Texts

Return to review | Return to list

Ukko, akke i kana

history

April 15, 2023 in 16:48 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Живут старик да старуха вдвоем одни. У них есть курица. Курица снесла яйцо. Положили его в горшочек, горшок поставили на печном столбе. Приходит мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшок упал на пол. Горшочек на черепки, яйцо на куски. Стали старик да старуха плакать, курица стала кудахтать, корова мычать, лошадь ржать. Едут мимо окон погонщики оленей. – Почему, – говорят, – в этом доме плачут? – В этом доме, – говорит, – есть старик да старуха, и у них есть курица. Курица снесла яичко, и его положили в горшочек, на печной столб. Пришла мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшочек на черепки, и яйцо на куски. О том старик да старуха плачут, о том курица кудахчет, из-за того вы у оленей рога отколотите. Погонщики оленей отколотили у оленей рога из-за этого. Поехали погонщики оленей дальше. Смотрят – поповская служанка и работник пришли за водой. Они и спрашивают у погонщиков оленей: – Почему вы едете на безрогих оленях? – И вы бы отколотили, если бы знали. Ушаты, коромысла и ведра бы сломали. – Почему? – Да вот был случай в одном доме, мы тут проезжали. Курица снесла яйцо, его положили на печной столб. Пришла мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшочек на черепки, на куски. Старик да старуха плачут, курица кудахчет, корова мычит, лошадь ржет, да и мы из-за этого рога у оленей сломали. Те взяли ушат расколотили, коромысла сломали, ведра разбили на куски. Бегут домой к попадье. – Что, – говорит [попадья], – с вами случилось? – О матушка, что случилось?^ И ты бы все разломала на куски, что только есть. В одном доме был случай: курица снесла яичко, его положили в горшочек, поставили на печной столб. Пришла мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшочек на черепки, яйцо на куски. Из-за этого старик да старуха плачут, курица кудахчет, корова мычит, кони ржут, из-за того олени остались без рогов, из-за того мы пришли без ушата, без ведер – все разбили. Вскочила попадья, давай бить посуду. Ломает что есть: котлы, самовары, горшки – все бросает на пол, что только есть. На себе всю одежду изорвала и бежит к попу. Поп и говорит попадье: – Что случилось? – Если бы ты знал, так все бы сломал в церкви, ничего бы не осталось. – Да что такое? – Да вот были в одном доме старик да старуха. У них была курица. Курица снесла яичко. Его положили в горшочек и поставили на печной столб. Пришла мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшочек на черепки, яичко на куски. Оттого старик да старуха плачут, курица кудахчет, корова мычит, лошадь ржет, из-за этого олени остались без рогов, наши работник и работница побили ушат и все, с чем за водой ходили. Прибежали домой, рассказали мне. Я все дома поломала, что только было. Поп как вскочит, чашу бросил об пол. Все образа, что были в церкви, разбил. На себе рясу разорвал, все волосы повыдергал. Приходят миряне в церковь. Поп на себя не похож: ряса на нем порванная, волосы все повыдерганы, сидит как растрепа. Что ж делать? Надо на попа жалобу написать и послать архиерею, почему поп в церкви все поломал. Вызывает архиерей попа. Приходит поп к архиерею, архиерей спрашивает: – Почему же ты в церкви все поломал? На тебя жалоба есть. – Если ты, преосвященный владыко, узнаешь об этом деле, то ты в соборе все переломаешь. Был случай в одном месте: были старуха да старик.^ У них был петух да курица. Курица снесла яйцо, положили его в горшок и на печной столб. Приходит мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшочек на черепки, яичко на куски. Старик да старуха плачут, курица кудахчет, корова мычит, лошадь ржет, из-за этого олени остались без рогов, поповская служанка с работником остались без ушата, попадья побила в доме всю посуду и одежду изорвала. Поэтому и я поломал в церкви все, что было. Архиерей вскочил на ноги, крикнул попам и дьячкам, чтобы все было поломано. Сам как трахнет кадилом об пол – только куски разлетелись. Поп и дьяконы все переломали. Архиерей на себе всю рясу разорвал и попу дал приказ, чтобы тоже все разорвал. Приходят в церковь, значит, миряне, к молебну. В соборе что было – все разбито, на попе и дьяконах изорванные рясы, и архиерей на себе рясу разорвал. Написали на архиерея жалобу и послали царю. Царь вызывает архиерея, говорит: – Почему ты в церкви все разломал и ризы порвал? А он говорит: – Если бы я тебе, наш государь, рассказал, то и ты все царство бы поломал. – Что за чудо у вас приключилось, расскажи. – Были в одной деревне старик да старуха, у них было всего скотины одна курица. Курица снесла яйцо, его положили в горшок на печной столб. Пришла мышка, хвостиком махнула, мордочкой ткнула – горшочек на черепки, яйцо на куски. Старик да старуха плачут, курица кудахчет, корова мычит, лошадь ржет. Едут погонщики оленей: «Что в этом доме случилось – так плачут»? Им и рассказывают, какой был случай. Погонщики оленей сломали у оленей рога. Едут дальше – попов работник да служанка пришли за водой: «Что случилось, погонщики оленей, почему у оленей нет рогов» ? – «Если бы вы знали, то разбили бы ушат и ведра». Когда те рассказали, они все и разбили. Приходят домой, и, когда попадье рассказали, попадья все переломала и одежду изорвала. Попадья как рассказала попу, поп все переломал в церкви. Когда поп сказал мне, тут я все поломал я порвал одежду. Царь говорит: – Смотри-ка, говорят, что у духовного звания нет ума, так и вправду нет. Из-за одного яйца сколько добра погубили. За это тебе высшее наказание – в темницу, чтобы белого света больше не видел.

April 15, 2023 in 11:44 Нина Шибанова

• created the text
• created the text translation
• created the text: Eletäh ukko da akke vahnat, perehetä kahtei. Heil on kana. Kana muniw däičän. Se pandah padaižeh.^ Se nostettah paččahan piäh. Tulow hiiri, händäl häibäidäw, n’uokal čuibaidaw.^ Padaine sorduw lat’t’aile. Padaine menöw palaižikse, däičäine menöw muruižikse. Rubettih ukko da akke itkemäh.^ Kana rubeži kokottamah, lehme rubeži möngymäh, hebo rubeži hirnakuoiččemah. Ajettih pedran ajajat ikkunoin alušt myöte. – Midäbo, – sanow, – täs taluois itkedäh? – Täs taluois, – sanow, – on ukko da akke, da heil oli kana. Kana munii däčäižen, i sen pani paččahan piäh padaižeh. Tuli hiiri, händäl häibäiži, n’uokal čuibaiži, padaine menöw palaižikse i däičäine meni muruižikse. Sidä ukko da akke itkedäh, sidä kanaine kokottaw, sidä työ pedruoil’ sarved kolotitte iäres. Sidägi pedruoin ajajat sarvet pedruoil kolotittih iäres. Ajettih pedran ajajat,edelleh piäi. Kačotah, papin käskyläine i kazakke vette otetah. Hyö i kyzytäh pedran ajajil, sanow: – Miksebo työ sarvittomil pedruoil ajatte? – Ka työgi murendažitte, vai tiedäžitte. Korvuoid, korendod dai rengit pergažitte. – Mindäh? – Ka vot tuo oli taluois slučei, kus myö proidimme. Kana munii däičän, se pandih paččahan piäh. Tuli hiiri, händäl häibäiži, n’uokal čuibaiži: padaine palaižikse, däičäine meni nmruižikse. Ukko-akke itkedäh, kana kokottaw, lehme röngyw, hebo hirnakuoiččow dai myö sidä perid pedruoil sarvet pergimme. Hyö otettih korvuoi murendettlh, korendo pergettth, rengi pergettih kai paluoikse. D’uostah kodih papad’d’alluo. – Mỉbo, – sanow, – teile nygy sluččiiheze? – O, matuška, mi sluččiiheze, ka sinägi pergažit kai lomut palaižikse, mi vai on. Nečigä taluois oli slučei: kana munii däičäižen, se pandih padižeh, pandih paččahan piäh. Tuli hiiri, händäl häibäiži, n’uokal čuibaiži; padaine meni palaižikse, däičče meni muruižikse. Sidä ukko da akke itkedäh, sidä kana kokottaw, sidä lehmäd möngytäh, sidä hebot hirnakuoitah, sidä pedrad lähtedih sarvittah, sidä myö tulimme korvuoittah, rengittäh – kai murendimme. Hypniw papad’d’e: davai murendamah ast’uoid. Murendaw – mi padad on, samvuarad on, kattilad on – kai pergaw lat’t’aile, midä vai on. Ičelleh sovat kai rebitteli piäl i d’uoksow papilluo. Pappi i sanow papad’d’ale: – Mi čuudiheze? – Ka ku sinä tiedustanned, ga kai murendad kirikös, ei diä ni midä! – Ka mibo oli? – Ka oli taluois nečigä starikke da staruwhe. Heil oli kana. Kana munii däičäižen. Sen pani padaižeh i sen nosti paččahan piäh. Tuli hiiri, händäl häibäiži, n’uokal čuibaiži – padaine meni palaižikse, däičäine meni muruižikse. Sidä ukko da akke itkedäh, sidä kana kokottaw, sidä lehme röngyw, sidä hebo hirnakuoiččow, sidä perid lähtedih pedrad sarvittah, sidä peräd meiden kazakke i käskyläine murettih korvuoi dai kai vezibrujad. D’uostih kodih, sanotah minule. Minä kai kodis murendin, mi vai midä oli. Pappi ku hypnii, čašan ku poltti lat’ette vaste, vai palašte hypniw! Mi oli obrazad, midä oli kirikös – kai murendi. Ičelleh riizut kai rebitteli piäl, kai tukad ičelleh dergajii. Tuldah mir’anat kirikköh. Pappi kai murendanu: ičelleh riizud rebitelnu piäl, tukat kai dergainnu, ištuw ku roatr’oppa. Midä nygyöi? Pidäw žualob azui papin piäle da työndäi arheleih, mikse häi kirikön murenzi. Kuččuw papin arhelei. Menöw pappi arheleilluo.^ Arhelei sanow: – Ka miksebo sinä murendid kirikön? Žualob on sinun piäle! – Ga presv’aščennikke vlodi̮ko, ku tiedustanned tämän dielon, ka sinä kai murendat soboras. Da on slučei yhtes sijas: oli staruwhe da starikke, heil oli kukuoi da kana. Kana munii däičäižen, se pandah padah paččahan piäh. Tulow hiiri, händäl häibäidäw, n’uokal čuibaidaw: padaine menöw palaižikse, däičäine menöw muruižikse. Ukko da akke itkedäh, kana kokottaw, lehme röngyw, hebo hirnakuoiččow, pedrad lähtiettih sidä perin sarvittah.^ Papin käskyläine da kazakke lähtedih korvuoittah, papad’d’e kai murendi ast’aid pertiz i sobad rebitteli sidä peräd. Sidä perid minä murendelin kirikös kai mi vai oli. Arhelei hypniw yläh, rängähtih pappiluoil da diekkonuoil, štobi̮ olis kai pergetty. Iče ku kadilon koskettaw lat’ette vaste, vai peluoid hypniw yläh. Pappi da diekkonat kai pergettih. Arhelei ičelleh piäl riizud kai rebitteli i papil anduoi prikazan, štobi kai rebiteldäiž. Tullah kirikköh, značit mir’anad molebn’ah. Soboras mi oli, ga kai muretud, papil da diekkonuoil riizud rebiteltyd, ištutah i arhelei omad riizud rebitelny oli. Azutah arhelein piäl zajavlenii i työtäh cairih. Cairi kuččuw d’o arhelein, sanow: – Miksebo sinä kirikön kaiken murendelid dai riizud rebitelid? A häi sanow: – Ku sanuoižin sinule, ga, naš gosudar’, kai sinä kaiken carstvan murendaižid. – Mibo oli sid teil’ čuwdo muguoine, sano? – Oli yhtes kyläs ukko da akke, heil oli kana žiivattad. Kana munii däičän, sen pani padaižeh paččahan piäh. Tuli hiiri, händäl häibäiži, n’uokal čuibaiži – padaine meni palaižikse, däičäine muruižikse. Ukko da akke itkemäh, kanaine kokottamah, lehme röngymäh, sidä že hebo hirnakuoiččow. Ajettih pedran ajajad: «Mibo täs taluois sluččeidunnu on – itkedäh nenga»? A heile i sanotah, što slučei nenguoine on. Pedran ajajat sarvet pedruoil kolotittih iäres. Ajetah, ga oldah papin käskyläine da kazakke vedel: «Midäbo slučeidu on, pedran ajajat, ku pedruoil sarvid ei ole»? – «Ka työ tiedäižitte, ga pergažitte korvuoid dai rengit». Ku sanot’t’ih, hyö perget’t’ih. Tuldih kodih da ku papad’d’al sanotah, papad’d’e kai pergi i rebitteli sobad. Papad’d’e ku sanow papile, pappi pergi kirikön i kai murenzi. Pappi ku sanow minule, siid minä kai pergin dai rebittelin sobad. Cairi sanow: – Kačo, sanottih, duhovnoil zvan’al ei ole mielde, ga ei ni ole. Yhten däičän tiäh mi elod murendettih! Sinule viiššuoi mer nakazaanii – temniččäh, stobi enämbi ed valgedad ilmad nägiiš!