Zaitseva, Nina
Мое вепсское счастье
Russian
С того времени, когда я узнала семейную тайну о моем рождении, она не оставила во мне каких-то отрицательных эмоций. Понемногу это утратило свою остроту, и мы стали жить дальше нашей большой семьей. Маме надо было идти на работу, поскольку было трое детей, а работал один отец, денег на всех не хватало. Мы помогали маме во всем. А мама Полина, если сказать честно, была крутой женщиной. Помню, у нас в доме был деревянный некрашеный пол, краску тогда в деревне было невозможно купить. Иные, кто побогаче, красили пол охрой, но я этого не понимала и плохо помню. А мы, три девочки, каждую субботу мыли пол, как могли. Брали ведро теплой воды, три голика, т.е. три веника без листьев, и дресву. Мочили пол, насыпали на него дресвы, то есть крупного песка, и терли голиками и дресвой пол, что было наших маленьких сил. Это была тяжелая работа – надо было потом смывать с пола песок, чтобы ни одной песчинки на нем не чувствовалось. Дома мы все босиком ходили. И если эта крупная песчинка попадала под ногу, то становилось больно. А папина левая нога была еще ранена во время большой войны. Когда наступала плохая погода, рана открывалась, и оттуда выходили песчинки, или, как говорили, "дробинки", вместе с кровью. Отец после войны хромал на больную ногу. Мы еще и поэтому отмывали пол до блеска.
Но однажды мы забыли об этом. Был солнечный теплый летний день. Дети на улице играют во всякие игры, а мы моем пол! Трем его до устали. Тут Аля сказала:
- На улице был дождь, в бочке много воды. Можем взять воды и плеснуть на пол, песок и смоется по сторонам. А пока мама придет, пол высохнет, ведь тепло так! А мы сможем немного поиграть.
Мы пошли на деревню и забыли обо всем. Стало уже вечереть. Мы бегом кинулись домой. Ведь и папа-то наш был с крутым характером. Когда пришли домой, то увидели, что лицо мамы просто почернело.
- Ах вот как! Явились лодыри, а пол вас ждет!
- Мамочка, но мы же его помыли.
- Да неужели?! А что это?
Тут мы заметили, что пол был весь усыпан крупинками дресвы. Мама схватила ведро воды и плеснула ее на пол.
- Мойте! Мойте так, чтобы ни одной песчинки не было. Да еще скажите спасибо, что сейчас лето, подполье пустое, и эта вода не попадет на картошку. А то вас отец ох как бы повоспитывал!
Это был хороший урок нам всем. Мы мыли пол допоздна, даже не увидели, как папа вернулся домой с работы. Папа приходил поздно с работы в колхозе, все работали в это время в поле. Тогда говорили: "Работаешь день и получаешь палочку в ведомости". Эта палочка обозначала один трудодень. В колхозе денег не было. Иногда работникам говорили, что можно пойти в магазин без денег, и кто включен в список, тем давали продуктов, а колхоз позже оплачивал эту покупку. Но временные промежутки между этими походами в магазин были длинными. И в этот день тоже, когда уставший отец пришел с работы, у нас не было никакого ужина. Мы мыли пол, мама доила корову, кормила животных, да еще что-то в огороде успела сделать.
- Что тут делается? Почему девочки не спят?
Мама ничего сказала. Пол к приходу папы сверкал чистотой, как лакированный паркет, но был еще светлее, в нем, казалось, солнце светилось.
- Папочка, подожди немного, – сказала я, как старшая, – сейчас быстро соберу яйца.
Мы с сестрами быстренько принесли яйца из курятника, помыли их, положили в самовар, который был поставлен кипятиться и который уже дышал паром. Помню, никто из нас не любил, как у нас говорили – ставить самовар, то есть разжечь его углями, чтобы вода закипела. Ведь надо было брать руками эти ненавистные черные угли! Руки пачкались, даже мылом их было трудно отмыть: под ногтями всегда были черные траурные полосы. Но в тот раз мама это сделала сама. Мы накрошили вареной картошки в большую миску, добавили туда соли, налили молока, накрошили яиц и зеленого лука. Это был наш каждодневный ужин. Помню, что у него было только русское название – подхолодное. Если сказать честно, это было довольно вкусно, особенно летом, когда жарко, оно напоминало окрошку. У кого не было коров, то и этого подхолодного не было. Правда, когда меню одно и то же, то казалось, что все уже надоело. Но мы об этом никогда не думали и вслух ничего не говорили.
Хоть наш выбор блюд был не очень богатый, но были и такие кушанья, которых я не забыла и сейчас с удовольствием поела бы. Ведь хоть что бы ни было приготовлено в русской печи, вкуснее этого трудно было что-то найти! Одно из кушаний представляло собой своеобразное пюре из картофеля, которое мама называла дроченой. Не могу вспомнить, привезла ли этот рецепт мама из своей родной деревни Берег, или это был общий деревенский рецепт, поскольку и в других домах нашей деревни его тоже использовали. Это было утреннее блюдо. Мама варила картофель, чистила его, разминала пестиком, наливала туда горячего молока, добавляла три-четыре куриных яйца, топленого масла, сметаны, все перекладывала в сковороду, сверху намазывала тоже сметаной и маслом и ставила в русскую печь, когда она уже была, как у нас говорили, на углях. Огонь здесь был не нужен. Когда это пюре покрывалось сверху румяной корочкой, мама доставала сковороду из печи и сразу ставила на подставку на столе. Ели его с холодным молоком. Каждый из нас, девочек, ел со своей стороны, делая некие норки, пока не встретимся. Нет, мы во время еды не смеялись. Ели молча, отец не любил шума за столом. Можно было и ложкой в лоб получить. У нас принято было начинать есть, когда папа сядет за стол и берет ложку в руки. Мы ели тогда все из одной миски. Во время обеда, когда на столе был суп, то мама приносила его папе в горшке. Папа брал доску для мяса, у нас ее называли tel’l’, вынимал из супа мясо и нарезал его небольшими кусочками, или, как на нашем языке говорили, supalaižile, то есть буквально - "кусочками мяса для рта", потом перекладывал их в миску, и тогда мы начинали есть.
А это слово supalaine - очень смешное. У нас дома его часто употребляли. Этим словом у нас называли что угодно: хлеб, пирог, какую-нибудь ткань, даже про кусок земли можно было сказать - supalaine mad. И в голову никому не приходило, что слово составлено в нашем языке из двух слов: su "рот" + palaine "кусочек", и вначале обозначало кусочек чего-то, что находится только во рту. Эти два слова объединились в одно, и никто уже не чувствовал в этом сложном слове его частей. Значение слова расширилось, поэтому им можно было назвать любой кусок или отрезок чего-либо. Это я уже потом поняла, когда стала языковедом-вепсологом.
А эту мамину науку, которую мы получили за невымытый пол, мы навсегда запомнили. Если дана работа, то ее надо сделать. Если я читала какую-то книгу, а она мне не очень-то и нравилась, но я все равно читала ее до конца. Работа начата – надо ее доделать.
Работы в деревне было много, и вся тяжелая: наносить воды тяжелыми ведрами, напилить и наколоть дров, принести их домой, принести воды в баню, затопить ее. А когда наступало время сенокоса, то работы увеличивалось вдвойне и втройне. Все ближние покосы принадлежали колхозу, и для своей коровы там нельзя было брать ни одной травинки. Было запрещено. Помню, как отец один раз украдкой принес немного травки для нашей коровушки Пюхикой. Он накосил этой травки между кустиками, чтобы немного подкормить коровушку вечером, после дойки. Там никто никогда не косил для колхоза, места было мало. Трава там желтела и гнила. Но тут кто-то увидел, что папа накосил охапку травы, рассказали об этом председателю колхоза. Был большой шум. Я слышала вечером, как папа говорил маме, что на собрании его предупредили: если еще такое случится, то примут меры и могут даже из партии исключить: "…так пусть оно трижды сгниет, это сено, никогда не пойду косить его!" Папа наш был истинным партийцем, как у нас говорили. Мне было непонятно – если трава желтеет и гниет, то почему нельзя ею покормить нашу любимую Пюхикой, ведь без нее мы пропадем, она наша кормилица! Но я боялась спросить об этом у папы. Я понимала, что в этом есть что-то мне непонятное, что касается только взрослых.
Мама и папа были на сенокосе подолгу, и всю работу по дому выполняли мы, девочки. Но сколько радости было, когда мы готовили ужин и ждали родителей домой. Мама и папа говорили, что мы – главные кормильцы в семье, и без нас они просто не выжили бы.
А по воскресеньям летом мы ходили в лес. Я, например, любила собирать морошку. Сбор черники, может, легче был, но тогда руки были совсем черные, да и мы с ног до головы были, как говорили у нас в деревне – как redumajagad, то есть грязные как бобры. Трудно было отмыть эту черноту с рук и лица. А Аля любила собирать малину. Это было весело. Мы только медведей боялись, ведь они такие сластены, не зря их у нас называли mezikämen, или "сладкая ладонь".
Морошку мы собирали на Большом болоте. Так болото и называлось, просто Большое. Однажды я спросила о названии у моего дяди Бориса, брата мамы Лены, почему у этого болота нет названия. Он все всегда знал. Мне дядя сказал, что здесь раньше был залив, водянистое место. А с течением времени залив обмелел, зарос травой, стал болотом. И память о воде сохранилась только в названии нашей деревни Лахта (laht "залив"). Теперь даже никто не помнит уже и значения этого слова. Раз был залив, вот люди и поселись здесь. А так было бы непонятно, почему люди живут в таком месте, где нет близко ни речки, ни озера. Вода в них чистая, прозрачная. Но ведь как бы хорошо было жить на берегу водоема! Вокруг деревни их много, а деревня с названием Лахта стоит очень далеко от воды.
До Большого болота было три километра. Однажды мы пошли туда за морошкой вчетвером, четыре девочки. Когда пришли к болоту, то, как по команде, все переодели свою одежду на левую сторону – чтобы не заблудиться. В лесу есть хозяин леса, или лесовик, так мы хотели его перехитрить. Лесного духа или хозяина у нас часто называли на нашем языке oiged čura, то есть "правая сторона". Если лесовик – это правая сторона, то мы и переодели одежду на левую сторону, чтобы он нас не увидел. Мы все свято верили в это, ведь наша знахарка тетя Сима, подруга моей бабушки Ули, рассказывала, что она даже видела лесного духа и знает, как он выглядит. Это чудо, но нашей тете Симе все лесные и прочие хозяева и хозяюшки показывались. Она видела всех: в бане – банника, в подполье – хозяина нашего овощного хранилища, в воде – водяного духа. Даже хозяина печи она видела, которого у нас называли Päčinrahkoi. Она рассказывала, что это был такой маленький человечек с бородкой. Когда я однажды заболела ангиной, и мне сказали, что надо чаще на печке лежать, греться, то я там от страха тряслась как осиновый листочек. Боялась даже посмотреть в темную глубь печи. Так и лежала, как бы вися наполовину: половина тела на печи, половина висит.
И в этот раз, когда мы пошли в лес, я боялась, не умела хорошо ориентироваться в лесу, хотя ягоды собирала чуть ли не быстрее всех. Я никогда их не ела, пока корзинка не наполнена. Когда она была полная, тогда только начинала есть. Прежде чем мы пошли в лес, с моей бабушкой Улей у нас состоялся подробный разговор, как надо себя в лесу вести. Она много раз повторила:
- Смотри, девочка, лес – он живой, он все видит и слышат. Не балуйся в лесу, не ломай попусту ветки, не топчи ягод, не плюй на землю.
И этого слова ala- "нельзя" было так много, что я удивленно спросила:
- Бабушка, а что же тогда можно?
- Внученька, все двери открыты! Если ты себя хорошо ведешь в лесу, то ничего не запрещено. И все хозяева и хозяюшки только помогать тебе будут. Смотри под ноги, не наступи на змею, она не любит, когда ее притесняют.
- Как так "притесняют"? Она ведь не человек!
- Да, не человек, но тоже живое создание. У нее свои правила и своя жизнь на земле.
А мне даже само слово змея – на нашем языке kü – казалось каким-то таким коротким и опасным, как выстрел. После я узнала, что kü - это редкое слово у нас, на моей родной территории, только и сохранилось. В других местах ее называют чаще русскими заимствованными словами – гад, змей.
Однажды мою крестную тетю Наташу змея укусила, наверное, она ее "притеснила", а та и укусила. Бабушка Уля тут же побежала к тете Симе. Я сидела у бабушки в это время в уголке и играла куклами, которые мне бабушка Уля сама и делала. Они на меня не обратили внимания, и я услышала весь заговор от укуса змеи. Тетя Сима прикрыла полотняной тряпочкой место укуса и стала говорить: "Черная змея, пестрая змея, белая змея, желтая змея, вы знаете, где ваш дом, где вас родила ваша мать. Дом в углу под кочкой, идите туда. Зло, уходи в камень, а боль – к змее. Злобное зло, уходи в землю от этой девочки Наташи, чтобы она жила по-прежнему. Аминь, аминь, аминь!" Тетя Сима еще какими-то травками ногу полила. У нее дома повсюду были полки с травами, настойками и мазями. И тут они меня заметили. Тетя Сима посмотрела на меня внимательно и сказала:
- Не надо попусту эти слова произносить. Я уже и раньше поняла, какая у тебя острая память. Девочка ты смышленая и умная. Если бы была темноглазой, так передала бы я тебе все знания свои со временем. Но ты синеглазая. Не могу против природы пойти. А ты, раз запомнила, можешь воспользоваться заговором, если потребуется. Правильно все запомнила. Только говори силой дыхания, как будто выдуваешь слова изо рта или горла. Тогда это помогает. Но попусту не говори их, помогать не будут.
Но я никогда этим заговором не воспользовалась. А в тот наш поход в лес мы змей и не видели. Но наше переодевание нам не помогло. Мы все-таки заблудились. И тут вспомнились слова тети Симы. Надо было пойти к толстой ели, попросить ее, чтобы она пустила нас под свои ветви посидеть, согреться или, если надо, переночевать. А тут следовало перечислить все наши грехи, которые мы в лесу совершили. Возможно, просто так ветки ломали? Но как было не ломать, когда в лесу полно комаров, живьем готовы были нас съесть. Только эти ветки и помогали, когда мы себя ими постегивали. Может, просто так ягоды топтали? И правда, нам уже их и не надо было, а мы все прыгали и прыгали с места на место в поисках новых ягод. Надо было сказать хозяину леса "заветные слова" и добавить: "Прости нас!" Нам всем стало понятно, что нельзя везде себя вести так, как будто мы хозяева. Мы хозяева только в своем доме, а в других местах – гости. Поэтому и вести себя надо было как в гостях. Вот такой урок мы тогда получили.
Сидим мы все под одной елью, прижались друг к другу, чтобы теплее было. Наши отцы пошли нас искать. Стреляют из охотничьих ружей. А вечером непонятно, с какой стороны выстрелы слышны. Со всех сторон звук разносится по лесу. Хорошо еще, что мы не далеко ушли, и нас быстро нашли. Но этот страшный урок добавил ума в голову: если народ говорит о правилах поведения, то надо слушать людей, а не бегать по лесу, если уже ничего не надо.
А мне еще вспомнилась сказка о медведе, которую рассказывал мне дедушка Федор. Кто-то выстрелили в медведицу и попал ей в ногу. А медведицу по нашим правилам было жестко запрещено трогать, ведь у нее же детки малые есть. Пришлось медведице сделать себе деревянную ногу, чтобы своих малышей кормить. Дед еще добавил, что эта медведица и сейчас по лесу ходит, а ее деревянная нога скрипит: кидж, кидж! Я сижу между девочками, дрожу, прислушиваюсь, не слышно ли этого скрипа. Жаль, что с нами собаки не было, она помогла бы найти дорогу.
Мне моя мама Полина рассказывала, как она однажды заблудилась в лесу:
- Знаешь, идем мы с папой по дороге с сенокоса. Он немного отстал, а я в сторонку забежала посмотреть, нет ли рядом чернички. Думала, принесу девочкам, поедите с молоком. Прошло-то всего, наверное, десять минут, а место стало совсем незнакомым. Да и вообще-то я места здешние еще плохо знала. Начала кричать, аукать: "Никого нигде! Авой! Где же Иван?". Начала бегать туда-сюда, устала до смерти. Прошло уже, наверное, больше трех часов. Я уже ослабела, ведь голодной была после сенокоса. Стало темнеть. Тут услышала выстрелы. Стреляют где-то наверху, а я как будто в какой-то яме сижу. Не знаю, куда идти. Тут услышала, что кто-то ко мне приближается. Ой! Волк! Но это был не волк, а наша собака Шарик. Папа мне после рассказывал, что он велел ему меня искать. А вообще Шарик всегда был рядом с папой, он был охотничьей собакой. А тут послушался и нашел меня. Он смог бы меня отвести к людям, но меня ноги не несли. Я обняла его, смеюсь и плачу одновременно, прошу, чтобы он меня не оставил. Я нашла ель потолще, сели мы с Шариком на сухие ветви, я все время за его шею держалась: боялась, чтобы меня не оставил. От него такое тепло шло! Я и уснула от усталости и испуга.
Я спросила:
- И не оставил тебя Шарик?
- Нет, не оставил. Ведь ему было приказано. Хозяин велел. А уже утром, когда мужчины меня вновь пошли искать, так я услышала выстрелы с нужной стороны. Не далеко и было. Как будто меня какая-то злая сила водила по лесу. Встала на ноги и пошла вслед за Шариком. Он и вывел меня к мужчинам. Вот с того времени Шарик стал моим лучшим другом. Я и так его любила, а тут еще больше поняла дружбу собаки с человеком. Во время сенокоса сама не поем, а ему несу поесть. И он мне платил своей привязанностью. Смотри, Верушка, лес надо любить и наших меньших братьев тоже.
- А как же мы в этом году пойдем продавать Эзикой-коровушку? Ты сама сказала. Ведь она наш лучший друг. Я теперь даже думать не могу ни о чем, только об Эзикой.
Эзикой – это наша коровушка. У нас коров называли по дням недели, чаще всего – в какой день недели родилась, такое и имя давали: в понедельник – Эзикой, во вторник – Тозикой, в среду – Кеской, в пятницу Пяткой, в субботу – Собой, в воскресенье – Пюхикой или Пяйвикой и т.д. Клички были связаны с днями недели. Были у животных и другие имена, но у нас в семье было так принято.
Мама ответила:
- Да, Верушка, так ее жаль! Но ведь у нас есть теленочек Пяйвикой, скоро и у нее будет теленочек. Нам деньги нужны, нужно налоги платить, а нечем.
Я еще была маленькой, но это страшное слово налог знала, об этом говорили в каждой семье, и эти разговоры очень пугали меня. Зачем нам продавать нашу милую Эзикой, такую ласковую и добрую? Это были дела взрослых, которые я до конца не понимала. Но я любила всех домашних животных: корову, теленка, собак, даже поросенка, который все время норовил улечься в грязь, но был такой быстрый, так весело похрюкивал и любил бегать с детьми!
В лес я любила ходить, особенно с бабушкой Улей. Было такое чувство, что она знала в лесу каждое дерево и каждый куст, каждую тропинку и каждый муравейник. Всех она приветствовала, гладила стволы деревьев, просила лесную силу дать нам ягод и грибов. Я обо всем спрашивала бабушку, она с удовольствием мне обо всем рассказывала.
И тут я иду с бабушкой и говорю:
- Бабушка, смотри-ка, ягодка! Какая душистая.
- Эту ягодку, моя милая, на нашем языке называют hebočaine ("поленичка"). Это редкая ягодка, но очень сладкая и душистая.
- Правда, бабушка, очень вкусная! А почему ее у нас hebočaine называют? Вот когда земляничку-ягодку у нас manzikaine называют, так мне понятно, со словом ma "земля" связано. Ягодка костяника – lunzikaine со словом lu "косточка" объединяется. А эта ягодка hebočaine с чем?
- Не знаю, милая. Слова прячут от нас свои корни. Ведь они же очень давно родились.
- Бабушка, как думаешь, может, со словом hebo связано? Смотри, hebo "лошадка" + čaine. У всех названий ягод есть такая часть в названии.
- Не знаю, внученька. Был бы дядя Борис, так он бы знал больше, и тебе бы все объяснил.
Мне действительно с детства был интересно знать, как слова появились. Этот интерес и привел меня, наверное, в языкознание. Мои детские этимологии и не были такими уж фантастическими, как потом оказалось. Я очень хорошо помню наши разговоры с бабушкой, как будто это только вчера было. Но дяди Бориса рядом не было, рядом была бабушка Уля, и мы с нею продолжали наши беседы. В этот раз мы принесли полные корзинки малины.
Мы ведь и жили раньше лесным урожаем: грибами, ягодами, всякой прочей добычей. В наших лесах тогда было тихо и чисто, а вода была такой прозрачной. Думаю, все люди тогда жили по правилам нашего народа, берегли и уважали лес, поскольку все считали его живым существом. Теперь все перемешалось, и люди позабыли старые заповеди. Поэтому теперь в лесу, не знаешь, куда шагнуть, как пройти, можно споткнуться и упасть, поскольку вокруг мусор, пенья, коренья. Лес часто горит, ягод стало расти намного меньше. Мне иногда не верят, когда я рассказываю, что у нас на зиму в кладовке бочка с морошкой стояла! Морошку ставили в русскую печь в несильный жар, она там пропаривалась, а уже потом переливали в бочку. В ней появлялось много соку, и она прекрасно хранилась. Мы ели ягоды и пили морошковый сок даже зимой. Двойная прибыль и польза!
Лес помогал нам жить. В нашей кладовке всегда были соленые грибы, бочка с морошкой, черника, была брусника, сушеная рыба, вяленое мясо. Тогда, в моем раннем детстве, я не помнила огурцов или помидоров, даже капусты. Их тогда у нас просто не выращивали. Теперь это все есть на столах и в нашей деревне. Кажется, не такая уж я и старая, а как жизнь изменилась! Некоторые слова даже уже трудно понять. Как это – жить без огурцов и помидоров? Но у нас был горох, репа, много ягод и грибов. Они давали нам силы, в дом приносили много съестного.
И для детей была радость. Тогда сладостей в магазине не было. Моя бабушка Уля делала домашние сладости. Что это такое? Теперь-то я знаю, что в каждой группе нашего народа были свои рецепты. А у нас так делали. Берут морковь, репу, брюкву, очень хорошо моют и кладут в русскую печь париться. Это парение добавляло им значительной сладости и вкуса. Потом вынимали из печи. Этот оставшийся от них сок был превосходен! Его не хранили, а сразу пили. А эти пропаренные овощи вновь клали в печь, только в еще меньший жар. Их не надо было сильно засушивать, только провяливали. Когда все было готово, бабушка Уля раскладывала готовый продукт по мешочкам и подвешивала куда-нибудь повыше, чтобы мы, дети, не съели все очень быстро.
Помню, у нашего дома росла черемуха. Когда ее ягоды поспевали, так мы висели на ее ветвях, поедая до тех пор, пока уже и говорить не могли. Ведь черемуха связывала все во рту. Но была такой сладкой и полезной, ее ведь еще и сушили, и от разных болезней живота употребляли. И картошку у нас сушили. Это уже не являлось сладостью, но было очень вкусно. Теперь дети картофельные чипсы едят, а наша картошка была даже полезнее, в ней не было столько соли и масла. Еще и рыбу сушеную дети могли грызть. Тут только спешить не надо было, чтобы косточкой не подавиться.
С рыбой у меня своя особая история связана. Мой отец был страстный рыбак. Рядом у нас было рыбное озеро, да и река в пяти километрах была. Каждую свободную минуту отец стремился на рыбалку. Приносил много рыбы, это был солидный вклад в нашу семейную трапезу.
Чистить рыбу – это у нас в деревне считалось только женской работой. У мамы было и так много работы и дома, и в огороде. Особенно много занимало полоскание постиранного белья. Поскольку у нас в деревне не было ни реки, ни озера, то сельчане вырыли такой пруд, который по-русски называли копаником. В нем ключевая вода была поистине студеной. Рядом с копаником стояла ступа и лежали два коромысла – для того, чтобы можно было белье в ступе потолочь, чтобы оно от мыла прополоскалось. Белье и правда после стирки было удивительно душистым, когда его, высохшее, приносили с улицы или с чердака домой.
А мне доставалось много возни с рыбой. Сестры – младше меня. А чистка рыбы, скажу я вам, нелегкое занятие. Холодная вода из колодца обжигала руки. Пока чистишь и моешь рыбу, то даже не чувствуешь, живы ли руки. Так ведь еще рыба и колючая есть – окуни, ерши… Руки все покрывались болячками. Эта работа мне навек запомнилась. Став взрослой, я стала есть рыбу только в гостях или в кафе. Сама никогда не покупаю, не варю, не жарю, не пеку. Хотя теперь можно купить уже и совсем очищенную рыбу. А ведь у многих народов рыба – чисто мужское занятие. Мужчина ловит рыбу, чистит ее, варит… А где-то, напротив, женщины наравне с мужчинами участвуют в рыбной ловле, даже сеть тянут. А у нас нет. Мужчины и только мужчины ее ловили, а женское дело – почистить и приготовить рыбу. В нашей деревне была одна уже пожилая женщина, большая любительница рыбы. Ее звали Степанида. А жила она одна. Вот она ходила сама рыбачить. Шла по деревне с удочкой на плече, а дети следом бежали. Взрослые же с ласковой улыбкой говорили: "Степанида-дедушка на рыбалку пошла".
Так мы и жили в дружбе и ладу с природой. Мы любили и ценили природу, а она дарила нам свои богатства. Поэтому, хотя время и было тогда трудным, у меня не осталось от него впечатления, что мы сидели голодом. Природа очень даже неплохо кормила и поила нас.