротам, сама – в избу. Приходит в избу – раз ступает ногой на порог, второй – на средину стола и села на верхний конец в переднем углу. Едят, пьют. Заметила она бабу Сювяйнтери с дочерью в углу у двери, взяла и опять бросила кость. Кость угодила по руке, и рука сломалась. Когда угощение кончилось, она раньше других выскочила из-за стола, раз ступила на стол, второй – на порог, вышла во двор, вскочила на коня и ускакала. Пытался Иван Царевич догнать, но не мог. Она приехала на широкое поле, коня отпустила, одежду сняла, надела на себя свою одежду, коров погнала домой. Иван Царевич опять пошел к старой вдове, говорит: – Вот есть такая-то и такая-то девушка, но никак не могу поймать. Дай мне теперь совет, как ее поймать. Вдова дает ему совет: – Теперь, – говорит, – устрой еще третий раз бал, и, пока народ еще за столом, ты засмоли порог, дверную ручку и притолоку. На третий день опять устраивает бал и собирает туда народ. Баба Сювяйнтери опять ломает печь, перемешивает зерно трех сортов и велит ей все это сделать. Она опять плачет, плачет. Опять капли крови спрашивают: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала мне такое задание – ну, как же мне все это сделать? – Не плачь, моя дочь, а принеси с широкого поля, с зеленого луга веточку, выросшую за пять ночей, ударь крест-накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано». Ну вот, добро-хорошо, она опять идет на широкое поле, на зеленый луг, отрезает веточку, выросшую за пять ночей, возвращается домой, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все получилось хорошо. Она обрадованная подошла к окну и говорит про себя: «Теперь надо пойти к коровам». Капли крови опять ей говорят: – Не ходи к коровам, коровы никуда не уйдут, а иди к царю на бал. Иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за шесть ночей, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь лучше прежнего и одежда лучше прежней»! Она пришла на широкое поле, на зеленый луг, отрезала веточку, выросшую за шесть ночей, ударила крест-накрест и говорит: – По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда лучше прежней! Подошел к ней конь под седлом, на седле подушечка, и одежда появилась лучше прежней. Она оделась, села на коня и прискакала к цареву дворцу. К столбу у ворот привязала коня, сама пошла в избу. Пришла, раз ступила на порог, второй – на середину стола и села за стол в переднем углу. Народ смотрит на нее н диву дается – такая красивая девушка. Во время угощения она заметила бабу Сювяйнтери с дочерью, схватила большую кость, бросила в них. Кость угодила дочери Сювяйнтери в ногу – и нога сломалась. А Иван Царевич тем временем засмолил дверную ручку, порог и притолоку. Вот добро-хорошо, выскочила девушка раньше других людей, ступила ногой на порог – тут башмачок пристал, взялась рукой за ручку двери – тут перчатка осталась, к притолоке чепчик пристал, а сама на коня – и скакать! Прискакала в широкое поле, на зеленый луг, коня и одежду тут оставила, коров взяла, погнала домой. Пришла домой и села у окошка, смотрит – идет баба Сювяйнтери с дочерью, еле плетутся. Пришли в избу, она и спрашивает: – Почему, тетенька, сестра так плохо идет? – Кто двигается, с тем случается, – отвечает баба Сювяйнтери, – а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. С царевым сыном прыгали – нога сломалась. Добро-хорошо, у царя опять бал устраивают. – Кому этот башмак будет по ноге, перчатка по руке, чепчик по голове – та будет моей женой.^ [Царев сын говорит]. Узнала про это баба Сювяйнтери и стала у дочери строгать голову, ногу и руку, чтобы эти вещи пришлись впору. Пошла баба Сювяйнтери туда на бал с дочерью. Примеряли тот башмак, перчатку и чепчик, но никому не годятся, а дочери бабы Сювяйнтери все пришлось впору, и ее Иван Царевич должен был взять в жены. Жили-были, поехал как-то Иван Царевич с женой на лодке кататься. А там на мысу девушка та пасла коров. Она заметила и поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич говорит: – Надо сходить туда, что она там такое поет. А жена не отпускает, говорит: – Пастухи там коров зазывают, время коротают. Гребут дальше. А пастушка та бежит кругом по берегу залива на другой мыс и, как только они подъехали, опять поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Опять Иван Царевич пошел бы туда, но жена не отпускает, говорит: – Что пастухов слушать – они коров зазывают, время коротают. И едут дальше. Теперь девушка перебегает на третий мыс. Только они подъезжают, девушка и поет: – Царев сын обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич слышит песню и говорит: – Теперь хоть пусти, хоть нет, а я на берег схожу. Жена как ни уговаривала, все равно пошел. Вышел на берег, спрашивает: – Почему ты так поешь? – А пою, – говорит девушка, – не зря ведь пою, попробуй-ка у жены башмак с ноги снять. Схватил Иван Царевич у жены башмак с ноги – а башмак полон крови. Девушка говорит: – Смой кровь с башмака и померяй на мою ногу. Иван Царевич вымыл башмак, надел на ногу девушке – как будто отсюда и снят, как раз. Сдернул перчатку с руки, надел на руку девушке – как раз, и чепчик как раз. Иван Царевич и думает: «Эту девушку мне надо было в жены взять»! Потом велел девушке угнать коров домой и вернуться обратно на то же место. Девушка коров угнала и вернулась. Иван Царевич взял да свою жену толкнул в воду и утопил, а ту девушку взял в жены. Вот добро-хорошо,| у бабы Сювяйнтери пастушка пропала, и она думает, что либо ее лешие взяли, либо утонула. Сперва она ходила часто к своей дочери, а потом (раз дочка в хорошее место попала) стала ходить реже, и вот уже давно там не была. Жила-была у Ивана Царевича жена, уже ребенка родила. Пошла баба Сювяйнтери навещать, и случилось ей проходить мимо того места, где Иван Царевич ее дочь в воду бросил. Там вырос очень красивый цветок, что даже глаз отвести нельзя. «Пусть хоть внук поиграет», – думает она и хотела выдернуть цветок. Оттуда раздался голос: – Не выдергивай, мать, выдернешь у меня пуп и сердце с корнями! – Кто ты? – Я твоя дочь, меня Иван Царевич бросил сюда в воду. Она взяла и вытащила дочь. Потом пошли в город, но не прямо к Ивану Царевичу, а оставила [дочь] в другом месте, говорит: – Пока я не приду за тобой, никуда не уходи. Она пошла туда в дом царя, как будто к своей дочери, как и прежде. Пришла туда и велела натопить баню. Потом пошла в баню с царевой женой и ребенком. По пути в баню видят – летит стая лебедей, вторая и третья. Она [баба Сювяйнтери] обернула ее лебедушкой и отправила в третью стаю. Потом идет, приводит в баню свою дочь, моет и ведет ее с ребенком домой. Живут-поживают. У царя есть пастух. Однажды он пошел в лес и сел на камень. Посмотрел наверх: летит стая лебедей, вторая летит и третья стая лебедей. Из третьей стаи одна лебедь опустилась и села рядом на камень, сняла перья и превратилась в женщину. У пастуха спрашивает: – Как мой ребенок живет? Вот меня так и так баба Сювяйнтери превратила в лебедь и отправила в третью стаю летать. Плачет ли еще мой ребенок? Пастух говорит: – Дни и ночи плачет, никак не могут успокоить. Женщина дает совет пастуху: – Принеси, – говорит, – завтра ребенка на это место, я приду и дам ему грудь. – А если мне его не дадут? – Ты правду не говори, – говорит женщина. – Скажи, что «коли у вас дома ребенок никак не успокоится, то дайте его мне в лес: я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок будет спокоен этот день». До самого вечера женщина была с пастухом. Вечером прилетела стая лебедей – дальше улетела, прилетела вторая стая – дальше улетела, третья как прилетела, женщина надела перья и улетела. На второй день утpoм пастух говорит: – Дайте ребенка со мной в лес, может он там успокоится. – Что, – говорят, – дома никак не можем успокоить, а в лесу и тем более. Пастух говорит: – Дайте, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, и успокоится. И дали ребенка. Приносит ребенка на то же самое место. Летит стая лебедей – пролетает мимо, вторая летит – пролетает мимо, из третьей стаи одна лебедушка садится, оставляет перья на камне и превращается в женщину. Пастух дает ей ребенка. Мать дает ребенку грудь, и оба спят весь день, до возвращения лебединых стай. Вечером летит стая лебедей, вторая пролетает, а третья как прилетела, женщина перья на себя надела, говорит: – Принеси ребенка завтра сюда, – и взлетела. – Если не будут давать, – говорит, – ты скажи: «Я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок успокоится». Пастух приносит ребенка домой, и ребенок всю ночь не плачет вовсе. На второй день пастух опять начинает собираться в лес, снова просит дать ребенка. Не хотят отдать ребенка, пастух говорит: – Дайте еще, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать. И дали ребенка. Пастух загоняет коров на прежнее место и начинает ждать. Опять прилетает стая лебедей – улетает дальше, прилетает вторая – улетает дальше, из третьей стаи одна лебедушка садится на камень, снимает перья – и вот уже она женщина. Второй день ребенок спит у материнской груди, и женщина тоже спит. Вечером опять стая лебедей летит – мимо пролетает, вторая летит – мимо пролетает, а когда третья прилетает, женщина надевает на себя перья, превращается в лебедушку, говорит: – Принеси и завтра ребенка, – улетает. Уносит пастух ребенка домой, а ребенок проспал ночь – даже голоса не подал. На третий день с охотой отдают ребенка. Пастух берет его и идет в лес. Иван Царевич идет к старухе вдове и говорит: – Вот какие у нас теперь дела: раньше ребенок дни и ночи плакал, а теперь, когда пастух стал его в лес брать, вовсе не плачет. – Ох-ох, – говорит вдова, – как же ребенок не будет спокоен, когда он два дня материнскую грудь сосал (Вдова все знает). Теперь, – говорит, – иди в лес, вслед за пастухом. Где пастух остановится, там и ты спрячься. Потом прилетит стая лебедей – дальше улетит, другая прилетит – дальше улетит, а из третьей стаи одна лебедушка сядет, перья бросит на камень, а сама превратится в женщину. Она уже два дня кормила ребенка и сегодня будет кормить. Пока она с ребенком спит, ты тайком сожги ее перья. Тогда твоя жена обернется мотовилом, его надо сломать о колено. Когда сломаешь, тут обернется она топорищем, и его надо сломать. Под конец обернется скалкой, и ее надо сломать. Потом твоя жена будет мертвая. Ты иди за скалу, там есть мертвая и живая вода. Сперва окуни ее в мертвую воду, потом в живую – только тогда у тебя будет жена. Вдова дала совет, и Иван Царевич пошел. Шел вслед за пастухом. Пролетела стая лебедей, пролетела вторая, а из третьей одна лебедушка опустилась на камень, перья сняла и взяла ребенка на руки. Потом дала ребенку грудь и легла. Иван Царевич украдкой подошел и поджег перья. Как только перья сгорели, жена тут же обернулась мотовилом. Он о колено переломил это мотовило. Она обернулась топорищем. Он взял да сломал топорище. Обернулась скалкой – и ту сломал. Жена стала мертвой. Он схватил ее, унес за скалу и сперва окунул в мертвую воду, потом окунул в живую, и жена ожила. Они уходят домой, а ребенок по-прежнему остается с пастухом. Когда пришли домой, Иван Царевич оставляет жену в другом доме, не ведет домой, а сам идет к старухе вдове за советом: – Как теперь, – говорит, – от прежней избавлюсь? – Иди, – говорит, – вели натопить баню, поставить котел с кипящей смолой, второй с варом, а сверху расстели от дома до бани красное сукно, а ребенка не давай в баню. Он пошел домой, и так все и сделали. Велел им [бабе Сювяйнтери с дочерью] идти в баню, а ребенка не дал. Пошли они по сукну, жена хотела сукно откинуть, а мать ее говорит: – Ничего, пускай, иди вперед, раз мать тебя выручила.^ Хорошо быть женой царева сына! Шли, шли – и вот одна бухнулась в один котел, другая – в другой, и так пришел им конец. А Иван Царевич привел жену домой, и еще поныне живут они хорошо.

23 мая 2023 в 10:27 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Вот были когда-то два брата. Они поженились. Одному попалась жена православной веры, а другому попалась дочь бабы Сювяйнтери. Вот добро-хорошо, они жили вместе, и жены родили обе по дочке. Девочки выросли уже большие (в сказка дети быстро растут). Дочь бабы Сювяйнтери ненавидит невестку. Мать, которая православной веры, говорит своей дочери: – Теперь, – говорит, – меня превратят в овцу и отрежут мне голову, а ты, когда будут резать, попросись во двор, возьми носовой платок и возьми в него три капли крови. Живут-поживают, и превращает [невестка] ее в овцу. – Теперь, – говорит своему мужу, – овца не ест и не пьет.^ Иди, зарежь ее, не то подохнет. Муж наточил нож и идет овцу резать. – Дяденька, – говорят девушка, – возьми меня с собой, я посмотрю, как овцу будешь резать. – Не возьму, зачем тебе туда идти. – Возьми, дяденька! – просится. Ну, дядя и взял. Когда пришли во двор и дядя начал овцу резать, девочка бросилась дяде на шею: – Ой, дяденька, не режь эту овцу, я сама буду кормить и поить эту овцу! Ну вот, добро-хорошо, дяде стало жалко девочку и не зарезал овцу. Пришли в избу, жена и говорит ему: – Почему же не зарезал? – Да девочка очень плакала, жалко мне стало ее. На второй день утром опять пристает к мужу, говорит: – Околеет овца, не ест и не пьет ничего. Идет муж овцу резать, а девочка опять и просится: – Возьми, дяденька, меня! – Ну зачем ты туда пойдешь? – говорит дядя. Девочка просилась, просилась, и дядя взял. Так же, как вчера, девочка дяде на шею бросается, плачет: – Не режь, дяденька, эту овцу, я сама буду кормить и поить! Девочка плакала, плакала, и дядя не зарезал [овцу]. Пришли в избу, опять жена его ругает, говорит: – Уже второе утро ходите вдвоем, не можете овцу зарезать – пускай подохнет! Что ж, ругала так ругала.^ Этот день прошел. На третий день утром говорит мужу: – Если и сегодня не зарежешь овцу, то я тебе самому голову отрежу, – так раскричалась на мужа. На третье утро идет дядя резать овцу, а девочка опять просится: – Уже ходили вдвоем два утра, – говорит дочь бабы Сювяйнтери. Девочка все-таки идет следом за дядей во двор, не плачет больше и не умоляет – знает, что больше ничего не поможет, коли грозилась дяде самому голову отрезать. Мужик овцу зарезал, девочка подсунула туда платок и достала несколько капель крови. Живут-поживают, девочку ту [тетя] все заставляет пасти коров, а свою дочь жалеет. Устроили у царя бал, Иван Царевич хочет жениться. Баба Сювяйнтери отправляется туда на бал с дочерью, а ее [племянницу] посылает пасти. Ну вот, добро-хорошо, она перед уходом разломала печь и перемешала три сорта зерна [и приказала], чтобы к приходу печь была исправлена, зерна перебраны и коровы вечером пригнаны домой. Девочка плачет, плачет: «Ну, как же я все это сделаю»? Капли крови заговорили: – О чем, моя доченька, плачешь? Она ответила: – Вот какие задания оставила, никак мне этого не сделать – оттого и плачу. – Не плачь, – говорит, – а иди на широкое поле, на зеленый луг, принеси ветку, выросшую за одну ночь, ударь крест-накрест, скажи: «По слову матери-отца, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает: идет и приносит ветку, выросшую за одну ночь, ударяет крест-накрест: – По слову отца-матери, чтобы зерно было перебрано и печь сложена! Вот добро-хорошо, у нее так отрадно стало на душе: – Теперь надо пойти к коровам, – говорит девушка сама с собой. Капли крови говорят ей: – Не ходи никуда, к коровам пойдешь вечером, никуда коровы не уйдут, вечером пригонишь. Иди, – говорят, – на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за две ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда». Потом оденься и иди на бал к царю. Она так и делает.^ Идет на широкое поле, на зеленый луг, берет веточку, выросшую за две ночи, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда! Появился конь, под кожаным седлом, и появилась одежда. Оделась и стала такая красивая девушка, что даже сказать нельзя. Вскочила на коня и примчалась к царскому дворцу. Коня привязала к воротам, сама зашла в избу. Пришла в избу, раз – ступила на порог, второй [раз] – на стол [так], и села за стол на верхнем конце. На нее все смотрят, удивляются, а царев сын думает: «Кто эта такая красивая девушка? Надо бы мне с ней поговорить». А ее тетя сидит там за столом с дочерью. Она выбрала большую и твердую кость и как бросит в них, так у тетиной дочери глаз выпал. Угощение подходит к концу, она выскакивает из-за стола, раз ступает на стол, второй – на порог и уходит. Царев сын хотел поймать ее, но никак не смог. Она приехала на широкое поле, на зеленый луг – и дальше за коровами, и с коровами домой. После бала Иван Царевич пошел к старой вдове и говорит ей, что приезжала на бал такая-то девушка, но он не мог ее поймать. Вдова говорит ему: – Надо второй раз бал устроить. Девушка вечером пригоняет коров домой, а баба Сювяйнтери с дочерью приходят домой, еле ковыляют. Пришли в избу, девушка и спрашивает: – Почему же, тетенька, сестрица еле пришла? – Хох,| кто двигается, с тем случается, а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. – Что же случилось? – спрашивает девушка. – Случилось – с царевым сыном прыгали, упали, и глаз выпал. Эти сутки прошли. У царя устраивают второй бал и опять зовут на бал. Баба Сювяйнтери снова печь разломала, трех сортов зерно перемешала: – Зерно чтобы было перебрано, печь сложена и коровы чтобы были вечером дома! Они уходят, а девочка давай плакать, давай плакать: «Ну, как же я все это сделаю»? Добро-хорошо, опять из кармана [где был платок с каплями крови] заговорило: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала такое задание, – ну, как же я это сделаю? – Не плачь, моя доченька, а иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за три ночи, приди, ударь крест- накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает. Идет, берет веточку, возвращается домой и ударяет [крест-накрест]: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все так и стало. Снова она радуется, думает: «Надо теперь пойти к коровам». Опять капли крови в платке говорят: – Не надо идти к коровам, иди на широкое поле, на зеленый луг, отрежь веточку, выросшую за четыре ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда для меня»! Она пошла на широкое поле, на зеленый луг и так и сделала. Появился тут конь и одежда. Она оделась, на коня вскочила и прискакала к цареву дворцу. Коня привязала к воротам, сама – в избу. Приходит в избу – раз ступает ногой на порог, второй – на средину стола и села на верхний конец в переднем углу. Едят, пьют. Заметила она бабу Сювяйнтери с дочерью в углу у двери, взяла и опять бросила кость. Кость угодила по руке, и рука сломалась. Когда угощение кончилось, она раньше других выскочила из-за стола, раз ступила на стол, второй – на порог, вышла во двор, вскочила на коня и ускакала. Пытался Иван Царевич догнать, но не мог. Она приехала на широкое поле, коня отпустила, одежду сняла, надела на себя свою одежду, коров погнала домой. Иван Царевич опять пошел к старой вдове, говорит: – Вот есть такая-то и такая-то девушка, но никак не могу поймать. Дай мне теперь совет, как ее поймать. Вдова дает ему совет: – Теперь, – говорит, – устрой еще третий раз бал, и, пока народ еще за столом, ты засмоли порог, дверную ручку и притолоку. На третий день опять устраивает бал и собирает туда народ. Баба Сювяйнтери опять ломает печь, перемешивает зерно трех сортов и велит ей все это сделать. Она опять плачет, плачет. Опять капли крови спрашивают: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала мне такое задание – ну, как же мне все это сделать? – Не плачь, моя дочь, а принеси с широкого поля, с зеленого луга веточку, выросшую за пять ночей, ударь крест-накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано». Ну вот, добро-хорошо, она опять идет на широкое поле, на зеленый луг, отрезает веточку, выросшую за пять ночей, возвращается домой, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все получилось хорошо. Она обрадованная подошла к окну и говорит про себя: «Теперь надо пойти к коровам». Капли крови опять ей говорят: – Не ходи к коровам, коровы никуда не уйдут, а иди к царю на бал. Иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за шесть ночей, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь лучше прежнего и одежда лучше прежней»! Она пришла на широкое поле, на зеленый луг, отрезала веточку, выросшую за шесть ночей, ударила крест-накрест и говорит: – По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда лучше прежней! Подошел к ней конь под седлом, на седле подушечка, и одежда появилась лучше прежней. Она оделась, села на коня и прискакала к цареву дворцу. К столбу у ворот привязала коня, сама пошла в избу. Пришла, раз ступила на порог, второй – на середину стола и села за стол в переднем углу. Народ смотрит на нее н диву дается – такая красивая девушка. Во время угощения она заметила бабу Сювяйнтери с дочерью, схватила большую кость, бросила в них. Кость угодила дочери Сювяйнтери в ногу – и нога сломалась. А Иван Царевич тем временем засмолил дверную ручку, порог и притолоку. Вот добро-хорошо, выскочила девушка раньше других людей, ступила ногой на порог – тут башмачок пристал, взялась рукой за ручку двери – тут перчатка осталась, к притолоке чепчик пристал, а сама на коня – и скакать! Прискакала в широкое поле, на зеленый луг, коня и одежду тут оставила, коров взяла, погнала домой. Пришла домой и села у окошка, смотрит – идет баба Сювяйнтери с дочерью, еле плетутся. Пришли в избу, она и спрашивает: – Почему, тетенька, сестра так плохо идет? – Кто двигается, с тем случается, – отвечает баба Сювяйнтери, – а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. С царевым сыном прыгали – нога сломалась. Добро-хорошо, у царя опять бал устраивают. – Кому этот башмак будет по ноге, перчатка по руке, чепчик по голове – та будет моей женой.^ [Царев сын говорит]. Узнала про это баба Сювяйнтери и стала у дочери строгать голову, ногу и руку, чтобы эти вещи пришлись впору. Пошла баба Сювяйнтери туда на бал с дочерью. Примеряли тот башмак, перчатку и чепчик, но никому не годятся, а дочери бабы Сювяйнтери все пришлось впору, и ее Иван Царевич должен был взять в жены. Жили-были, поехал как-то Иван Царевич с женой на лодке кататься. А там на мысу девушка та пасла коров. Она заметила и поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич говорит: – Надо сходить туда, что она там такое поет. А жена не отпускает, говорит: – Пастухи там коров зазывают, время коротают. Гребут дальше. А пастушка та бежит кругом по берегу залива на другой мыс и, как только они подъехали, опять поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Опять Иван Царевич пошел бы туда, но жена не отпускает, говорит: – Что пастухов слушать – они коров зазывают, время коротают. И едут дальше. Теперь девушка перебегает на третий мыс. Только они подъезжают, девушка и поет: – Царев сын обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич слышит песню и говорит: – Теперь хоть пусти, хоть нет, а я на берег схожу. Жена как ни уговаривала, все равно пошел. Вышел на берег, спрашивает: – Почему ты так поешь? – А пою, – говорит девушка, – не зря ведь пою, попробуй-ка у жены башмак с ноги снять. Схватил Иван Царевич у жены башмак с ноги – а башмак полон крови. Девушка говорит: – Смой кровь с башмака и померяй на мою ногу. Иван Царевич вымыл башмак, надел на ногу девушке – как будто отсюда и снят, как раз. Сдернул перчатку с руки, надел на руку девушке – как раз, и чепчик как раз. Иван Царевич и думает: «Эту девушку мне надо было в жены взять»! Потом велел девушке угнать коров домой и вернуться обратно на то же место. Девушка коров угнала и вернулась. Иван Царевич взял да свою жену толкнул в воду и утопил, а ту девушку взял в жены. Вот добро-хорошо,| у бабы Сювяйнтери пастушка пропала, и она думает, что либо ее лешие взяли, либо утонула. Сперва она ходила часто к своей дочери, а потом (раз дочка в хорошее место попала) стала ходить реже, и вот уже давно там не была. Жила-была у Ивана Царевича жена, уже ребенка родила. Пошла баба Сювяйнтери навещать, и случилось ей проходить мимо того места, где Иван Царевич ее дочь в воду бросил. Там вырос очень красивый цветок, что даже глаз отвести нельзя. «Пусть хоть внук поиграет», – думает она и хотела выдернуть цветок. Оттуда раздался голос: – Не выдергивай, мать, выдернешь у меня пуп и сердце с корнями! – Кто ты? – Я твоя дочь, меня Иван Царевич бросил сюда в воду. Она взяла и вытащила дочь. Потом пошли в город, но не прямо к Ивану Царевичу, а оставила [дочь] в другом месте, говорит: – Пока я не приду за тобой, никуда не уходи. Она пошла туда в дом царя, как будто к своей дочери, как и прежде. Пришла туда и велела натопить баню. Потом пошла в баню с царевой женой и ребенком. По пути в баню видят – летит стая лебедей, вторая и третья. Она [баба Сювяйнтери] обернула ее лебедушкой и отправила в третью стаю. Потом идет, приводит в баню свою дочь, моет и ведет ее с ребенком домой. Живут-поживают. У царя есть пастух. Однажды он пошел в лес и сел на камень. Посмотрел наверх: летит стая лебедей, вторая летит и третья стая лебедей. Из третьей стаи одна лебедь опустилась и села рядом на камень, сняла перья и превратилась в женщину. У пастуха спрашивает: – Как мой ребенок живет? Вот меня так и так баба Сювяйнтери превратила в лебедь и отправила в третью стаю летать. Плачет ли еще мой ребенок? Пастух говорит: – Дни и ночи плачет, никак не могут успокоить. Женщина дает совет пастуху: – Принеси, – говорит, – завтра ребенка на это место, я приду и дам ему грудь. – А если мне его не дадут? – Ты правду не говори, – говорит женщина. – Скажи, что «коли у вас дома ребенок никак не успокоится, то дайте его мне в лес: я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок будет спокоен этот день». До самого вечера женщина была с пастухом. Вечером прилетела стая лебедей – дальше улетела, прилетела вторая стая – дальше улетела, третья как прилетела, женщина надела перья и улетела. На второй день утpoм пастух говорит: – Дайте ребенка со мной в лес, может он там успокоится. – Что, – говорят, – дома никак не можем успокоить, а в лесу и тем более. Пастух говорит: – Дайте, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, и успокоится. И дали ребенка. Приносит ребенка на то же самое место. Летит стая лебедей – пролетает мимо, вторая летит – пролетает мимо, из третьей стаи одна лебедушка садится, оставляет перья на камне и превращается в женщину. Пастух дает ей ребенка. Мать дает ребенку грудь, и оба спят весь день, до возвращения лебединых стай. Вечером летит стая лебедей, вторая пролетает, а третья как прилетела, женщина перья на себя надела, говорит: – Принеси ребенка завтра сюда, – и взлетела. – Если не будут давать, – говорит, – ты скажи: «Я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок успокоится». Пастух приносит ребенка домой, и ребенок всю ночь не плачет вовсе. На второй день пастух опять начинает собираться в лес, снова просит дать ребенка. Не хотят отдать ребенка, пастух говорит: – Дайте еще, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать. И дали ребенка. Пастух загоняет коров на прежнее место и начинает ждать. Опять прилетает стая лебедей – улетает дальше, прилетает вторая – улетает дальше, из третьей стаи одна лебедушка садится на камень, снимает перья – и вот уже она женщина. Второй день ребенок спит у материнской груди, и женщина тоже спит. Вечером опять стая лебедей летит – мимо пролетает, вторая летит – мимо пролетает, а когда третья прилетает, женщина надевает на себя перья, превращается в лебедушку, говорит: – Принеси и завтра ребенка, – улетает. Уносит пастух ребенка домой, а ребенок проспал ночь – даже голоса не подал. На третий день с охотой отдают ребенка. Пастух берет его и идет в лес. Иван Царевич идет к старухе вдове и говорит: – Вот какие у нас теперь дела: раньше ребенок дни и ночи плакал, а теперь, когда пастух стал его в лес брать, вовсе не плачет. – Ох-ох, – говорит вдова, – как же ребенок не будет спокоен, когда он два дня материнскую грудь сосал (Вдова все знает). Теперь, – говорит, – иди в лес, вслед за пастухом. Где пастух остановится, там и ты спрячься. Потом прилетит стая лебедей – дальше улетит, другая прилетит – дальше улетит, а из третьей стаи одна лебедушка сядет, перья бросит на камень, а сама превратится в женщину. Она уже два дня кормила ребенка и сегодня будет кормить. Пока она с ребенком спит, ты тайком сожги ее перья. Тогда твоя жена обернется мотовилом, его надо сломать о колено. Когда сломаешь, тут обернется она топорищем, и его надо сломать. Под конец обернется скалкой, и ее надо сломать. Потом твоя жена будет мертвая. Ты иди за скалу, там есть мертвая и живая вода. Сперва окуни ее в мертвую воду, потом в живую – только тогда у тебя будет жена. Вдова дала совет, и Иван Царевич пошел. Шел вслед за пастухом. Пролетела стая лебедей, пролетела вторая, а из третьей одна лебедушка опустилась на камень, перья сняла и взяла ребенка на руки. Потом дала ребенку грудь и легла. Иван Царевич украдкой подошел и поджег перья. Как только перья сгорели, жена тут же обернулась мотовилом. Он о колено переломил это мотовило. Она обернулась топорищем. Он взял да сломал топорище. Обернулась скалкой – и ту сломал. Жена стала мертвой. Он схватил ее, унес за скалу и сперва окунул в мертвую воду, потом окунул в живую, и жена ожила. Они уходят домой, а ребенок по-прежнему остается с пастухом. Когда пришли домой, Иван Царевич оставляет жену в другом доме, не ведет домой, а сам идет к старухе вдове за советом: – Как теперь, – говорит, – от прежней избавлюсь? – Иди, – говорит, – вели натопить баню, поставить котел с кипящей смолой, второй с варом, а сверху расстели от дома до бани красное сукно, а ребенка не давай в баню. Он пошел домой, и так все и сделали. Велел им [бабе Сювяйнтери с дочерью] идти в баню, а ребенка не дал. Пошли они по сукну, жена хотела сукно откинуть, а мать ее говорит: – Ничего, пускай, иди вперед, раз мать тебя выручила.^ Хорошо быть женой царева сына! Шли, шли – и вот одна бухнулась в один котел, другая – в другой, и так пришел им конец. А Иван Царевич привел жену домой, и еще поныне живут они хорошо.

23 мая 2023 в 10:24 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Вот были когда-то два брата. Они поженились. Одному попалась жена православной веры, а другому попалась дочь бабы Сювяйнтери. Вот добро-хорошо, они жили вместе, и жены родили обе по дочке. Девочки выросли уже большие (в сказка дети быстро растут). Дочь бабы Сювяйнтери ненавидит невестку. Мать, которая православной веры, говорит своей дочери: – Теперь, – говорит, – меня превратят в овцу и отрежут мне голову, а ты, когда будут резать, попросись во двор, возьми носовой платок и возьми в него три капли крови. Живут-поживают, и превращает [невестка] ее в овцу. – Теперь, – говорит своему мужу, – овца не ест и не пьет.^ Иди, зарежь ее, не то подохнет. Муж наточил нож и идет овцу резать. – Дяденька, – говорят девушка, – возьми меня с собой, я посмотрю, как овцу будешь резать. – Не возьму, зачем тебе туда идти. – Возьми, дяденька! – просится. Ну, дядя и взял. Когда пришли во двор и дядя начал овцу резать, девочка бросилась дяде на шею: – Ой, дяденька, не режь эту овцу, я сама буду кормить и поить эту овцу! Ну вот, добро-хорошо, дяде стало жалко девочку и не зарезал овцу. Пришли в избу, жена и говорит ему: – Почему же не зарезал? – Да девочка очень плакала, жалко мне стало ее. На второй день утром опять пристает к мужу, говорит: – Околеет овца, не ест и не пьет ничего. Идет муж овцу резать, а девочка опять и просится: – Возьми, дяденька, меня! – Ну зачем ты туда пойдешь? – говорит дядя. Девочка просилась, просилась, и дядя взял. Так же, как вчера, девочка дяде на шею бросается, плачет: – Не режь, дяденька, эту овцу, я сама буду кормить и поить! Девочка плакала, плакала, и дядя не зарезал [овцу]. Пришли в избу, опять жена его ругает, говорит: – Уже второе утро ходите вдвоем, не можете овцу зарезать – пускай подохнет! Что ж, ругала так ругала.^ Этот день прошел. На третий день утром говорит мужу: – Если и сегодня не зарежешь овцу, то я тебе самому голову отрежу, – так раскричалась на мужа. На третье утро идет дядя резать овцу, а девочка опять просится: – Уже ходили вдвоем два утра, – говорит дочь бабы Сювяйнтери. Девочка все-таки идет следом за дядей во двор, не плачет больше и не умоляет – знает, что больше ничего не поможет, коли грозилась дяде самому голову отрезать. Мужик овцу зарезал, девочка подсунула туда платок и достала несколько капель крови. Живут-поживают, девочку ту [тетя] все заставляет пасти коров, а свою дочь жалеет. Устроили у царя бал, Иван Царевич хочет жениться. Баба Сювяйнтери отправляется туда на бал с дочерью, а ее [племянницу] посылает пасти. Ну вот, добро-хорошо, она перед уходом разломала печь и перемешала три сорта зерна [и приказала], чтобы к приходу печь была исправлена, зерна перебраны и коровы вечером пригнаны домой. Девочка плачет, плачет: «Ну, как же я все это сделаю»? Капли крови заговорили: – О чем, моя доченька, плачешь? Она ответила: – Вот какие задания оставила, никак мне этого не сделать – оттого и плачу. – Не плачь, – говорит, – а иди на широкое поле, на зеленый луг, принеси ветку, выросшую за одну ночь, ударь крест-накрест, скажи: «По слову матери-отца, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает: идет и приносит ветку, выросшую за одну ночь, ударяет крест-накрест: – По слову отца-матери, чтобы зерно было перебрано и печь сложена! Вот добро-хорошо, у нее так отрадно стало на душе: – Теперь надо пойти к коровам, – говорит девушка сама с собой. Капли крови говорят ей: – Не ходи никуда, к коровам пойдешь вечером, никуда коровы не уйдут, вечером пригонишь. Иди, – говорят, – на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за две ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда». Потом оденься и иди на бал к царю. Она так и делает.^ Идет на широкое поле, на зеленый луг, берет веточку, выросшую за две ночи, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда! Появился конь, под кожаным седлом, и появилась одежда. Оделась и стала такая красивая девушка, что даже сказать нельзя. Вскочила на коня и примчалась к царскому дворцу. Коня привязала к воротам, сама зашла в избу. Пришла в избу, раз – ступила на порог, второй [раз] – на стол [так], и села за стол на верхнем конце. На нее все смотрят, удивляются, а царев сын думает: «Кто эта такая красивая девушка? Надо бы мне с ней поговорить». А ее тетя сидит там за столом с дочерью. Она выбрала большую и твердую кость и как бросит в них, так у тетиной дочери глаз выпал. Угощение подходит к концу, она выскакивает из-за стола, раз ступает на стол, второй – на порог и уходит. Царев сын хотел поймать ее, но никак не смог. Она приехала на широкое поле, на зеленый луг – и дальше за коровами, и с коровами домой. После бала Иван Царевич пошел к старой вдове и говорит ей, что приезжала на бал такая-то девушка, но он не мог ее поймать. Вдова говорит ему: – Надо второй раз бал устроить. Девушка вечером пригоняет коров домой, а баба Сювяйнтери с дочерью приходят домой, еле ковыляют. Пришли в избу, девушка и спрашивает: – Почему же, тетенька, сестрица еле пришла? – Хох,| кто двигается, с тем случается, а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. – Что же случилось? – спрашивает девушка. – Случилось – с царевым сыном прыгали, упали, и глаз выпал. Эти сутки прошли. У царя устраивают второй бал и опять зовут на бал. Баба Сювяйнтери снова печь разломала, трех сортов зерно перемешала: – Зерно чтобы было перебрано, печь сложена и коровы чтобы были вечером дома! Они уходят, а девочка давай плакать, давай плакать: «Ну, как же я все это сделаю»? Добро-хорошо, опять из кармана [где был платок с каплями крови] заговорило: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала такое задание, – ну, как же я это сделаю? – Не плачь, моя доченька, а иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за три ночи, приди, ударь крест- накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает. Идет, берет веточку, возвращается домой и ударяет [крест-накрест]: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все так и стало. Снова она радуется, думает: «Надо теперь пойти к коровам». Опять капли крови в платке говорят: – Не надо идти к коровам, иди на широкое поле, на зеленый луг, отрежь веточку, выросшую за четыре ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда для меня»! Она пошла на широкое поле, на зеленый луг и так и сделала. Появился тут конь и одежда. Она оделась, на коня вскочила и прискакала к цареву дворцу. Коня привязала к воротам, сама – в избу. Приходит в избу – раз ступает ногой на порог, второй – на средину стола и села на верхний конец в переднем углу. Едят, пьют. Заметила она бабу Сювяйнтери с дочерью в углу у двери, взяла и опять бросила кость. Кость угодила по руке, и рука сломалась. Когда угощение кончилось, она раньше других выскочила из-за стола, раз ступила на стол, второй – на порог, вышла во двор, вскочила на коня и ускакала. Пытался Иван Царевич догнать, но не мог. Она приехала на широкое поле, коня отпустила, одежду сняла, надела на себя свою одежду, коров погнала домой. Иван Царевич опять пошел к старой вдове, говорит: – Вот есть такая-то и такая-то девушка, но никак не могу поймать. Дай мне теперь совет, как ее поймать. Вдова дает ему совет: – Теперь, – говорит, – устрой еще третий раз бал, и, пока народ еще за столом, ты засмоли порог, дверную ручку и притолоку. На третий день опять устраивает бал и собирает туда народ. Баба Сювяйнтери опять ломает печь, перемешивает зерно трех сортов и велит ей все это сделать. Она опять плачет, плачет. Опять капли крови спрашивают: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала мне такое задание – ну, как же мне все это сделать? – Не плачь, моя дочь, а принеси с широкого поля, с зеленого луга веточку, выросшую за пять ночей, ударь крест-накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано». Ну вот, добро-хорошо, она опять идет на широкое поле, на зеленый луг, отрезает веточку, выросшую за пять ночей, возвращается домой, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все получилось хорошо. Она обрадованная подошла к окну и говорит про себя: «Теперь надо пойти к коровам». Капли крови опять ей говорят: – Не ходи к коровам, коровы никуда не уйдут, а иди к царю на бал. Иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за шесть ночей, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь лучше прежнего и одежда лучше прежней»! Она пришла на широкое поле, на зеленый луг, отрезала веточку, выросшую за шесть ночей, ударила крест-накрест и говорит: – По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда лучше прежней! Подошел к ней конь под седлом, на седле подушечка, и одежда появилась лучше прежней. Она оделась, села на коня и прискакала к цареву дворцу. К столбу у ворот привязала коня, сама пошла в избу. Пришла, раз ступила на порог, второй – на середину стола и села за стол в переднем углу. Народ смотрит на нее н диву дается – такая красивая девушка. Во время угощения она заметила бабу Сювяйнтери с дочерью, схватила большую кость, бросила в них. Кость угодила дочери Сювяйнтери в ногу – и нога сломалась. А Иван Царевич тем временем засмолил дверную ручку, порог и притолоку. Вот добро-хорошо, выскочила девушка раньше других людей, ступила ногой на порог – тут башмачок пристал, взялась рукой за ручку двери – тут перчатка осталась, к притолоке чепчик пристал, а сама на коня – и скакать! Прискакала в широкое поле, на зеленый луг, коня и одежду тут оставила, коров взяла, погнала домой. Пришла домой и села у окошка, смотрит – идет баба Сювяйнтери с дочерью, еле плетутся. Пришли в избу, она и спрашивает: – Почему, тетенька, сестра так плохо идет? – Кто двигается, с тем случается, – отвечает баба Сювяйнтери, – а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. С царевым сыном прыгали – нога сломалась. Добро-хорошо, у царя опять бал устраивают. – Кому этот башмак будет по ноге, перчатка по руке, чепчик по голове – та будет моей женой.^ [Царев сын говорит]. Узнала про это баба Сювяйнтери и стала у дочери строгать голову, ногу и руку, чтобы эти вещи пришлись впору. Пошла баба Сювяйнтери туда на бал с дочерью. Примеряли тот башмак, перчатку и чепчик, но никому не годятся, а дочери бабы Сювяйнтери все пришлось впору, и ее Иван Царевич должен был взять в жены. Жили-были, поехал как-то Иван Царевич с женой на лодке кататься. А там на мысу девушка та пасла коров. Она заметила и поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич говорит: – Надо сходить туда, что она там такое поет. А жена не отпускает, говорит: – Пастухи там коров зазывают, время коротают. Гребут дальше. А пастушка та бежит кругом по берегу залива на другой мыс и, как только они подъехали, опять поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Опять Иван Царевич пошел бы туда, но жена не отпускает, говорит: – Что пастухов слушать – они коров зазывают, время коротают. И едут дальше. Теперь девушка перебегает на третий мыс. Только они подъезжают, девушка и поет: – Царев сын обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич слышит песню и говорит: – Теперь хоть пусти, хоть нет, а я на берег схожу. Жена как ни уговаривала, все равно пошел. Вышел на берег, спрашивает: – Почему ты так поешь? – А пою, – говорит девушка, – не зря ведь пою, попробуй-ка у жены башмак с ноги снять. Схватил Иван Царевич у жены башмак с ноги – а башмак полон крови. Девушка говорит: – Смой кровь с башмака и померяй на мою ногу. Иван Царевич вымыл башмак, надел на ногу девушке – как будто отсюда и снят, как раз. Сдернул перчатку с руки, надел на руку девушке – как раз, и чепчик как раз. Иван Царевич и думает: «Эту девушку мне надо было в жены взять»! Потом велел девушке угнать коров домой и вернуться обратно на то же место. Девушка коров угнала и вернулась. Иван Царевич взял да свою жену толкнул в воду и утопил, а ту девушку взял в жены. Вот добро-хорошо, у бабы Сювяйнтери пастушка пропала, и она думает, что либо ее лешие взяли, либо утонула. Сперва она ходила часто к своей дочери, а потом (раз дочка в хорошее место попала) стала ходить реже, и вот уже давно там не была. Жила-была у Ивана Царевича жена, уже ребенка родила. Пошла баба Сювяйнтери навещать, и случилось ей проходить мимо того места, где Иван Царевич ее дочь в воду бросил. Там вырос очень красивый цветок, что даже глаз отвести нельзя. «Пусть хоть внук поиграет», – думает она и хотела выдернуть цветок. Оттуда раздался голос: – Не выдергивай, мать, выдернешь у меня пуп и сердце с корнями! – Кто ты? – Я твоя дочь, меня Иван Царевич бросил сюда в воду. Она взяла и вытащила дочь. Потом пошли в город, но не прямо к Ивану Царевичу, а оставила [дочь] в другом месте, говорит: – Пока я не приду за тобой, никуда не уходи. Она пошла туда в дом царя, как будто к своей дочери, как и прежде. Пришла туда и велела натопить баню. Потом пошла в баню с царевой женой и ребенком. По пути в баню видят – летит стая лебедей, вторая и третья. Она [баба Сювяйнтери] обернула ее лебедушкой и отправила в третью стаю. Потом идет, приводит в баню свою дочь, моет и ведет ее с ребенком домой. Живут-поживают. У царя есть пастух. Однажды он пошел в лес и сел на камень. Посмотрел наверх: летит стая лебедей, вторая летит и третья стая лебедей. Из третьей стаи одна лебедь опустилась и села рядом на камень, сняла перья и превратилась в женщину. У пастуха спрашивает: – Как мой ребенок живет? Вот меня так и так баба Сювяйнтери превратила в лебедь и отправила в третью стаю летать. Плачет ли еще мой ребенок? Пастух говорит: – Дни и ночи плачет, никак не могут успокоить. Женщина дает совет пастуху: – Принеси, – говорит, – завтра ребенка на это место, я приду и дам ему грудь. – А если мне его не дадут? – Ты правду не говори, – говорит женщина. – Скажи, что «коли у вас дома ребенок никак не успокоится, то дайте его мне в лес: я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок будет спокоен этот день». До самого вечера женщина была с пастухом. Вечером прилетела стая лебедей – дальше улетела, прилетела вторая стая – дальше улетела, третья как прилетела, женщина надела перья и улетела. На второй день утpoм пастух говорит: – Дайте ребенка со мной в лес, может он там успокоится. – Что, – говорят, – дома никак не можем успокоить, а в лесу и тем более. Пастух говорит: – Дайте, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, и успокоится. И дали ребенка. Приносит ребенка на то же самое место. Летит стая лебедей – пролетает мимо, вторая летит – пролетает мимо, из третьей стаи одна лебедушка садится, оставляет перья на камне и превращается в женщину. Пастух дает ей ребенка. Мать дает ребенку грудь, и оба спят весь день, до возвращения лебединых стай. Вечером летит стая лебедей, вторая пролетает, а третья как прилетела, женщина перья на себя надела, говорит: – Принеси ребенка завтра сюда, – и взлетела. – Если не будут давать, – говорит, – ты скажи: «Я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок успокоится». Пастух приносит ребенка домой, и ребенок всю ночь не плачет вовсе. На второй день пастух опять начинает собираться в лес, снова просит дать ребенка. Не хотят отдать ребенка, пастух говорит: – Дайте еще, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать. И дали ребенка. Пастух загоняет коров на прежнее место и начинает ждать. Опять прилетает стая лебедей – улетает дальше, прилетает вторая – улетает дальше, из третьей стаи одна лебедушка садится на камень, снимает перья – и вот уже она женщина. Второй день ребенок спит у материнской груди, и женщина тоже спит. Вечером опять стая лебедей летит – мимо пролетает, вторая летит – мимо пролетает, а когда третья прилетает, женщина надевает на себя перья, превращается в лебедушку, говорит: – Принеси и завтра ребенка, – улетает. Уносит пастух ребенка домой, а ребенок проспал ночь – даже голоса не подал. На третий день с охотой отдают ребенка. Пастух берет его и идет в лес. Иван Царевич идет к старухе вдове и говорит: – Вот какие у нас теперь дела: раньше ребенок дни и ночи плакал, а теперь, когда пастух стал его в лес брать, вовсе не плачет. – Ох-ох, – говорит вдова, – как же ребенок не будет спокоен, когда он два дня материнскую грудь сосал (Вдова все знает). Теперь, – говорит, – иди в лес, вслед за пастухом. Где пастух остановится, там и ты спрячься. Потом прилетит стая лебедей – дальше улетит, другая прилетит – дальше улетит, а из третьей стаи одна лебедушка сядет, перья бросит на камень, а сама превратится в женщину. Она уже два дня кормила ребенка и сегодня будет кормить. Пока она с ребенком спит, ты тайком сожги ее перья. Тогда твоя жена обернется мотовилом, его надо сломать о колено. Когда сломаешь, тут обернется она топорищем, и его надо сломать. Под конец обернется скалкой, и ее надо сломать. Потом твоя жена будет мертвая. Ты иди за скалу, там есть мертвая и живая вода. Сперва окуни ее в мертвую воду, потом в живую – только тогда у тебя будет жена. Вдова дала совет, и Иван Царевич пошел. Шел вслед за пастухом. Пролетела стая лебедей, пролетела вторая, а из третьей одна лебедушка опустилась на камень, перья сняла и взяла ребенка на руки. Потом дала ребенку грудь и легла. Иван Царевич украдкой подошел и поджег перья. Как только перья сгорели, жена тут же обернулась мотовилом. Он о колено переломил это мотовило. Она обернулась топорищем. Он взял да сломал топорище. Обернулась скалкой – и ту сломал. Жена стала мертвой. Он схватил ее, унес за скалу и сперва окунул в мертвую воду, потом окунул в живую, и жена ожила. Они уходят домой, а ребенок по-прежнему остается с пастухом. Когда пришли домой, Иван Царевич оставляет жену в другом доме, не ведет домой, а сам идет к старухе вдове за советом: – Как теперь, – говорит, – от прежней избавлюсь? – Иди, – говорит, – вели натопить баню, поставить котел с кипящей смолой, второй с варом, а сверху расстели от дома до бани красное сукно, а ребенка не давай в баню. Он пошел домой, и так все и сделали. Велел им [бабе Сювяйнтери с дочерью] идти в баню, а ребенка не дал. Пошли они по сукну, жена хотела сукно откинуть, а мать ее говорит: – Ничего, пускай, иди вперед, раз мать тебя выручила.^ Хорошо быть женой царева сына! Шли, шли – и вот одна бухнулась в один котел, другая – в другой, и так пришел им конец. А Иван Царевич привел жену домой, и еще поныне живут они хорошо.

23 мая 2023 в 10:23 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Вот были когда-то два брата. Они поженились. Одному попалась жена православной веры, а другому попалась дочь бабы Сювяйнтери. Вот добро-хорошо, они жили вместе, и жены родили обе по дочке. Девочки выросли уже большие (в сказка дети быстро растут). Дочь бабы Сювяйнтери ненавидит невестку. Мать, которая православной веры, говорит своей дочери: – Теперь, – говорит, – меня превратят в овцу и отрежут мне голову, а ты, когда будут резать, попросись во двор, возьми носовой платок и возьми в него три капли крови. Живут-поживают, и превращает [невестка] ее в овцу. – Теперь, – говорит своему мужу, – овца не ест и не пьет.^ Иди, зарежь ее, не то подохнет. Муж наточил нож и идет овцу резать. – Дяденька, – говорят девушка, – возьми меня с собой, я посмотрю, как овцу будешь резать. – Не возьму, зачем тебе туда идти. – Возьми, дяденька! – просится. Ну, дядя и взял. Когда пришли во двор и дядя начал овцу резать, девочка бросилась дяде на шею: – Ой, дяденька, не режь эту овцу, я сама буду кормить и поить эту овцу! Ну вот, добро-хорошо, дяде стало жалко девочку и не зарезал овцу. Пришли в избу, жена и говорит ему: – Почему же не зарезал? – Да девочка очень плакала, жалко мне стало ее. На второй день утром опять пристает к мужу, говорит: – Околеет овца, не ест и не пьет ничего. Идет муж овцу резать, а девочка опять и просится: – Возьми, дяденька, меня! – Ну зачем ты туда пойдешь? – говорит дядя. Девочка просилась, просилась, и дядя взял. Так же, как вчера, девочка дяде на шею бросается, плачет: – Не режь, дяденька, эту овцу, я сама буду кормить и поить! Девочка плакала, плакала, и дядя не зарезал [овцу]. Пришли в избу, опять жена его ругает, говорит: – Уже второе утро ходите вдвоем, не можете овцу зарезать – пускай подохнет! Что ж, ругала так ругала.^ Этот день прошел. На третий день утром говорит мужу: – Если и сегодня не зарежешь овцу, то я тебе самому голову отрежу!, – так раскричалась на мужа. На третье утро идет дядя резать овцу, а девочка опять просится: – Уже ходили вдвоем два утра, – говорит дочь бабы Сювяйнтери. Девочка все-таки идет следом за дядей во двор, не плачет больше и не умоляет – знает, что больше ничего не поможет, коли грозилась дяде самому голову отрезать. Мужик овцу зарезал, девочка подсунула туда платок и достала несколько капель крови. Живут-поживают, девочку ту [тетя] все заставляет пасти коров, а свою дочь жалеет. Устроили у царя бал, Иван Царевич хочет жениться. Баба Сювяйнтери отправляется туда на бал с дочерью, а ее [племянницу] посылает пасти. Ну вот, добро-хорошо, она перед уходом разломала печь и перемешала три сорта зерна [и приказала], чтобы к приходу печь была исправлена, зерна перебраны и коровы вечером пригнаны домой. Девочка плачет, плачет: «Ну, как же я все это сделаю»? Капли крови заговорили: – О чем, моя доченька, плачешь? Она ответила: – Вот какие задания оставила, никак мне этого не сделать – оттого и плачу. – Не плачь, – говорит, – а иди на широкое поле, на зеленый луг, принеси ветку, выросшую за одну ночь, ударь крест-накрест, скажи: «По слову матери-отца, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает: идет и приносит ветку, выросшую за одну ночь, ударяет крест-накрест: – По слову отца-матери, чтобы зерно было перебрано и печь сложена! Вот добро-хорошо, у нее так отрадно стало на душе: – Теперь надо пойти к коровам, – говорит девушка сама с собой. Капли крови говорят ей: – Не ходи никуда, к коровам пойдешь вечером, никуда коровы не уйдут, вечером пригонишь. Иди, – говорят, – на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за две ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда». Потом оденься и иди на бал к царю. Она так и делает.^ Идет на широкое поле, на зеленый луг, берет веточку, выросшую за две ночи, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда! Появился конь, под кожаным седлом, и появилась одежда. Оделась и стала такая красивая девушка, что даже сказать нельзя. Вскочила на коня и примчалась к царскому дворцу. Коня привязала к воротам, сама зашла в избу. Пришла в избу, раз – ступила на порог, второй [раз] – на стол [так], и села за стол на верхнем конце. На нее все смотрят, удивляются, а царев сын думает: «Кто эта такая красивая девушка? Надо бы мне с ней поговорить». А ее тетя сидит там за столом с дочерью. Она выбрала большую и твердую кость и как бросит в них, так у тетиной дочери глаз выпал. Угощение подходит к концу, она выскакивает из-за стола, раз ступает на стол, второй – на порог и уходит. Царев сын хотел поймать ее, но никак не смог. Она приехала на широкое поле, на зеленый луг – и дальше за коровами, и с коровами домой. После бала Иван Царевич пошел к старой вдове и говорит ей, что приезжала на бал такая-то девушка, но он не мог ее поймать. Вдова говорит ему: – Надо второй раз бал устроить. Девушка вечером пригоняет коров домой, а баба Сювяйнтери с дочерью приходят домой, еле ковыляют. Пришли в избу, девушка и спрашивает: – Почему же, тетенька, сестрица еле пришла? – Хох, кто двигается, с тем случается, а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. – Что же случилось? – спрашивает девушка. – Случилось – с царевым сыном прыгали, упали, и глаз выпал. Эти сутки прошли. У царя устраивают второй бал и опять зовут на бал. Баба Сювяйнтери снова печь разломала, трех сортов зерно перемешала: – Зерно чтобы было перебрано, печь сложена и коровы чтобы были вечером дома! Они уходят, а девочка давай плакать, давай плакать: «Ну, как же я все это сделаю»? Добро-хорошо, опять из кармана [где был платок с каплями крови] заговорило: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала такое задание, – ну, как же я это сделаю? – Не плачь, моя доченька, а иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за три ночи, приди, ударь крест- накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает. Идет, берет веточку, возвращается домой и ударяет [крест-накрест]: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все так и стало. Снова она радуется, думает: «Надо теперь пойти к коровам». Опять капли крови в платке говорят: – Не надо идти к коровам, иди на широкое поле, на зеленый луг, отрежь веточку, выросшую за четыре ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда для меня»! Она пошла на широкое поле, на зеленый луг и так и сделала. Появился тут конь и одежда. Она оделась, на коня вскочила и прискакала к цареву дворцу. Коня привязала к воротам, сама – в избу. Приходит в избу – раз ступает ногой на порог, второй – на средину стола и села на верхний конец в переднем углу. Едят, пьют. Заметила она бабу Сювяйнтери с дочерью в углу у двери, взяла и опять бросила кость. Кость угодила по руке, и рука сломалась. Когда угощение кончилось, она раньше других выскочила из-за стола, раз ступила на стол, второй – на порог, вышла во двор, вскочила на коня и ускакала. Пытался Иван Царевич догнать, но не мог. Она приехала на широкое поле, коня отпустила, одежду сняла, надела на себя свою одежду, коров погнала домой. Иван Царевич опять пошел к старой вдове, говорит: – Вот есть такая-то и такая-то девушка, но никак не могу поймать. Дай мне теперь совет, как ее поймать. Вдова дает ему совет: – Теперь, – говорит, – устрой еще третий раз бал, и, пока народ еще за столом, ты засмоли порог, дверную ручку и притолоку. На третий день опять устраивает бал и собирает туда народ. Баба Сювяйнтери опять ломает печь, перемешивает зерно трех сортов и велит ей все это сделать. Она опять плачет, плачет. Опять капли крови спрашивают: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала мне такое задание – ну, как же мне все это сделать? – Не плачь, моя дочь, а принеси с широкого поля, с зеленого луга веточку, выросшую за пять ночей, ударь крест-накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано». Ну вот, добро-хорошо, она опять идет на широкое поле, на зеленый луг, отрезает веточку, выросшую за пять ночей, возвращается домой, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все получилось хорошо. Она обрадованная подошла к окну и говорит про себя: «Теперь надо пойти к коровам». Капли крови опять ей говорят: – Не ходи к коровам, коровы никуда не уйдут, а иди к царю на бал. Иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за шесть ночей, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь лучше прежнего и одежда лучше прежней»! Она пришла на широкое поле, на зеленый луг, отрезала веточку, выросшую за шесть ночей, ударила крест-накрест и говорит: – По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда лучше прежней! Подошел к ней конь под седлом, на седле подушечка, и одежда появилась лучше прежней. Она оделась, села на коня и прискакала к цареву дворцу. К столбу у ворот привязала коня, сама пошла в избу. Пришла, раз ступила на порог, второй – на середину стола и села за стол в переднем углу. Народ смотрит на нее н диву дается – такая красивая девушка. Во время угощения она заметила бабу Сювяйнтери с дочерью, схватила большую кость, бросила в них. Кость угодила дочери Сювяйнтери в ногу – и нога сломалась. А Иван Царевич тем временем засмолил дверную ручку, порог и притолоку. Вот добро-хорошо, выскочила девушка раньше других людей, ступила ногой на порог – тут башмачок пристал, взялась рукой за ручку двери – тут перчатка осталась, к притолоке чепчик пристал, а сама на коня – и скакать! Прискакала в широкое поле, на зеленый луг, коня и одежду тут оставила, коров взяла, погнала домой. Пришла домой и села у окошка, смотрит – идет баба Сювяйнтери с дочерью, еле плетутся. Пришли в избу, она и спрашивает: – Почему, тетенька, сестра так плохо идет? – Кто двигается, с тем случается, – отвечает баба Сювяйнтери, – а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. С царевым сыном прыгали – нога сломалась. Добро-хорошо, у царя опять бал устраивают. – Кому этот башмак будет по ноге, перчатка по руке, чепчик по голове – та будет моей женой.^ [Царев сын говорит]. Узнала про это баба Сювяйнтери и стала у дочери строгать голову, ногу и руку, чтобы эти вещи пришлись впору. Пошла баба Сювяйнтери туда на бал с дочерью. Примеряли тот башмак, перчатку и чепчик, но никому не годятся, а дочери бабы Сювяйнтери все пришлось впору, и ее Иван Царевич должен был взять в жены. Жили-были, поехал как-то Иван Царевич с женой на лодке кататься. А там на мысу девушка та пасла коров. Она заметила и поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич говорит: – Надо сходить туда, что она там такое поет. А жена не отпускает, говорит: – Пастухи там коров зазывают, время коротают. Гребут дальше. А пастушка та бежит кругом по берегу залива на другой мыс и, как только они подъехали, опять поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Опять Иван Царевич пошел бы туда, но жена не отпускает, говорит: – Что пастухов слушать – они коров зазывают, время коротают. И едут дальше. Теперь девушка перебегает на третий мыс. Только они подъезжают, девушка и поет: – Царев сын обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич слышит песню и говорит: – Теперь хоть пусти, хоть нет, а я на берег схожу. Жена как ни уговаривала, все равно пошел. Вышел на берег, спрашивает: – Почему ты так поешь? – А пою, – говорит девушка, – не зря ведь пою, попробуй-ка у жены башмак с ноги снять. Схватил Иван Царевич у жены башмак с ноги – а башмак полон крови. Девушка говорит: – Смой кровь с башмака и померяй на мою ногу. Иван Царевич вымыл башмак, надел на ногу девушке – как будто отсюда и снят, как раз. Сдернул перчатку с руки, надел на руку девушке – как раз, и чепчик как раз. Иван Царевич и думает: «Эту девушку мне надо было в жены взять»! Потом велел девушке угнать коров домой и вернуться обратно на то же место. Девушка коров угнала и вернулась. Иван Царевич взял да свою жену толкнул в воду и утопил, а ту девушку взял в жены. Вот добро-хорошо, у бабы Сювяйнтери пастушка пропала, и она думает, что либо ее лешие взяли, либо утонула. Сперва она ходила часто к своей дочери, а потом (раз дочка в хорошее место попала) стала ходить реже, и вот уже давно там не была. Жила-была у Ивана Царевича жена, уже ребенка родила. Пошла баба Сювяйнтери навещать, и случилось ей проходить мимо того места, где Иван Царевич ее дочь в воду бросил. Там вырос очень красивый цветок, что даже глаз отвести нельзя. «Пусть хоть внук поиграет», – думает она и хотела выдернуть цветок. Оттуда раздался голос: – Не выдергивай, мать, выдернешь у меня пуп и сердце с корнями! – Кто ты? – Я твоя дочь, меня Иван Царевич бросил сюда в воду. Она взяла и вытащила дочь. Потом пошли в город, но не прямо к Ивану Царевичу, а оставила [дочь] в другом месте, говорит: – Пока я не приду за тобой, никуда не уходи. Она пошла туда в дом царя, как будто к своей дочери, как и прежде. Пришла туда и велела натопить баню. Потом пошла в баню с царевой женой и ребенком. По пути в баню видят – летит стая лебедей, вторая и третья. Она [баба Сювяйнтери] обернула ее лебедушкой и отправила в третью стаю. Потом идет, приводит в баню свою дочь, моет и ведет ее с ребенком домой. Живут-поживают. У царя есть пастух. Однажды он пошел в лес и сел на камень. Посмотрел наверх: летит стая лебедей, вторая летит и третья стая лебедей. Из третьей стаи одна лебедь опустилась и села рядом на камень, сняла перья и превратилась в женщину. У пастуха спрашивает: – Как мой ребенок живет? Вот меня так и так баба Сювяйнтери превратила в лебедь и отправила в третью стаю летать. Плачет ли еще мой ребенок? Пастух говорит: – Дни и ночи плачет, никак не могут успокоить. Женщина дает совет пастуху: – Принеси, – говорит, – завтра ребенка на это место, я приду и дам ему грудь. – А если мне его не дадут? – Ты правду не говори, – говорит женщина. – Скажи, что «коли у вас дома ребенок никак не успокоится, то дайте его мне в лес: я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок будет спокоен этот день». До самого вечера женщина была с пастухом. Вечером прилетела стая лебедей – дальше улетела, прилетела вторая стая – дальше улетела, третья как прилетела, женщина надела перья и улетела. На второй день утpoм пастух говорит: – Дайте ребенка со мной в лес, может он там успокоится. – Что, – говорят, – дома никак не можем успокоить, а в лесу и тем более. Пастух говорит: – Дайте, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, и успокоится. И дали ребенка. Приносит ребенка на то же самое место. Летит стая лебедей – пролетает мимо, вторая летит – пролетает мимо, из третьей стаи одна лебедушка садится, оставляет перья на камне и превращается в женщину. Пастух дает ей ребенка. Мать дает ребенку грудь, и оба спят весь день, до возвращения лебединых стай. Вечером летит стая лебедей, вторая пролетает, а третья как прилетела, женщина перья на себя надела, говорит: – Принеси ребенка завтра сюда, – и взлетела. – Если не будут давать, – говорит, – ты скажи: «Я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок успокоится». Пастух приносит ребенка домой, и ребенок всю ночь не плачет вовсе. На второй день пастух опять начинает собираться в лес, снова просит дать ребенка. Не хотят отдать ребенка, пастух говорит: – Дайте еще, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать. И дали ребенка. Пастух загоняет коров на прежнее место и начинает ждать. Опять прилетает стая лебедей – улетает дальше, прилетает вторая – улетает дальше, из третьей стаи одна лебедушка садится на камень, снимает перья – и вот уже она женщина. Второй день ребенок спит у материнской груди, и женщина тоже спит. Вечером опять стая лебедей летит – мимо пролетает, вторая летит – мимо пролетает, а когда третья прилетает, женщина надевает на себя перья, превращается в лебедушку, говорит: – Принеси и завтра ребенка, – улетает. Уносит пастух ребенка домой, а ребенок проспал ночь – даже голоса не подал. На третий день с охотой отдают ребенка. Пастух берет его и идет в лес. Иван Царевич идет к старухе вдове и говорит: – Вот какие у нас теперь дела: раньше ребенок дни и ночи плакал, а теперь, когда пастух стал его в лес брать, вовсе не плачет. – Ох-ох, – говорит вдова, – как же ребенок не будет спокоен, когда он два дня материнскую грудь сосал (Вдова все знает). Теперь, – говорит, – иди в лес, вслед за пастухом. Где пастух остановится, там и ты спрячься. Потом прилетит стая лебедей – дальше улетит, другая прилетит – дальше улетит, а из третьей стаи одна лебедушка сядет, перья бросит на камень, а сама превратится в женщину. Она уже два дня кормила ребенка и сегодня будет кормить. Пока она с ребенком спит, ты тайком сожги ее перья. Тогда твоя жена обернется мотовилом, его надо сломать о колено. Когда сломаешь, тут обернется она топорищем, и его надо сломать. Под конец обернется скалкой, и ее надо сломать. Потом твоя жена будет мертвая. Ты иди за скалу, там есть мертвая и живая вода. Сперва окуни ее в мертвую воду, потом в живую – только тогда у тебя будет жена. Вдова дала совет, и Иван Царевич пошел. Шел вслед за пастухом. Пролетела стая лебедей, пролетела вторая, а из третьей одна лебедушка опустилась на камень, перья сняла и взяла ребенка на руки. Потом дала ребенку грудь и легла. Иван Царевич украдкой подошел и поджег перья. Как только перья сгорели, жена тут же обернулась мотовилом. Он о колено переломил это мотовило. Она обернулась топорищем. Он взял да сломал топорище. Обернулась скалкой – и ту сломал. Жена стала мертвой. Он схватил ее, унес за скалу и сперва окунул в мертвую воду, потом окунул в живую, и жена ожила. Они уходят домой, а ребенок по-прежнему остается с пастухом. Когда пришли домой, Иван Царевич оставляет жену в другом доме, не ведет домой, а сам идет к старухе вдове за советом: – Как теперь, – говорит, – от прежней избавлюсь? – Иди, – говорит, – вели натопить баню, поставить котел с кипящей смолой, второй с варом, а сверху расстели от дома до бани красное сукно, а ребенка не давай в баню. Он пошел домой, и так все и сделали. Велел им [бабе Сювяйнтери с дочерью] идти в баню, а ребенка не дал. Пошли они по сукну, жена хотела сукно откинуть, а мать ее говорит: – Ничего, пускай, иди вперед, раз мать тебя выручила.^ Хорошо быть женой царева сына! Шли, шли – и вот одна бухнулась в один котел, другая – в другой, и так пришел им конец. А Иван Царевич привел жену домой, и еще поныне живут они хорошо.

23 мая 2023 в 10:22 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Вот были когда-то два брата. Они поженились. Одному попалась жена православной веры, а другому попалась дочь бабы Сювяйнтери. Вот добро-хорошо, они жили вместе, и жены родили обе по дочке. Девочки выросли уже большие (в сказка дети быстро растут). Дочь бабы Сювяйнтери ненавидит невестку. Мать, которая православной веры, говорит своей дочери: – Теперь, – говорит, – меня превратят в овцу и отрежут мне голову, а ты, когда будут резать, попросись во двор, возьми носовой платок и возьми в него три капли крови. Живут-поживают, и превращает [невестка] ее в овцу. – Теперь, – говорит своему мужу, – овца не ест и не пьет.^ Иди, зарежь ее, не то подохнет. Муж наточил нож и идет овцу резать. – Дяденька, – говорят девушка, – возьми меня с собой, я посмотрю, как овцу будешь резать. – Не возьму, зачем тебе туда идти. – Возьми, дяденька! – просится. Ну, дядя и взял. Когда пришли во двор и дядя начал овцу резать, девочка бросилась дяде на шею: – Ой, дяденька, не режь эту овцу, я сама буду кормить и поить эту овцу! Ну вот, добро-хорошо, дяде стало жалко девочку и не зарезал овцу. Пришли в избу, жена и говорит ему: – Почему же не зарезал? – Да девочка очень плакала, жалко мне стало ее. На второй день утром опять пристает к мужу, говорит: – Околеет овца, не ест и не пьет ничего. Идет муж овцу резать, а девочка опять и просится: – Возьми, дяденька, меня! – Ну зачем ты туда пойдешь? – говорит дядя. Девочка просилась, просилась, и дядя взял. Так же, как вчера, девочка дяде на шею бросается, плачет: – Не режь, дяденька, эту овцу, я сама буду кормить и поить! Девочка плакала, плакала, и дядя не зарезал [овцу]. Пришли в избу, опять жена его ругает, говорит: – Уже второе утро ходите вдвоем, не можете овцу зарезать – пускай подохнет! Что ж, ругала так ругала.:^ Этот день прошел. На третий день утром говорит мужу: – Если и сегодня не зарежешь овцу, то я тебе самому голову отрежу! – так раскричалась на мужа. На третье утро идет дядя резать овцу, а девочка опять просится: – Уже ходили вдвоем два утра, – говорит дочь бабы Сювяйнтери. Девочка все-таки идет следом за дядей во двор, не плачет больше и не умоляет – знает, что больше ничего не поможет, коли грозилась дяде самому голову отрезать. Мужик овцу зарезал, девочка подсунула туда платок и достала несколько капель крови. Живут-поживают, девочку ту [тетя] все заставляет пасти коров, а свою дочь жалеет. Устроили у царя бал, Иван Царевич хочет жениться. Баба Сювяйнтери отправляется туда на бал с дочерью, а ее [племянницу] посылает пасти. Ну вот, добро-хорошо, она перед уходом разломала печь и перемешала три сорта зерна [и приказала], чтобы к приходу печь была исправлена, зерна перебраны и коровы вечером пригнаны домой. Девочка плачет, плачет: «Ну, как же я все это сделаю»? Капли крови заговорили: – О чем, моя доченька, плачешь? Она ответила: – Вот какие задания оставила, никак мне этого не сделать – оттого и плачу. – Не плачь, – говорит, – а иди на широкое поле, на зеленый луг, принеси ветку, выросшую за одну ночь, ударь крест-накрест, скажи: «По слову матери-отца, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает: идет и приносит ветку, выросшую за одну ночь, ударяет крест-накрест: – По слову отца-матери, чтобы зерно было перебрано и печь сложена! Вот добро-хорошо, у нее так отрадно стало на душе: – Теперь надо пойти к коровам, – говорит девушка сама с собой. Капли крови говорят ей: – Не ходи никуда, к коровам пойдешь вечером, никуда коровы не уйдут, вечером пригонишь. Иди, – говорят, – на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за две ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда». Потом оденься и иди на бал к царю. Она так и делает.^ Идет на широкое поле, на зеленый луг, берет веточку, выросшую за две ночи, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери – пусть будет у меня здесь конь и одежда! Появился конь, под кожаным седлом, и появилась одежда. Оделась и стала такая красивая девушка, что даже сказать нельзя. Вскочила на коня и примчалась к царскому дворцу. Коня привязала к воротам, сама зашла в избу. Пришла в избу, раз – ступила на порог, второй [раз] – на стол [так], и села за стол на верхнем конце. На нее все смотрят, удивляются, а царев сын думает: «Кто эта такая красивая девушка? Надо бы мне с ней поговорить». А ее тетя сидит там за столом с дочерью. Она выбрала большую и твердую кость и как бросит в них, так у тетиной дочери глаз выпал. Угощение подходит к концу, она выскакивает из-за стола, раз ступает на стол, второй – на порог и уходит. Царев сын хотел поймать ее, но никак не смог. Она приехала на широкое поле, на зеленый луг – и дальше за коровами, и с коровами домой. После бала Иван Царевич пошел к старой вдове и говорит ей, что приезжала на бал такая-то девушка, но он не мог ее поймать. Вдова говорит ему: – Надо второй раз бал устроить. Девушка вечером пригоняет коров домой, а баба Сювяйнтери с дочерью приходят домой, еле ковыляют. Пришли в избу, девушка и спрашивает: – Почему же, тетенька, сестрица еле пришла? – Хох, кто двигается, с тем случается, а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. – Что же случилось? – спрашивает девушка. – Случилось – с царевым сыном прыгали, упали, и глаз выпал. Эти сутки прошли. У царя устраивают второй бал и опять зовут на бал. Баба Сювяйнтери снова печь разломала, трех сортов зерно перемешала: – Зерно чтобы было перебрано, печь сложена и коровы чтобы были вечером дома! Они уходят, а девочка давай плакать, давай плакать: «Ну, как же я все это сделаю»? Добро-хорошо, опять из кармана [где был платок с каплями крови] заговорило: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала такое задание, – ну, как же я это сделаю? – Не плачь, моя доченька, а иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за три ночи, приди, ударь крест- накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано»! Она так и делает. Идет, берет веточку, возвращается домой и ударяет [крест-накрест]: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все так и стало. Снова она радуется, думает: «Надо теперь пойти к коровам». Опять капли крови в платке говорят: – Не надо идти к коровам, иди на широкое поле, на зеленый луг, отрежь веточку, выросшую за четыре ночи, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда для меня»! Она пошла на широкое поле, на зеленый луг и так и сделала. Появился тут конь и одежда. Она оделась, на коня вскочила и прискакала к цареву дворцу. Коня привязала к воротам, сама – в избу. Приходит в избу – раз ступает ногой на порог, второй – на средину стола и села на верхний конец в переднем углу. Едят, пьют. Заметила она бабу Сювяйнтери с дочерью в углу у двери, взяла и опять бросила кость. Кость угодила по руке, и рука сломалась. Когда угощение кончилось, она раньше других выскочила из-за стола, раз ступила на стол, второй – на порог, вышла во двор, вскочила на коня и ускакала. Пытался Иван Царевич догнать, но не мог. Она приехала на широкое поле, коня отпустила, одежду сняла, надела на себя свою одежду, коров погнала домой. Иван Царевич опять пошел к старой вдове, говорит: – Вот есть такая-то и такая-то девушка, но никак не могу поймать. Дай мне теперь совет, как ее поймать. Вдова дает ему совет: – Теперь, – говорит, – устрой еще третий раз бал, и, пока народ еще за столом, ты засмоли порог, дверную ручку и притолоку. На третий день опять устраивает бал и собирает туда народ. Баба Сювяйнтери опять ломает печь, перемешивает зерно трех сортов и велит ей все это сделать. Она опять плачет, плачет. Опять капли крови спрашивают: – О чем, моя доченька, плачешь? – О том плачу, что дала мне такое задание – ну, как же мне все это сделать? – Не плачь, моя дочь, а принеси с широкого поля, с зеленого луга веточку, выросшую за пять ночей, ударь крест-накрест и скажи: «По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано». Ну вот, добро-хорошо, она опять идет на широкое поле, на зеленый луг, отрезает веточку, выросшую за пять ночей, возвращается домой, ударяет крест-накрест, говорит: – По слову отца-матери, чтобы печь была сложена и зерно перебрано! Все получилось хорошо. Она обрадованная подошла к окну и говорит про себя: «Теперь надо пойти к коровам». Капли крови опять ей говорят: – Не ходи к коровам, коровы никуда не уйдут, а иди к царю на бал. Иди на широкое поле, на зеленый луг, возьми веточку, выросшую за шесть ночей, ударь крест-накрест, скажи: «По слову отца-матери, пусть будет здесь конь лучше прежнего и одежда лучше прежней»! Она пришла на широкое поле, на зеленый луг, отрезала веточку, выросшую за шесть ночей, ударила крест-накрест и говорит: – По слову отца-матери, пусть будет здесь конь и одежда лучше прежней! Подошел к ней конь под седлом, на седле подушечка, и одежда появилась лучше прежней. Она оделась, села на коня и прискакала к цареву дворцу. К столбу у ворот привязала коня, сама пошла в избу. Пришла, раз ступила на порог, второй – на середину стола и села за стол в переднем углу. Народ смотрит на нее н диву дается – такая красивая девушка. Во время угощения она заметила бабу Сювяйнтери с дочерью, схватила большую кость, бросила в них. Кость угодила дочери Сювяйнтери в ногу – и нога сломалась. А Иван Царевич тем временем засмолил дверную ручку, порог и притолоку. Вот добро-хорошо, выскочила девушка раньше других людей, ступила ногой на порог – тут башмачок пристал, взялась рукой за ручку двери – тут перчатка осталась, к притолоке чепчик пристал, а сама на коня – и скакать! Прискакала в широкое поле, на зеленый луг, коня и одежду тут оставила, коров взяла, погнала домой. Пришла домой и села у окошка, смотрит – идет баба Сювяйнтери с дочерью, еле плетутся. Пришли в избу, она и спрашивает: – Почему, тетенька, сестра так плохо идет? – Кто двигается, с тем случается, – отвечает баба Сювяйнтери, – а кто на печи лежит, с тем ничего не бывает. С царевым сыном прыгали – нога сломалась. Добро-хорошо, у царя опять бал устраивают. – Кому этот башмак будет по ноге, перчатка по руке, чепчик по голове – та будет моей женой.^ [Царев сын говорит]. Узнала про это баба Сювяйнтери и стала у дочери строгать голову, ногу и руку, чтобы эти вещи пришлись впору. Пошла баба Сювяйнтери туда на бал с дочерью. Примеряли тот башмак, перчатку и чепчик, но никому не годятся, а дочери бабы Сювяйнтери все пришлось впору, и ее Иван Царевич должен был взять в жены. Жили-были, поехал как-то Иван Царевич с женой на лодке кататься. А там на мысу девушка та пасла коров. Она заметила и поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич говорит: – Надо сходить туда, что она там такое поет. А жена не отпускает, говорит: – Пастухи там коров зазывают, время коротают. Гребут дальше. А пастушка та бежит кругом по берегу залива на другой мыс и, как только они подъехали, опять поет: – Обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Опять Иван Царевич пошел бы туда, но жена не отпускает, говорит: – Что пастухов слушать – они коров зазывают, время коротают. И едут дальше. Теперь девушка перебегает на третий мыс. Только они подъезжают, девушка и поет: – Царев сын обтесанную ногу везет, обструганный палец на лодке катает, дубинную голову ведет! Иван Царевич слышит песню и говорит: – Теперь хоть пусти, хоть нет, а я на берег схожу. Жена как ни уговаривала, все равно пошел. Вышел на берег, спрашивает: – Почему ты так поешь? – А пою, – говорит девушка, – не зря ведь пою, попробуй-ка у жены башмак с ноги снять. Схватил Иван Царевич у жены башмак с ноги – а башмак полон крови. Девушка говорит: – Смой кровь с башмака и померяй на мою ногу. Иван Царевич вымыл башмак, надел на ногу девушке – как будто отсюда и снят, как раз. Сдернул перчатку с руки, надел на руку девушке – как раз, и чепчик как раз. Иван Царевич и думает: «Эту девушку мне надо было в жены взять»! Потом велел девушке угнать коров домой и вернуться обратно на то же место. Девушка коров угнала и вернулась. Иван Царевич взял да свою жену толкнул в воду и утопил, а ту девушку взял в жены. Вот добро-хорошо, у бабы Сювяйнтери пастушка пропала, и она думает, что либо ее лешие взяли, либо утонула. Сперва она ходила часто к своей дочери, а потом (раз дочка в хорошее место попала) стала ходить реже, и вот уже давно там не была. Жила-была у Ивана Царевича жена, уже ребенка родила. Пошла баба Сювяйнтери навещать, и случилось ей проходить мимо того места, где Иван Царевич ее дочь в воду бросил. Там вырос очень красивый цветок, что даже глаз отвести нельзя. «Пусть хоть внук поиграет», – думает она и хотела выдернуть цветок. Оттуда раздался голос: – Не выдергивай, мать, выдернешь у меня пуп и сердце с корнями! – Кто ты? – Я твоя дочь, меня Иван Царевич бросил сюда в воду. Она взяла и вытащила дочь. Потом пошли в город, но не прямо к Ивану Царевичу, а оставила [дочь] в другом месте, говорит: – Пока я не приду за тобой, никуда не уходи. Она пошла туда в дом царя, как будто к своей дочери, как и прежде. Пришла туда и велела натопить баню. Потом пошла в баню с царевой женой и ребенком. По пути в баню видят – летит стая лебедей, вторая и третья. Она [баба Сювяйнтери] обернула ее лебедушкой и отправила в третью стаю. Потом идет, приводит в баню свою дочь, моет и ведет ее с ребенком домой. Живут-поживают. У царя есть пастух. Однажды он пошел в лес и сел на камень. Посмотрел наверх: летит стая лебедей, вторая летит и третья стая лебедей. Из третьей стаи одна лебедь опустилась и села рядом на камень, сняла перья и превратилась в женщину. У пастуха спрашивает: – Как мой ребенок живет? Вот меня так и так баба Сювяйнтери превратила в лебедь и отправила в третью стаю летать. Плачет ли еще мой ребенок? Пастух говорит: – Дни и ночи плачет, никак не могут успокоить. Женщина дает совет пастуху: – Принеси, – говорит, – завтра ребенка на это место, я приду и дам ему грудь. – А если мне его не дадут? – Ты правду не говори, – говорит женщина. – Скажи, что «коли у вас дома ребенок никак не успокоится, то дайте его мне в лес: я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок будет спокоен этот день». До самого вечера женщина была с пастухом. Вечером прилетела стая лебедей – дальше улетела, прилетела вторая стая – дальше улетела, третья как прилетела, женщина надела перья и улетела. На второй день утpoм пастух говорит: – Дайте ребенка со мной в лес, может он там успокоится. – Что, – говорят, – дома никак не можем успокоить, а в лесу и тем более. Пастух говорит: – Дайте, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, и успокоится. И дали ребенка. Приносит ребенка на то же самое место. Летит стая лебедей – пролетает мимо, вторая летит – пролетает мимо, из третьей стаи одна лебедушка садится, оставляет перья на камне и превращается в женщину. Пастух дает ей ребенка. Мать дает ребенку грудь, и оба спят весь день, до возвращения лебединых стай. Вечером летит стая лебедей, вторая пролетает, а третья как прилетела, женщина перья на себя надела, говорит: – Принеси ребенка завтра сюда, – и взлетела. – Если не будут давать, – говорит, – ты скажи: «Я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать – может, ребенок успокоится». Пастух приносит ребенка домой, и ребенок всю ночь не плачет вовсе. На второй день пастух опять начинает собираться в лес, снова просит дать ребенка. Не хотят отдать ребенка, пастух говорит: – Дайте еще, я буду колокольчиками позвякивать, бубенчиками позванивать. И дали ребенка. Пастух загоняет коров на прежнее место и начинает ждать. Опять прилетает стая лебедей – улетает дальше, прилетает вторая – улетает дальше, из третьей стаи одна лебедушка садится на камень, снимает перья – и вот уже она женщина. Второй день ребенок спит у материнской груди, и женщина тоже спит. Вечером опять стая лебедей летит – мимо пролетает, вторая летит – мимо пролетает, а когда третья прилетает, женщина надевает на себя перья, превращается в лебедушку, говорит: – Принеси и завтра ребенка, – улетает. Уносит пастух ребенка домой, а ребенок проспал ночь – даже голоса не подал. На третий день с охотой отдают ребенка. Пастух берет его и идет в лес. Иван Царевич идет к старухе вдове и говорит: – Вот какие у нас теперь дела: раньше ребенок дни и ночи плакал, а теперь, когда пастух стал его в лес брать, вовсе не плачет. – Ох-ох, – говорит вдова, – как же ребенок не будет спокоен, когда он два дня материнскую грудь сосал (Вдова все знает). Теперь, – говорит, – иди в лес, вслед за пастухом. Где пастух остановится, там и ты спрячься. Потом прилетит стая лебедей – дальше улетит, другая прилетит – дальше улетит, а из третьей стаи одна лебедушка сядет, перья бросит на камень, а сама превратится в женщину. Она уже два дня кормила ребенка и сегодня будет кормить. Пока она с ребенком спит, ты тайком сожги ее перья. Тогда твоя жена обернется мотовилом, его надо сломать о колено. Когда сломаешь, тут обернется она топорищем, и его надо сломать. Под конец обернется скалкой, и ее надо сломать. Потом твоя жена будет мертвая. Ты иди за скалу, там есть мертвая и живая вода. Сперва окуни ее в мертвую воду, потом в живую – только тогда у тебя будет жена. Вдова дала совет, и Иван Царевич пошел. Шел вслед за пастухом. Пролетела стая лебедей, пролетела вторая, а из третьей одна лебедушка опустилась на камень, перья сняла и взяла ребенка на руки. Потом дала ребенку грудь и легла. Иван Царевич украдкой подошел и поджег перья. Как только перья сгорели, жена тут же обернулась мотовилом. Он о колено переломил это мотовило. Она обернулась топорищем. Он взял да сломал топорище. Обернулась скалкой – и ту сломал. Жена стала мертвой. Он схватил ее, унес за скалу и сперва окунул в мертвую воду, потом окунул в живую, и жена ожила. Они уходят домой, а ребенок по-прежнему остается с пастухом. Когда пришли домой, Иван Царевич оставляет жену в другом доме, не ведет домой, а сам идет к старухе вдове за советом: – Как теперь, – говорит, – от прежней избавлюсь? – Иди, – говорит, – вели натопить баню, поставить котел с кипящей смолой, второй с варом, а сверху расстели от дома до бани красное сукно, а ребенка не давай в баню. Он пошел домой, и так все и сделали. Велел им [бабе Сювяйнтери с дочерью] идти в баню, а ребенка не дал. Пошли они по сукну, жена хотела сукно откинуть, а мать ее говорит: – Ничего, пускай, иди вперед, раз мать тебя выручила.^ Хорошо быть женой царева сына! Шли, шли – и вот одна бухнулась в один котел, другая – в другой, и так пришел им конец. А Иван Царевич привел жену домой, и еще поныне живут они хорошо.

22 мая 2023 в 22:55 Нина Шибанова

• создал(а) текст
• создал(а) перевод текста
• создал(а) текст: Vot oli ennen kaksi vellesty. Hyö naijah. Yhtel puwtui pravoslavnoidu vieruo mučoi, a toizel puwtui Syväinteroin akan tytär. Vot, hyvä-horošo, hyö elettih vhtes, i mučoit soadih tytärlapset mollei. Tytöt d’ongoi kazvetah suwrekse (Soarnan lapset terväh kazvetah). Syväinteroin akan tytär ainoz vihoaw kälyw. Siit emä sе, pravoslavnoidu vieruo, nevvow tyttärel: – Nygöi, – sanow, – minuw muwtetah lambahakse i peä leikatah, a sinä pyrgei iškijes tahnuoh, ota nästykkipaikkaine i soa sih kolme pizarehtu verdy. Eletäh ollah, i lambahakse muwtuldah. – Nygöi, – sanow ukolleh, – lammas syö ni d’uo ei, mene leikkoa peä eäres, eiga töllyöw. Ukkoh veičen hivow i lähtöw lammastu iškemäh. – Deädäine, – sanow neičyt, – ota minuw, kačon, kuin lambahal peän leikkoat. – En ota, mikse sinuw pidäw sinne. – Ota, deädäine! – taričeh. Nu, deädäh i otti. Tahnuoh ku mendih, deädäh rubei peädy leikkoamah, tyttöine deädälleh kaglah tartui: – Oi, deädöine, älä leikkoa täl lämbahal peädy, minä iče syötän dai d’uotan tämän lambahan! Nyt vot, hyvä-horošo, deädälleh žeäli laskih tyttyö i ei ni leikannuh peädy. Tuldih pertih, ga akku sanow hänelleh: – Nu, mindäh ed leikannuh peädy? – Ga tyttöine ylen äijäl itki, ga žeäli laskih minul händy. Tossu peän huondeksel opät’ prižmiw ukolleh, sanow: – Menöw lammas pillah, ei syö, ni d’uo ni midä. Lähtöw ukko lammastu iškemäh, ga tyttöine opät’ taričeh: – Ota, deädöine, minuw! – Nu midä sinä sinne lähtet? – sanow deädäh. Tyttöine tariččih, tariččih, i deädäh otti. Mugai tossu peän tyttöine deädälleh kaglah tartuw, itköw: – Älä, deädöine, tapa tädä lammastu, minä iče syötän dai d’uotan! Tyttöine itki, itki, i deädäh ei ni iškenyh. Tuldih pertih, toaste akku händäh čakkoaw, sanow: – Kaksi huondestu kävelettö kahtei, etto voi lammastu iškie, anna menöw pillah! Čakkai ga čakkai, sе päivy meni. Kolmanden peän huondeksel sanow ukolleh: – Jesli et tänäpäi leikanne peädy lambahal, siit ičelles leikkoan peän, – moizen kriikan andaw ukolleh. Kolmanden peän huondeksel lähtöw deädäh leikkoamah peädy lambahal, ga tyttöine op’at’ taričeh: – D’ohäi kävelittö kaksi huondestu, – sanow Syväinteroin akku. Neičykkäine yksikai menöw deädälleh dälles tahnuoh i ei itke enämbeä eigo pokoroiččei, teädäw, što enämbeä ni mi ei avvuta, ku kägei ičelleh peän leikata. Mužikku peän leikkai, neičykäine čökkäi sinne al nästykin i sai veripizarehtu. Eletäh ollah, tytösty sidä aivin pidäw paimenis, a omoa tytärdy žeälöiččöw. Rodih soarin boalu, Ivan Sar’owič tahtow naija. Syväinteroin akku lähtöw sinne tyttären kel boaluh, a hänen työndäw paimenih. Nu vot, hyvä-horošo, häi murendaw lähtijes päčin i kylväw yhteh kolmie sortoa vil’l’oa, štobi̮ tulendal olis päčči kohendettu, vil’l’at eroiteltu i lehmät illal kodih tuodu. Tyttöine itköw, itköw: «Nu kus minul kai nämä roavot roatahes»? Veripizarehet laitah pagin: – Midä, tyttäreni, itket? Häi vastai: – Vot miittuot zadanijat dätti, nu kus minul soaw roata kai – sidä itken. – Älä, – sanow, – itke, a mene lagiel pellol, vihandal nurmel, tuo uksiyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Moamoin-toatoin sanois – ku ois päčči endizelleh i vil’l’at eriže». Häi mugai roadaw, menöw, i tuow yksiyöhizen viččaizen, išköw ristah-rästäh: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis vil’l’at eriže i päčči endizelleh! Vot, hyva-horošo, hänelleh rodih moine hyvä mieles: – Nygöi pidäw lähtie lehmien luo, – pagizow neičyt yksinäh. Veripizarehet hänel sanotah: – Älä lähte ni kunne: menet lehmien luo illal, ei lehmät lähtietä ni kunne, tuot illal. Mene, – sanotah, – lagiel pellol, vihandal nurmel, ota kaksiyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Toatoin-moamoin sanois – täh ku olis minul hebo i sovat». Siit šuorie i mene soarin boaluh. Häi muga i roadaw: menöw lagiel pellol, vihandal nurmel, ottaw kaksiyöhizen viččaizen, išköw ristah-rästäh, sanow: – Toatoin-moamoin sanois – täh ku olis minul hebo i sovat! Tuli hebo, nahkaine saduli selläs, i ičelleh sovat rodih. Šuorii, i rodih moine hyvä neidine, ga ni sanuo maltoa ei soa. Hyppäi selgäh i ajoi kopsahutti soarin dvorčah. Hevon sivaldi vorottoih, iče pertih meni. Meni pertih, kerran polgi kynnyksel, toizen – stolal, kolmandel istuihes stolan toakse ylimäzekse. Häneh kai kačotah, udivl’aijahes, a soarin poigu duwmaiččow: «Nu ken neče ollow nengoine hyvä neidine? Neče pidäs minun soaha paginal»! A deädinäh sie istuw stolan tagan tyttäreh kel. Häi valličči luwn kovan da suwren i ku iški pöwgäi heih, ga deädinäh tyttärel sil’my peäs i pakui. Syöndyaigu tulow lopuškal, häi sie hyppeäw stolan tagan, kerran polgow stolal, toizen – kynnyksel i eäre lähtöw. Soarin poigu tahtoi händy tavata, ga ei voinuh. Häi ajoi lagieh peldoh, vihandah nurmeh, i ielleh lehmii ottamah i lehmien kel kodih. Boalun loppehuw Ivan Sar’owvič meni leskiakalluo i sanow hänel, što kävyi nengoine neidine, ga häi ei voinnuh tavata. Leskiakku sanow hänel: – Toine kerdu pidäw loadie boalu. Tyttö illal tuow lehmät kodih, a Syväinterioin akku tulow tyttären kel kodih, ga pahah loaduh astutah. Tuldih pertih, ga tyttöine i kyzyw: – Mindähbo, t’outoine, čid’žoi pahah loaduh tuli? – Hah! Liigu on liikkujal, a päčin peräs virujal ni midä ei ole. – A mibo rodih? – kyzyw neičyt. – Rodih – soarin poijan kel hypittih, sorruttih, i sil’my peäs pakui. Net suwtkat eletäh. Soaris laitah toine boalu i op’at’ kučutah boaluh. Toaste Syväinteroin akku päčin murendaw, kolmie vil’l’ua kylväw yhteh: – Nämmä ku oldas sellitetyt, päčči kohendettu i lehmät ku kois oldas illal! Hyö lähtietäh, a tyttöine davai itkuw, davai itkuw: «Nu kus nämmä roih minul roatukse»? Hyvä-horošo, toaste loadi kormanis paginan: – Midä, tyttäreni, itket? – Sidä itken, kun andoi nengoman zadanijan – nu kus minul roih roatukse? – Älä, tyttäreni, itke, a mene lagiel pellol, vihandal nurmel, ota kolmeyöhine viččaine, tule, iške i sano: «Toatoin-moamoin sanois – kun olis päčči endizelleh i vi l’l’at eriže»! Häi mugai roadaw. Menöw, ottaw viččaizen, tulow kodih i išköw: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis päčči endizelleh ỉ vil’l’at eriže! Hänel kai mugai rodih. Toaste on hyväl mielii, duwmaiččow: «Pidäw lähtie nygöi lehmielluo». Opät’ paikkazes veripizaret sanotah: – Ei pie lähtie lehmielluo, mene lagiel pellol, vihandal nurmel, leikkoa nelliyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Toatoin-moamoin sanois – ku täs olis hebo i sovat minul»! Häi meni lagiel pellol, vihandal nurmel i muga i roadoi. Tuli sih hebo i sovat. Häi šuorii, hevol selgäh hyppäi i ajoi soarin dvorčah. Vorottoih hevon sivaldi, iče – pertih. Menöw pertih, kerran kynnyksel d’allan polgow, toizen – keskistolal i istuh suwreh čuppuh ylimäzekse. Syvväh, d’uvvah. Häi dogadi Syväinteroin akan tyttären kel uksičupuz, otti i lykkäi opät’ luwn. Luw kädeh koskih, i käzi kakei. Lopušku syöndän rodih, häi ennen rahvahan lähtendeä hyppäi stolan tagan, polgi kerran stolal, toizen – kynnyksel, meni pihal, hyppäi hevol selgäh i ajoi. Oppi Ivan Sar’owvič tabailla, ga ei voinnuh. Häi meni lagieh peldoh, hevon peästi, sovat heitti, iče omih sobih šuorii, lehmät otti i kodih ajoi. Ivan Sar’owvič op’at’ leskiakalluo, sanow: – Vot on nengoine i nengoine neidine, no ni kui en voi käzih soaha. Nygöi sinä nevvo minul, kui händy tavata. Leskiakku neuvvow hänel: – Nygöi, – sanow, – vie loai boalu kolmas kerdu, i kuni rahvas ollah stolan tagan, sini tervoa kynnys, keägy i kamai. Kolmandennu peän mugalei loadiw boalun i kereäw sinne rahvastu. Syväinteroin akku toaste murendaw päčin, kylväw kolmie vil’l’oa yhteh i käsköw hänel kai net roadoa. Häi opät’ itköw, itköw. Toaste veripizarehet kyzytäh: – Midä, tyttäreni, itket? – Sidä itken, ku nengoman zadanijan andoi – nu kui minä net kai roan? – Älä, tyttäreni, itke, а mene tuo lagies pellos, vihandas nurmes viiziyöhine viččaine, iške ristah-rästäh i sano: «Toatoin-moamoin sanois – ku päčči olis endizelleh i vil’l’at eriže». Nu vot, hyvä-horošo!^ Häi menöw toaste lagieh peldoh, vihandah nurmeh, leikkoaw viiziyöhizen viččaizen, tulow kodih, išköw ristah-rästäh, sanow: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis päčči endizelleh i vil’l’at eriže! Kai hyvin i rodih. Häi ihastuksis meni ikkunpieleh i sanoi ičekseh: – Nygöi pidäw lähtie lehmielluo. Veripizarehet opät’ sanotah hänel: – Älä lähte lehmielluo, lehmät ni kunne ei mennä, a mene soarin boaluh. Mene lagiel pellol, vihandal nurmel, ota kuwzlyöhine viččaine, iške ristah-rästäh, sano: «Toatoin-moamoin sanois – ku olis täs hebo endizii parembi i sovat vie parembat endizii»! Häi meni lagiel pellol, vihandal nurmel, leikkai kuwziyöhizen viččaizen, iški ristah-rästäh i sanow: – Toatoin-moamoin sanois – ku olis täs hebo i sovat vie parembat endizii! Hänel tuli hebo, saduli selläs i sadulil pielus, i sovat tullah vie parembat endizii. Häi šuorii, hevol selgäh nowzi i soarin dvorčah ajoi kopsahutti. Vorotoin tyveh sidoi hevon paččahah, iče meni pertih. Meni, kynnyksel kerran polgi, toizen – keskistolal i istuihes suwreh čuppuh stolan toakse. Rahvas kačotah häneh i diivuijahes: moine on hyvä neidine. Syöndyaigah häi primietti Syväinteroin akan tyttären kel.^ Kovan luwpalan tabai, viippäi heih. Luw koskih Syväinteroin akan tyttärel d’algah – i d’algu katkei. A Ivan Sar’owvič sil aigoa tervai keägän, kynnyksen i kamain. Vot, hyvä-horošo!^ Hyppäi neidine enne toizii rahvahii eäre, polgi kynnyksel d’allan – sih bašmakku tartui, pani käin keägäh – sih perčanku däi, kamaih šoapku tartui, a iče hevol selgäh – da ajamah. Ajoi lagieh peldoh, vihandah nurmeh, hevon da sovat sih dätti, lehmät otti mennes kodih. Meni kodih i ikkunpieleh istuihes.^ Kaččow – tulow Syväinteroin akku, ylen pahah loaduh tyttären kel šlävietäh.^ (Terväh sproavitah ned d’allat, dai käit, dai sil’mät). Tuldih pertih, häi kyzyw: – Midäbo, t’owtoine, čid’žoi ylen pahah loaduh astuw? – Liigu on liikkujal, – vastoaw Syväinteroin akku, – päčin peräs virujal ni midä ei rodei. Soarin poijan kel hypittih – d’algu katkei. Hyvä-horošo, soarih opät’ boalu laitah. – Kelle pädenöw tämä bašmakku d’algah, perčanku kädeh i šoapkaine peäh – se roih minun mučoi. Tiijusti Syväinteroin akku sen i rubei tyttärel vuolemeh peädy, d’algoa i kätty, štobi̮ kai brujal päittäs. Meni Syväinteroin akku sinne boaluh tyttären kel. Opittih sidä bašmakkoa, perčankoa i šoapkastu, ga ni kel ei päi, a Syväinteroin akan tyttärelleh parahitten pädi, i se pidi Ivan Sar’owrvičal ottoa mučoikse. Elettih-oldih, lähti Ivan Sar’owvič mučoin kel venehel ajelemah. A niemel sie neidine se paimendi lehmii. Häi dogadi heidy i pajattaw: – Vestyd’algu veittävänny, vuoltusormi sowttavannu, kurikkupeä kulletettavannu! Ivan Sar’owvič sanow: – Pidäw lähtie kävvä sinne, midä häi nenga pajattaw. A mučoi työnä ei, sanow: – Paimoilapset lehmäzii lelotetah, aigazii menetetäh. Ielleh i sowtah. A paimoi se d’uoksow ymbäri gubas toizeh n’okkah i, vai hyö kohtah sih tullah, toaste muga pajattaw: – Vestod’algu veittävänny, vuoltusormi sowttavannu, kurikkupeä kulletettavannu! Toaste Ivan Sar’owvič lähtis sinne, ga mučoi ei työnä, sanow: – On midä paimoilapsis kuwneldavoa, hyö lehmäzii lelotellah, aigazii menetetäh. I ajetah ielleh. Toaste neidine d’uoksow kolmanden niemen n’okkah. Parahikse vai tullah sih, neidine i pajattaw: – Soarin poijal vestod’algu veittävänny, vuoltusormi sowttavannu, kurikkupeä kulletettavannu! Ivan Sar’owvič kuwlow pajon i sanow: – Nygöi kielä libo älä, a moal lähten kävyn! Mučoi hot’ kui kieldi, yksikai lähti. Meni moal, kyzyw: – Midäbo sinä nenga pajatat? – Ga pajatan, – sanow neidine, – ga enhäi tyhd’eä pajata, opi bašmakku d’allas mučoilles ottoa. Derni Ivan Sar’owvič bašmakan mučoil d’allas – ga bašmakku täwzi verdy. Neidine sanow: – Peze bašmakas veret da opi minul d’algah panna. Ivan Sar’owvič pezi bašmakan, čökkäi neidizel d’algah – ga ku siit olluh, parahikseh. Derni perčankan käis, pani neidizel kädeh – ga parahikseh, i šoapkaine parahikseh. Ivan Sar’owvič duwmaiččow: «Tämähäi ollus minul mučoikse otettavu»! Siit käski neidizel ajoa lehmät kodih i tulla därilleh sih kohtah. Neidine lehmät ajoi i tuli därilleh. Ivan Sar’owvič otti d’o oman mučoin tuikkai vedeh sellälleh i sinne painoi, a sen neidizen otti mučoikse. Vot, hyvä-horošo! Syväinteroin akal hävii paimoitytär, i häi duwmaiččow, što se libo karut otettih, libo vedeh meni. Ezmäi häi kävyi oman tyttärelluo poaksuh, a siit (tytär ku hyväh sijah puwttui) harvendi käwndän i d’o ammui ei olluh sie. Eli-oli Ivan Sar’owvičal mučoi, d’o lapsen sai. Lähti Syväinteroin akku tiijustamah i ugodih proidimah siit kohtas, kus Ivan Sar’owvič lykkäi hänen tyttären vedeh. Sih on kazvanuh ylen čoma kukku, ga ni sil’mii ottoa ei soa. «Anna ehki bunukku elostaw» – duwmaiččow häi i rubei kukkoa nyhteämäh. Sie d’eävi paginan: – Älä, moamo, nyhteä, otat n’avan dai syväind’uwret vačas! – Kenbo sinä olet? – Minä sinun tytär olen, minuw Sar’owvič lykkäi tänne vedeh. Häi otti i nosti tyttären. Siit mendih linnah, ga ei vie kohti Ivan Sar’owvičal, a dätti toizeh tilah, sanow: – Kuni minä en tulle ottamah, ga lähte ni kunne älä. Häi meni sinne soarin kodih, buite ku tyttären luo muinai. Meni sinne i lämmitytti kylyn. Siit otti kylyh lapsen i mučoin. Kylyh mennes lendäw d’owčendu arteli, i toine, i kolmas. Häi muwttaw hänen d’owčenekse i työndäw kolmandeh artelih. Siit menöw, tuow kylyh oman tyttären, pezöw i view lapsen kel kodih. Eletäh-ollah. Soaril on paimoi. Kerran häi meni meččäh i istuihes kivel. Kaččow yläh – lendäw arteli d’owčendu, toine lendäw i kolmas arteli d’owčendu. Kolmandes artelis heittyi yksi d’owčen rinnal kivel, heitti höwhenet i muwtui mučoikse. Paimoil kyzelöw: – Kuibo minun lapsi eläw? Vot minuw nenga i nenga muwtti d’owččenekse Syväinteroin akku i työndi kolmandeh artelih lendelemäh. Viego lapsi minun itköw? Paimoi sanow: – Yöt i päivät itköw, ni mih ei soa azettoa. Mučoi nevvow paimoil: – Tuo, – sanow, – huomei lapsi täh sijah, minä tulen i annan hänel nännii. – A kui minul ei anneta? – Sinä kielasta, – sanow mučoi. – Sano, – sanow, – ku teile lapsi ei pyzy kois, ga andakkoa minul meččäh, minä kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan, mowžet lapsi i pyzyw päivän. Ildassah mučoi oli paimoilluo. Illal lendi parvi d’owčendu – ielleh mendih, toine lendi – ielleh mendih, kolmas ku lendi – mučoi höwhenet peäl i lendoh lähti. Tossupeän huondeksel paimoi sanow: – Anduat lapsi minul meččäh, mowžet sie pyzyw. – Midä, – sanotah, – kois ni kui emmo voi azettoa, a mečäs ni paiče. Paimoi sanow: – Andoat, minä kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan, mowžet i pyzyw. I hänelleh lapsi annetah. View lapsen sih samah kohtah. Parvi lendäw d’owčendu – ielleh mennäh, toine lendäw – ielleh mennäh, kolmandes heittyw yksi d’owčen, kivel höwhenet puistaldaw i muwttuw mučoikse. Paimoi andaw hänel lapsen. Emä lapsel nännii andaw, i mollei moatah päivy kai, d’owčenparvien tulendah sah. Illal lendäw d’owčendu parvi, toine, a kolmas ku lendäw – mučoi höwhenet peäl čökkeäw, sanow: – Tuo lapsi tänne huomei, – i lähtöw lendoh. – Ei ruveta andamah, – sanow, – kielasta, sano: «Kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan, mowžet lapsi pyzyw». Paimoi lapsen kodih view, i lapsi kogo yön, ei itke ni vowse. Tossupeän opät’ paimoi rubiew meččäh lähtemäh, toaste pakiččow lapsen. Hänelleh ei ruveta lastu andamah, häi sanow: – Andoat ielleh, kelloizii čilaitan, lehtyizii ramaitan. I hänel annettih. Paimoi ajaw lehmät endizeh kohtah i rubiew vuottamah. Opät’ lendäw parvi d’owčendu, ielleh menöw, lendäw toine – ielleh menöw, kolmandes parves heitäh yksi d’owčen kivel, höwhenet lykkeäw i – d’o on mučoi. Toizen päivän magoaw lapsi moamah nännis, dai mučoi magoaw. Illal opät’ parvi d’owčendu lendäw, ielleh menöw, toine lendäw – ielleh menöw, kolmas ku lendäw, ga mučoi čökkeäw höwhenet peäl. Muwtah d’owčenekse, sanow: – Tuo i huomei lapsi, – i lähtöw lendoh. Vei paimoi lapsen kodih, ga lapsi yön magai – ni eändy d’eävi ei. Kolmandennu peän ni kieltä ei ottamas. Paimoi ottaw lapsen i menöw meččäh. Ivan Sar’owvič menöw leskiakalluo i sanow: – Vot mittuot on meile nygöi dielot.^ Enne lapsi yöt i päivät itki, a nygöi, ku rubei paimoi meččäh talumah, ga ni vovse ei itke. – Ohoh, – sanow leskiakku, – tolku oli lapsel pyzyö, ku kaksi päiveä moamah nännii imi (leskiakku kai tiedäw). Nygöi, – sanow, – mene meččäh, paimoin dälles. Kunne paimoi azettuw, sih i sinä peitoiččti azetu. Siit lendäw parvi linduw, ielleh menöw, toine lendäw, ielleh menöw, kolmandes parves heitäh yksi d’owčen, höwhenet lykkeäw kivel, a iče muwttuw mučoikse. D’o kaksi päiveä imetti lastu, i tänäpäi rubiew imettämäh. Kuni häi lapsen kel maguaw, sinä peitoči polta hänen höwhenet. Siit muččois muwttuw viiksinpuwkse, net pidäw polven vuoh katkata. Ku katkuat, siit muwttuw kirvezvarrekse, i se pidäw katkata. Dälgimäi muwttuw piiraivärttinäkse, i se pidäw katkata. Siit mučois roih kuolii. Sinä mene kallivon toakse, sie on kuoliedu i eläveä vetty. Iel kasta kuolieh vedeh, siit eläväh, äski roih mučoi. Leskiakku nevvoi i Ivan Sar’owvič lähti. Meni paimoin dälles. Lendi d’owčendu parvi, toine lendi, a kolmandes heityi yksi d’owčen kivel, höwhenet lykkäi i otti lapsen yskäh. Siit andol lapsel nännin suwh i vieri muata. Ivan Sar’owvič meni peitoči i pani höwhenih tulen. Kui terväh höwhenet palettih, muga terväh viiksinpuwloikse mučoi muwtui. Häi pani polven vägeh i katkai net viiksenpuwt. Häi muwttih kirvezvarrekse. Häi otti i kirvezvarren katkai. Muwtui piiraivärttinäkse, i sen katkai. Mučoi rodih kuolii. Häi tembai mučoin kallivon toakse i kastoi ezmäi kuolieh vedeh, siit kastoi eläväh – i rodih mučoi hengih. Hyö kodih lähtietäh, a lapsi paimoin kel endizelleh. Kodih viedyw Ivan Sar’owvič dättäw mučoin toizeh taloih, ei vie kodih, a iče menöw leskehakkah soviettua kyzymäh: – Kuibo, – sanow, – nygöi endizen hävitän? – Mene, – sanow, – lämmitä kyly, keitä kattil tervoa, toine voaroa i peäl oijenda kois kylyh sah ruskei vate.^ Hyö kattilah kirvotah i korvetah, a lastu älä anna kylyh. Häi meni kodih i muga laitah. Käskieh heidy kylyh, ga häi lastu ei anna. Lähtiettih vatettu myö astumah, ga mučoi tahtoi vie vattien livata eäre, a maamah sanow: – Olgah vai siit, astu ielleh, maamanhäi lunnastettu on, pädöw saarin poijan mučoinnu olla! Astuttih, astuttih, ga yksi yhteh kattilah, toine toizeh, i sih heile loppu rodih. A Ivan Sar’owvič otti mučoin kodih, i vie nygöi nečis eletäh.