Texts

Return to review | Return to list

On enne kupsu

history

April 15, 2023 in 21:09 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Был когда-то купец. Живут вдвоем с женой. Он отправляется за границу за товаром, через море. У него корабль с товаром пристает на море, трое суток стоит на одном месте. Он говорит: – Если бы кто-нибудь меня сейчас выручил, то я дал бы добра, сколько бы тот ни попросил! Смотрит – едет кто-то на черном вороном коне, у коня языки пламени изо рта выходят. Ну, подъехал, говорит: – Что, купец, тебе надо? – Нужна мне, – говорит, – помощь, кто бы мне помог отсюда освободиться, я бы дал все, что хочешь. – Мне добра не надо, а мне надо то, чего дома на знаешь. Обещал то, чего дома не знал. Тот его освободил. Купец приехал домой. Жена выходит навстречу с ребенком, с мальчиком. Он у жены спрашивает: – Чей это ребенок? Жена говорит: – Ребенок наш, я после тебя осталась с животом, сама не знала. Он ответил: – Я ребенка погубил. Она говорит: – Как ты погубил? – Погубил: обещал то, чего дома не знал, за то, чтобы корабль отпустили.^ Скоро за ним придут. Идет ребенок утром в школу и дразнит старуху-нищенку, она говорит: – Не дразни меня, скоро за тобой придут, обещанный! Приходит мальчик к матери домой с плачем и говорит: – Почему меня старушка назвала обещанным и почему за мной скоро придут? Мать говорит: – Не трогай никого, тогда тебе никто ничего не скажет. Они ложатся спать и не говорят ребенку «ты обещанный», чтобы его не огорчать. И приходит трехголовый змей за ним, ему говорят [родители]: – Не собрали еще его.^ Не можем сегодня вечером отдать. На другой вечер приходит шестиголовый змей, и ему тоже говорят: – Не собрали еще его, приходи завтра вечером. Им жалко отдавать. На третий вечер приготовили для него подорожники, приходит девятиголовый змей: – Уже собрали мальчика? Последний раз пришел за ним! – Все уже готово, но оставь его до утра и покажи дорогу – как проснется, мы его пошлем. Показал дорогу: – Придете к риге, там у дороги стоят две сосны, одна на одной стороне, другая на другой стороне дороги, а верхушки сосен завязаны вместе.^ По той дороге его отправьте. Отправили его, провожают с плачем. Он пошел (подорожники у него за спиной) по той дороге. Возле дороги стоят пни, и на каждом пне человеческая голова. И встречается избушка. Он в ту избушку заходит. Старая старуха сидит там в избушке. – Можно ли, тетенька, здесь переночевать? – Можно, можно, Иван-купец, скоро и твоя голова будет на пне! Ночь переспал, утром стал собираться дальше: – Прощай, тетенька! И тетя дает ему клубок: – На, Иван-купец, клубочек, брось клубок на землю, держи за конец нитки – куда клубок покатится, туда и ты иди. Клубок докатился до берега моря. И видит [Иван-купец] – девять лебедей купаются, а одна в стороне купается. Парень [Иван-купец] прячется и одежду у девятой лебедушки прячет. Выходят лебеди на берег и начинают одежду искать, восемь находят одежду, а одежды девятой нет. Ну и говорит она: – Иван-купец, ты спрятал одежду – отдай одежду, я тебе добром отплачу! Он отдает лебедушке одежду, и она говорит: – Вместе придем к хозяину на ночь; куда я пойду, туда и ты придешь.^ Мы полетим через море, а ты придешь кругом. Я буду тебя выручать. Приходит парень туда, к хозяину: – Пришел, Иван-купец? – Пришел. – Ну, коли пришел, так поотдохни сутки. Дает ему комнату, он идет отдыхать.^ Туда и приходит к нему эта лебедушка. Она обернулась девушкой, и отдыхают они сутки,| идет он на второй день к хозяину: – Какую работу мне дашь? – Вот какую работу дам: этой ночью тебе надо здесь подсеку рубить, сделать пожогу, потом вспахать, посеять и пшеницу вырастить за ночь, смолоть и к тому времени, как я встану, испечь хлеб. Если не сможешь, то голова с плеч! Пришел Иван-купец в свою комнату и заплакал: – В нашей стороне, – говорит, – три года работают, прежде чем хлеб испечь, пропадет теперь моя голова! Приходит к нему та лебедушка.: – О чем плачешь, Иван-купец? – Плачу о том, что голова моя пропала. – Не плачь, я твою голову выручу, ложись спать. Ну, девушка крикнула: – Слуги верные, сделайте за этого человека все! Стали деревья рубить и пожогу делать, и пахать и сеять, другие стали жать и молоть, и хлеб испекли, и кричат: – Иди, хозяин Иван-купец, получай хлеб! Он пошел, хлеб взял, и отнес девятиголовому хозяину этот хлеб. – Hу, молодец, Иван-купец, иди отдыхай сутки! Сутки он отдыхает, лебедушка приходит к нему на эти сутки и превращается в девушку. Потом хозяин дает ему задание выстроить на том месте хрустальную церковь за одну ночь и хрустальный мост, чтобы ходить через море и чтобы соловьи заливались, птицы распевали. И девушка зовет: – Слуги верные, чтобы была церковь получше той, какую велели выстроить! Крикнули: – Мост и церковь готовы, иди принимай, Иван-купец! Он пошел и позвал хозяина: – Пойдем, примешь церковь и мост. Тот принял: «Молодец, Иван-купец!». Еще ему дал задание сшить сапоги без швов. Ну, он и это задание выполнил, тот говорит: – Раз задание выполнил, то я тебе отдам любую из девяти лебедей в жены! А девушка говорит: – Он пошлет нас в море плавать; которая будет плавать в сторонке и махнет крылом – ту и возьми в жены. Потом велел девушкам встать в ряд, а парень велел девушке платочком шевельнуть, парень ту девушку и выбрал. – Если сможешь, – говорит [xoзяин], – третий раз выбрать, то она будет твоя жена. Обернул их мухами по избе летать. Девушка говорит: – Лови ту, которая в сторонке летает. Другие садятся ему на лицо и на фуражку. Он их не ловит, а поймал ту, которая летала в сторонке. Говорит [хозяин]: – Теперь, Иван-купец, ты женился! На другой день их отправили в баню, а она, не раздевшись, плюнула на пол бани и сказала: – Слюна, отвечай, если что спросят, – сами убежали. Послал хозяин слуг: – Сходите узнайте, скоро ли выйдут из бани. Слюна ответила: – Скоро! – Сходите посмотрите, не убежали ли они! Пошли слуги смотреть, а их и нет в бане. – Идите за ними в погоню! Пустились в погоню, а она мужа обернула быком, а сама стала пастухом. Спрашивают: – Не видал здесь прохожих? – Тридцать лет здесь пасу, никого не видал. Те вернулись обратно. – Идите, – говорит [хозяин], – снова, приведите их обратно. Слышит [она] – опять гонятся. Мужа обернула часовней, сама стала сторожем. – Не видал ли здесь прохожих? – спрашивают. – Я уже давно здесь сторожу, но никого не видал. Те вернулись обратно. Идет сам хозяин искать. Слышат – хозяин идет. [Она] мужа обернула озером, сама стала ершом в озере. Пришел хозяин, сразу догадался: «Тут, вы, озеро с ершом». Хозяин щукой нырнул в озеро, говорит: – Ерш, повернись ко мне головой, я тебя съем! Ерш ответил: – Ешь ерша с хвоста, с головы-то каждый съест! Ерш выскочил из озера и высушил его, а щука осталась на суше. Пошел Иван-купец домой, а жена осталась у старухи-вдовы и говорит: – С отцом-матерью поздоровайся, а с сестрой не здоровайся. Сестра говорит: – Брат, ты меня не принял за свою, не поздоровался со мной! Ему стало жаль сестры, поздоровался с сестрой и все забыл – не помнит ни жены, никого. И стали его женить, а жена у вдовы испекла хлеб и послала вдову, говорит: – Отнеси большой хлеб на свадьбу на рукобитие. Принесла старуха хлеб, хлеб раскололся надвое, и вылетели оттуда соловьи, вспорхнули птицы и запели – он вспомнил все, рассказал про свою жизнь и как он путешествовал. Свадьбу играть перестал, сходил к вдове за прежней женой, и поныне вместе еще живут. А я из рюмки без дна вино пил.

April 15, 2023 in 21:00 Нина Шибанова

created the text
created the text translation
created the text: On enne kupsu. Eläw kahtei akan kere. Häi lähtöw zagranicah peäliči meres tavarah. Hänel karabli tavaroin kere tartuw merele, kolmet sutkat seizow yhtes sijas. Häin sanow: – Ken ku minun täs peästäs, andažin vai ku min ottaz eluo! Kaččow, ajaw mustal vorončal hevol häneh päi, hevol tulisugahat suus lähtietäłı. Nu tuli, sanow: – Midä, kupsu, sinule pidäw? – Pidäw minule, – sanow, – abuo peästämäh, ken voiš minun täs peästeä, andažin minä hos midä. – Ei minule eluo pie, a minule pidäw kois tiedämätöi. Nu, hänen peästi. Uskaldi kois tiedämättömän. Häin ajoi kodih. Tulow mučoi vastah lapsen kere, brihaččuižen kere. Häin mučoile sanow: – Kenen on lapsi? Mučoi sanow: – Lapsi on oma, minä däin sinus mahan kere, tiedänyh en. Häin vastai: – Minä lapsen menetiin. Häin sanow: – Kunna sinä menetiit? – Menetiin – uskaldiin kois tiedämättömän karablin peäständäs, terväh tuldah ottamah. Lähtöw lapsi školah huondeksel i sie pakiččiedu akkastu neärittäw, häi sanow: – Älä neäritä minuw, terväh tullah ottamah, uekaldettu! Tulow kodih itkun kere brihačču moamah luo i sanow: – Mikse minuw vahnu akkaine sanow uskaldetukse i terväh tuldah ottamah? Muamah sanow: – Älä koske ni kedä, siit ei sinule ni midä sanota. Hyö viertäh moata i ei sanota lapsele: «Sinä olet uskaldettu», pahakse mieldy. I tulow kolmepeähine zmija ottamah, i hänele sanotah: – Ei ole varustettu, emmo voi andoa tänildu. I tulow huomei illal opät’ kuuzipeähine zmija i myös hänele sanotah: – Ei ole valmis, tule huomei ehtäl. Heile žeäli on andua. Huomei ehtäl hänele valmistetah evähät, tulow yheksäpeähine zmija: – D’ogo on valmỉs poigu? Dostalin ehtän tulen ottamah! – No valmis on kai, no jätä huondekseh i n’evvo dorogu, nostui työnämmö. N’evvow dorogan: – Menette riihen pihale, siit kujole, on kazvanutte kaksi pedäidy: čural dorogua yksi, toižel čural toine, i pedäiladvat vastai sivotut – sille dorogale työndägeä. I työtäh händy, itkun kere provoditah. Häi lähtöw (evähät selläs ollah) sidä dorogoa myö. On kanduo dorogupielis i d’oga kandon peäs on ristikanzan peä. I tulow kodi, mökkine vastah. Häi sih zaidiw mökkižeh. I vahnu akkaine siel mökkižes ištuw. – Voigo, t’owtoini, yödy moata? – Magoa, magoa, Ivan-kupec, terväh tuvvah sinun peä kannon peäh! Yön magoaw, huondeksel rubiew lähtemäh eäreh: – Proščai, t’owta-rukku! I t’owta andaw hänele: – Na, Ivan-kupec, keräine, työnä keräine moah, agjas piätä, kunne keräine vieröw, sinne sinä astu. Keräine vieri meren randah. I kaččow – d’owččenet, yheksä d’owčendu kezoidu kyl’bietäh, a yksi palaižen peräs yksin kyl’böw. Brihaine peittyw [Ivan-kupsa] i yheksännen d’owččenen sovat peittäw. I tullah d’owččenet mägeh i ruvetah sobii eččimäh, kaheksan sovat ollah, a yheksänden ei ole. Nu i sanow: – Ivan-kupec, sinä peitit sovat, anna sovat, minä lienen sinule hyveä azumah! Häi andaw sovat d’ouččenele, i häi sanow: – Menemme yhteh ižändäh yökse, kunna minä menen – sinne i sinä tulet, myö lendämme merdä myö, a sinä tulet ymbäri. I minä tulen sinuw peästämäh. Mänöw brihaine sinne ižändäh: – Tuliid, Ivan-kupec? – Tuliin. – No, tuliit, ga oddohni suutkat. Andaw komnatan, häi mänöw oddohnimah sinne, i tulow se d’owčen hänellyö. Se muuttaheze neidižekse i hänen kere oddohnitah suutkat. I menöw ižändäh toššupäivän: – Midä annat roaduo minule? – Annan roaduo – tän’ yön sinule pidäw täh kohtah kask ajoa, se vierdeä, i sе kyndeä, kylveä, i nižu kazvattoa yöh, i d’auhuo, i nouzemale lämmy leiby paštoa. Jesli et voine, dai peä eäres! Tuli iččeh komnattah, loadi itkun Ivan-kupec: – Meijen moal, – sanow, – kolme vuottu roatah, äski leiby soaw pastoa, a täs nygöi minule peä on menny! Tulow se d’owčen hänellyö: – Midä itket, Ivan-kupec? – Ka itken, minule on peä mennyh. – Älä itke ni midä, minä peän peästän, viere moate. No neidine kirgoaw: – Sluugat vernoit, roadagoa täs miehes toači! Ruvetah kaskie ajamah, i vierdämäh i kyndämäh, i kylvämäh, toine agju leikkuamah, i d’auhotah, i nižu pastettih, i kirrutah: – Tule, ižändy Ivan-kupec, polučit leivän! Hän meni i leivän otti, i vei sen yheksäpeähižele ižändäle, sen leivän. – No moločču, Ivan-kupec, mene huogavu suutkat! Suutkat häi huogavuw, d’owčen tulow hänellyö suutkikse i muutui tulduhuo neidižekse. Sid hänele andaw zadanien, sille kohtale kirikkö hrustal’noi loadỉe yhteh yöh i sillan hrustal’noin poikki meres kävellä, solovei-linnut soittamah, paruli-linnut pajattamah. I häi, neidine, kirgoaw: – Sluugat vernoit, miittuon kirikön käski, štobi̮ oliš parembi loaittu! Kirraltih: – Sildu, kirikkö on valmis, tule priimi, Ivan-kupec! Hai meni, kučui ižändän: – Läkkä priimit kirikön i sillan. Häi priimii: «Molodec, Ivan-kupec»! Hälle andoi zadanien ombeluksetoi kengy ommelta. Nu häin sen zadanien vi̮ipolnii, häin sanow [ižändy]: – Ras zadaniet vi̮ipolniit, minä annan yheksäs d’wččenes l’uboin mučoikse! A neidỉne sanow: – Häi työndäw ujelemah mereh, i kudai ujuw yksinäh i lekahuttaw siiven, sinä se ota mučoikse. Panow neidižet yhteh širinkäh i briha käsköw sille neidiželle paikkaižen lekahuttoa käjes, i sen neidižen ottaw briha. – Voinnet, – sanow, – kolmanden kieran ottoa sen ili kudain tahto, sе i sinun mučoi. Työndäw pertile keäbräižekse lendelemäh. Neidine sanow: – Kudai sielikandele lendänöw, sinä sе tabua. Hänele toižet lennetäh furaškale da rožile,| häi niid ei tabua.^ Hǎi tabai sen sielikandel olijan. Sanow: – Nygöi, Ivan-kupec, olet nainuh! Heidy tošpäivän työtäh kylyh, i häi ei d’aksanuheze, sylgi kylyh lattiel’e i sanoi: – Sylgi, pagiže, midä kyzytänneh, sinä vastua, – iče pajettih eärei. Työndäi ižändy sluugat: – Mengeä käwgeä, jogo tullah eäreh. Sylgi vastai: – Tulemmo! – Mengeä kaččogoa, lujal on pajettu! Mendih sluugat kaččomah, ga heidy kylys ei ole. – Mengeä ajagoa dälles! Mendih dälgeh ajamah, ga ukon muutti häkikse, iče rubei paimoikse. Kyzytäh: – Etgo nähny täs matkuojoa? – Kolmekymmen vuottu paimendan, ni kedä en näje. Hyö tuldih eäreh. – Mengeä, – sanow, – järilleh, tuogoa heidy eäreh. Kuulow – tullah ottamah. Ukon muutti časownakse, iče časownah storožakse. – Etgo nähny täs proidijoa? – kyzytäh. – Jo kodvan täs storožoičen, ni kedä en näje. Hyö lähtiettih eäres. Tulow iče ižändy eččimäh. Kuullah ižändy tulow. Ukon muutti järvekse, iče meni järveh joršikee. Tuli ižändy, kieras arbai: «Täs oletto, jorši da järvi»! Järveh meni hawgikse ižändy, sanow: – Jorši, kiänä peä – syön! Jorši vastai: – Syö jorši hännäs, peäs päi on äijy syöjoä! Jorši eäres hyppäi järves päi i järven kuivai, i hawgi jäi kuivale. Meni Ivan-kupca kodih, i mučoi jäi lesk’akkaižeh i sanow: – Toatto-moamo tervehtä, a sizard älä! Sizär sanow: – Velli, minuw ed omakse ottanuh, et minuw tervehtänny! Hänele rodih žeäli, i sizaren tervehti – i kai unohti, eigo muista mucčoid eigo kedä. I naittamah händy ruvettih, i mučoi lesk’akkaižes pastoi leivän i työndi lesk’akkaižen, sanow: – Vie suuri leiby svuad’bah käden iškule. I leivän akkaine vei, leiby halgeni, i lähtiettih stolale soloveilinnut soittamah, a parulilinnut pajattamah.^ Hänen elaigu sanottih, kui putešestvuičči, i sen svuad’ban häi hyl’gäi. I meni, endižen mučoin lesk’akkaižes toi, i nygöi vie eletäh. I minä pohjattomal r’umkal viinua join!