Texts

Return to review | Return to list

Iivan-ukon poigu

history

April 21, 2023 in 23:32 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Был когда-то Ийван, у него один сын. Парень вышел красивый-красивый лицом, даже до других деревень доходит слава о сыне Ийван-старика. Отправляются с отцом на море рыбу ловить. Пристали к острову переночевать. Девушки из другого государства катаются на своем судне по морю, едут вдоль берега острова и примечают на берегу сына Ийван-старика. А сын Ийван-старика такой красивый – даже весь сияет. Он им всем понравился. А сыну Ийван-старика приглянулась одна девушка, и девушке – он. Сын Ийван-старика спрашивает у девушки: – Пойдешь ли за меня замуж, если я приеду за тобой? – Пойду, – говорит девушка, – сама приеду, не надо и приезжать за мной. Девушки уезжают с острова домой, а сын Ийван-старика с отцом тоже уезжают домой. Живут некоторое время дома, и причаливает три корабля к берегу Ийван-старика. Невеста приезжает с добром. А Ийван-старик и не дает сыну воли взять ее в жены. Девушка уплыла обратно с кораблями. На второй день девушка с шестью кораблями приплывает в жены себя предлагать. А Ийван-старик не дает сыну воли взять девушку за себя. Девушка уплывает обратно с шестью кораблями. В третий раз приезжает со всеми девятью кораблями: так ей понравился сын Ийван-старика. Ийван-старик все равно не дает сыну воли брать ее, и так девушке приходится уезжать обратно. Сын жил до сих пор всегда в согласии с отцом, а теперь обиделся и говорит отцу: – Я с тобой не могу жить, раз не дал воли такую девушку взять в жены. Уйду из дому. Собрался и пошел девушку ту искать. Идет, идет по дороге, по лесу – куда попало, туда и идет – опечаленный и огорченный, и сам не знает, куда идет. Идя по лесу, видит избушку, которая на петушиной ножке вертится. Идет во двор и говорит избушке: – Остановись, остановись, избушка моя, будь ночлегом для путника! Избушка останавливается. Заходит парень в избушку, а в избушке старуха сидит и говорит: – Три года русского духа не бывало в избе, теперь пришел сам русский дух на съедение! Парень говорит: – Ой, тетенька, что в путнике съедобного? Пригоршня костей, ложка крови, навар, как помои. Это ли есть будешь? – Ой, б сын! Сумел ответить, сумеешь и переночевать, – старуха отвечает. Начинает старуха парня расспрашивать: – Откуда идешь, куда бредешь, какого роду, какого племени? Парень говорит: – Я сын Ийван-старика. – О, – говорит старуха, – ты моего брата сын! Как же ты сюда попал? Парень отвечает: – Ой, тетенька, понравилась мне девушка, и она бы за меня вышла, но не дал отец воли взять. Три раза девушка приезжала, в третий раз даже с девятью кораблями, но не дал отец воли. Эту девушку пошел искать – или увидеть ее, или умереть. – О, сын мой, – старуха говорит,. – ~~чтоб~~Чтоб увидеть эту девушку, надо три пары железных башмаков на ногах износить, три железных посоха в руке износить, три железные просвирки чтобы во рту растаяли. – Где мне их взять? – спрашивает парень. Старуха советует: – Иди отсюда семьдесят верст, там есть кузница, и в этой кузнице тебе все это сделают. Старуха дорогу рассказала, и парень отправляется. Идет, идет по дороге, и встречается заяц с зайчатами. Заяц начинает говорить: – Ой, добрый человек, сделай нам добро, сними кафтан да укрой нас – туча с градом идет, убьет зайчат. Парень кафтан снимает. Поднимается туча с градом.^ Идет, идет град. Перестал идти град, парень кафтан берет. Заяц, с зайчатами в лес убегая, кричит: – Я еще тебе отплачу добром! Парень надевает мокрый кафтан и отправляется дальше. Идет, идет – а навстречу ему утка с выводком: – Ой, добрый парень, если кому-нибудь делал добро, так укрой нас кафтаном – туча с градом идет, убьет утят. Парень кафтан снимает и укрывает. Туча с градом поднимается, хлещет, хлещет град. Наконец перестал хлестать. Парень берет кафтан, а утка, уходя с утятами на озеро, говорит: – Я тебе отплачу добром! Парень мокрый кафтан на себя надевает – и дальше шагать. Приходит к берегу моря и по берегу – по береговому песку – идет. Смотрит – ветром пригнало щуку на сушу. Щука заводит разговор: – Ой, добрый парень, если кому-нибудь делал добро, то высвободи меня из песка и выпусти в воду. Парень находит кол и колом поддевает щуку и выпускает ее в море. Щука, попав в воду, говорит: – Отплачу я тебе добром! Парень идет дальше и приходит в кузницу. Кузнец спрашивает: – Что надо молодому человеку? – Надо бы сделать три пары железных башмаков, три железных посоха и три железные просвирки. Кузнец делает три пары железных башмаков, три железных посоха и три железные просвирки и дает парню. Парень говорит «спасибо» и уходит. Обувает башмаки, берет посох в руку, просвирку кладет в рот. Идет снова к тетке – башмаки будто и не ношены, посох будто не тронут, и просвирка не растаяла. Приходит к тетке, говорит: – Семьдесят верст прошел, а башмаки и посох нисколько не износились и просвирка не растаяла. Старуха кормит, поит его и спать укладывает. Сама обувает железные башмаки, берет железный посох и железную просвирку кладет в рот. Прыгает, прыгает всю ночь, и железные башмаии износились, железный посох износился и просвирка растаяла. Утром готовит еду, парня будит, кормит, дает другие башмаки, посох в руку и отправляет в дорогу. Парень идет, идет – встречается избушка, на петушиных ногах вертится. Парень подходит близко и говорит: – Остановись, остановись, избушечка, путнику для ночлега! Избушка останавливается. Заходит в избу, старуха сидит в избе. – Шесть лет не приходило русского духу для съедения, теперь сам пришел русский дух на съедение! – загремела старуха. – Что, тетенька, в путнике съедобного? Пригоршня костей, ложка крови, навар, как помои. – Сумел б сын, ответить, сумеешь и переночевать, – старуха говорит. Начала парня расспрашивать: – Какого роду, какого племени, откуда идешь, куда бредешь? – Я сын Ийван-старика, – парень отвечает. – О, ты моего брата сын! Как ты сюда попал? – спрашивает старуха у парня. Парень рассказывает – так и так, такую-то девушку ищу. Старуха парня кормит, поит, спать укладывает. Сама обувает железные башмаки, берет в руку железный посох и кладет в рот железную просвирку. Прыгает и изнашивает их. Утром парня будит, кормит, дает в руку то, что осталось от посоха, на ноги то, что осталось от башмаков, в рот то, что осталось от просвирки, и говорит: – По этой дороге тебе надо идти дальше. Парень идет, идет – встречается избушка, на петушиной ноге вертится. Парень говорит: – Остановись, остановись, избушка, путнику для ночлега! Заходит в избу. Старуха там еще грубее прежних говорит: – Девять лет не приходило русского духа, а нынче в избу пришел русский дух на съедение! – Что, тетенька, съедобного в путнике? Навар, как помои, пригоршня костей, ложка крови, – ответил парень. – Сумел, б сын, ответить – сумеешь и переночевать, – старуха говорит. Спрашивает: – Какого ты рода, какого племени? – Я сын Ийван-старика, – парень отвечает. – О, ты моего брата сын! Откуда ты идешь, как сюда попал? – старуха спрашивает. Парень опять рассказывает, что так и так – ищу такую-то девушку. Старуха парня кормит, поит и спать укладывает. Сама обувает башмаки, берет железный посох в руку и кладет железную просвирку в рот. Прыгает, прыгает, износились башмаки и посох, растаяла просвирка – одни только тоненькие кусочки остались. Утром будит парня, кормит, поит и советует: – Теперь как я тебя отправлю в дорогу, так ты иди по этой дороге, пока не встретится город. На краю города маленькая избушка. Ты зайди в избушку, в ней живет крестная этой девушки. Сперва не показывайся девушке, не то она тебя убьет, а узнай у крестной, когда ее можно увидеть. Парень обувает остатки железных башмаков, берет остаток посоха в руку, просвирку в рот и уходит. Пускается в путь. Идет, идет, показался город. Так и есть – на краю города стоит маленькая избушка. Заходит в маленькую избушку. В избушке сидит маленькая старушка. Парень здоровается. Старуха с радостью отвечает: – Здравствуй, здравствуй, добрый парень! Я очень рада, что ко мне человек зашел. Никто ко мне не ходит, избушка мала, и меня считают хуже других. Накормила, напоила парня, стелет ему в теплом месте и велит ложиться. Парень не спит, и старуха начинает расспрашивать: – Чей ты есть, сынок, и откуда идешь? Парень рассказывает старушке свою повесть и жизнь, и что он ищет такую-то девушку. – Ой, милый мальчик, – старушка говорит, – это моя крестница! Я ее думу знаю: если тебя теперь увидит, то убьет, потому что она с таким приданым приезжала, а ты не взял ее. И старушка дает парню совет: – Если бы ты сумел достать тоску той девушки, то она тебя не убила бы, а если не сумеешь достать, то она тебя убьет. – Ой, тетенька, – парень упрашивает. – Расскажи, тетенька, где тоска этой девушки? – Иди на берег моря, там есть ивовый куст, под кустом шкатулка, в шкатулке зайчик, внутри зайчика утка, в утке яйцо, в яйце тоска моей крестницы. Парень обрадованный ложится спать. Утром старушка будит, кормит, поит, и отправляется парень искать тоску девушки. Приходит на берег моря, идет, идет – приходит к ивовому кусту. Роет под кустом и находит шкатулку. Открывает шкатулку – белый зайчик бросается в лес. Ему так горько стало, сидит на кочке и думает: «В руках было, а не сумел удержать». Смотрит вокруг – серый заяц на спине несет белого зайца (тащит себе – найдется ведь помощник). – Ты мне добро сделал – укрыл зайчат кафтаном, так и я тебе добром отплачу. Парень берет зайца, раскрывает – утка из нутра зайца вылетела! Парень опять огорченный сидит на кочке и думает: «Не достать мне тоску девушки, и девушки мне не видать». Смотрит – летит селезень с уткой. Отдает [селезень] парню утку и говорит: – На, возьми утку. Ты мне добро сделал, так и я тебе добром отплачу, – и улетает прочь. Парень садится на берег моря, держит крепко утку и распарывает живот – яйцо в море! – Ой, я несчастный, кажется, не придется увидеть девушку! – И думает и даже вслух говорит парень: «Разве можно из моря яйцо достать»? Смотрит – выплывает щука из моря с яйцом в зубах. – Ты мне добро сделал, вернул мне жизнь, так и я тебе добро сделала, яйцо принесла. Парень берет яйцо и приносит старушке. Старушка говорит: – Завтра сделаю яичницу из этого яйца и позову крестницу в гости. Она как съест яйцо, так к ней вернется тоска и ей захочется увидеть тебя, а ты спрячься. На другой день так и делают. Старушка жарит яичницу, зовет девушку в гости, а парня прячет в подполье, на ступеньки. Сидит парень некоторое время на ступеньках. Слышит – идет [девушка]. Приходит в избу, принюхивается, принюхивается и спрашивает: – Крестная, почему у тебя русский дух в избе? – Никого нет, доченька, яичницу жарила тебя угостить, это и ударяет в нос, – крестная отвечает и угощает крестницу. – Ешь, доченька, яичницу! Ешь, сегодня нечем больше угощать. Села крестница есть. Только чуточку поела яичницу, как застонала: – Ой, крестная, съела ты меня! – Что с тобой, доченька? – крестная говорит. Девушка говорит: – Увидеть бы мне теперь сына Ийван-старика! Опять надо поехать на кораблях проситься ему в жены. Крестная спрашивает: – Обещала ведь убить сына Ийвана-старика, а теперь бы не убила? – Нет, крестная, теперь бы не убила, – девушка говорит. Крестная открывает вход в подполье и зовет сына Ийван-старика из подполья. Встает сын Ийван-старика из подполья – девушка как бросится сыну Ийван-старика на шею! – Из подполья крестной солнце встало! – девушка радостно крикнула. Берет девушка сына Ийван-старика в свой дом, к своему добру, и крестную взяли матерью на остаток ее жизни. А к Ийван-старику даже не съездили.^ И так хорошо еще по сей день живут. Сыграли очень хорошую свадьбу, и я была на свадьбе. Колобок испекли, в сыту макнули, но попробовать его мне не пришлось; в стакане без дна дали вина. Еще и сегодня пьяна, сказки только рассказываю.

April 21, 2023 in 21:53 Нина Шибанова

created the text
created the text translation
created the text: Oli enne Iivan, hänel on yksi poigu. Briha se roiteh hänel hyvä, hyvä kaččuo, kai toizih kylih menöw sluavu Iivan-ukon poijas. Lähtietäh izän kel kalua suamah merel. Sovvetah suareh yökse. Toizen gosudarstvan neidizet ollah, gul’aimas omal sudnal merel, ga suaren randoi myö ku ajetah i dogaditah Iivan-ukon poigu rannal. Iivan-ukon poigu ku on moine čoma, kai läikkyw. Hyö kaikin miellytäh häneh. A Iivan-ukon poigu mieldyi yhteh neidizeh dai neidine häneh. Iivan-ukon poigu i kyzyw neidizel: – Tuletgo sinä minul mučoikse, ku minä tulen sinuo ottamah? – Tulen, – sanow neidine, – valmehekse tulen, ei piä tulla i ottamah. Suares päi lähtietäh neidizet gul’aičuksen kel kodih, a Iivan-ukon poigu tože tuattah kel lähtöw kodih. Kodvaine koiz eletäh, ga ajaw kolme korablie Iivan-ukon randah. Mučoi tulow eloloin kel. A Iivan-ukko ei ni anna valdua poijal ottua mučoikse. Neidine ajoi iäre korabliloin kel. Toššu piän tulow neidine kuvven korablin kel mučoikse tariččevumah. Iivan-ukko ei anna poijal valdua ottua neijisty mučoikse. Neidine lähtöw därilleh kuvven korablin kel. Kolmanden kieran tulow kai yheksän korablin kel: muga mieldyi Iivan-ukon poigah. Iivan-ukko yksikai ei anna poijal valdua ottua, i muga neidizel pidäw lähtie iäre. Briha eli ainos täh saite sovus tuatan kel, a nygöi tuskevui i sanow tuatal: – Minä sinun kel en voi diähä elämäh, kieran nengoistu mučoidu et andanuh valdua ottua. Lähten iäreh kois. Šuoriew i lähtöw mučoidu sidä eččimäh. Astuw, astuw dorogua myöte, meččiä myöte, kunne puwttuw, sinne i menöw, pahoiz mielin da gor’az, ei ni iče tiijä, kunne häi matkadaw. Mečäs proidijes sie nägöw pertizen, kudai kukoin siärel pyöriw. Menöw pertizen pihah i sanow pertizel: – Azetu, azetu, pertizeni, matkalaizen yösijakse! Pertine azettuw. Menöw briha pertizeh, ga akku istuw pertizes i sanow: – Kolme vuottu ruskoidu duwhuo ei kävynyh pertih, a nygöi tuli täh piälleh syödäväkse russkoỉ duwhu! Briha sanow: – Oi t’owtoi-rukku, mimbo matkumiehes syöt? Kobraine luwdu, luzikku verdy, rokkua ku pezovetty! Sidägo syöt? – Oi huoran poigu! Maltoit paista, maltat i muata, – akku vastuaw. Rubiew akku brihal kyzelemäh: – Kuspäi tulet, kunne menet, kuda roduo olet? Briha sanow: – Minä olen Iivan-ukon poigu. – Oo, – sanow akku, – sinä olet minun vellen poigu! Kuibo sinä tänne puwtuit? Briha vastuaw: – Oi, t’owtoi-rukku, mieldyin minä neidizeh i häi minul tulluh olis, ga ei tatoi andanuh valdua ottua. Kolme kerdua neidine tuletteli, kolmandel kieral kai yheksän korablin kel, ga ei andanuh tata ottua. Sidä neijisty lähtin eččimäh – ili nähtä händy, ili kuolta. – Oo, poigani, – akku sanow. – Sen neidizen nähtes pidäw kolmet rawdaizet kotat jalgah kuluttua, kolme rawdastu koštelie kädeh kuluttua, kolme rawdastu proskunua suwh sulata. – Kusbo minä otan? – kyzyw briha. Akku nevvow: – Mene täs seiččekymmen virstua, sie on paja i siit pajas sinul net luajitah. Akku dorogan nevvow, i briha lähtöw. Astuw, astuw dorogua myöte, ga tulow dänöi poigien kel vastah. Dänöi rubiew pagizemah: – Oi, hyvä brihaine, luaji meile hyvytty, ota kawftan piäl, da kata meidy, rajehtuwčču tulow, tappaw poijat. Briha kawftanan piäl heittäw. Rajehtuwčču tulow: panow, panow raistu. Heittäw ragehen panendan, briha kawftanan ottaw. Dänöi poigien kel meččäh mennessäh kirguaw: – Vie minä lienen sinul hyvytty luadimah! Briha panow märrän kawftanan piäl i lähtöw ielleh astumah. Astuw, astuw, ga tulow sorzu poigien kel vastah: – Oi, hyvä briha, kel lienet aijallah hyvytty luadinuh, kata meidy kawſtanal, rajehtuwčču tulow, ga tappaw poijat. Briha kawftanan piäl heiţtäw i kattaw. Rajehtuwčču tulow, panow raistu. Jälgimäi heittäw panendan. Briha ottaw kawftanan, a sorzu poi- gien kel d'ärveh mennessäh sanow: – Lienen minä sinul hyvytty luadimah! Briha märrän kawftanan piäl, i ielleh astumah. Astuw meren randah i meren randua – lietetty myö matkuaw. Kaččow, ga tuwli on havvin lietostannuh rannal. Hawgi rubiew pagizemah: – Hoi, hyvä briha, kel lienet äijän hyvytty luadinuh, piästä minuw liettiesrannal. Briha eččiw kangen i kangel murdaw havvin mereh. Hawgi vedeh piästyö sanow: – Lienen minä sinul hyvytty luadimah! Briha ielleh astuw dai tulow pajah. Seppy kyzyw: – Midä nuorel miehel pidäw? – Pidäs luadie kolmet rawdaizet kotat, kolme rawdastu koštelie i kolme rawdastu proskunua. Seppy luadiw kolmet rawdaizet kotat, kolme rawdastu koštelie i kolme rawdastu proskunua i andaw brihal. Briha sanow «passibo» i lähtöw. Panow kotat d’algah, koštelin kädeh i proskunan suwh. Astuw därilleh t’owtan luo, ga ei kotat ni pietyl tunnuta, ei koštelit kosketul, eigo proskun sulanuh. Tulow t’owtalluo, sanow: – Seiččekymmen virstua tulin, ga ni vowse ei kotat, ni košteli kulunuh, ni proskun sulanuh. Akku syöttäw, d’uottaw i muata panow. Iče rawdaizet kotat d’algah, rawdaizen koštelin kädeh i raudaproskunan suwh. Hyppiw, hyppiw peijastieteh yön i rawdukotat kuluttaw, rawdukoštelin kuluttaw i proskunan suluaw. Huondeksel luadiw syömisty, brihan nostattaw, syöttäw, andaw kotat d’algah, koštelin kädeh i työndäw dorogua myö. Briha astuw, astuw – tulow pertine vastah, kukoin siäril pyöriw. Briha astuw lähil i sanow: – Azetu, azetu, pieni pertine, matkalaizel yösijakse! Pertine azettuw. Menöw pertizeh, akku istuw pertis. – Kuwzi vuottu ei käwnyh russkoidu duwhuo syödäväkse, nygöi piälleh pertih tuli russkoi duwhu syödäväkse! – jyrähtäw akku. – Mibo, t’owtoine, on matkalaizes syödäviä? Kobru luwdu, luzikku verdy, rokkua ku pezovetty. – Maltoit, huoran poigu, paista, ga malta i muata, – akku sanow. Rubiew brihal kyzymäh: – Kuda suguo, kuda roduo, kus tulet, kunne menet? – Olen Iivan-ukon poigu, – briha vastuaw. – Oo, sinä olet minun vellen poigu! Kui sinä puwtuit nengoizel matkal? – kyzyw akku brihal. Briha sanelow – nenga i nenga, nengoistu neijisty olen eččimäz. Akku brihua syöttäw, d’uottaw, muate panow. Iče panow rawdukotat d’algah, rawdukoštelin kädeh i rawduproskunan suwh. Hyppiw, hyppiw, peitäw i kuluttaw net. Huondeksel brihan nostattaw, syöttäw, andaw dostalin koštelin kädeh, dostalin proskunan suwh, dostalit kotat dalgah i työnnyttäw dorogah, i sanow: – Tädä dorogua sinul pidäw mennä ielleh. Briha astuw, astuw, tulow pertine, kukoin siärel pyöriw. Briha sanow: – Azetu, azetu, pertine, matkalaizel yösijakse! Menöw pertizeh. Akku sanow sie gruwboimbah toizie: – Yheksä vuottu ei käwnyh russkoidu duwhuo, a nygöi piälleh pertih tuli russkoi duwhu syödäväkse! – Mibo, t’owtoi, on syödäviä matkumiehes? Rokkua ku pezovetty, kobru luwdu, luzikku verdy, – vastuaw briha. – Maltoit, huoran poigu, paista – malta i muata, – akku sanow. Kyzyw: – Kudamua sugukundua olet, kudamua rodukandua? – Olen Iivan-ukon poigu, – briha vastuaw. – Oo, sinä olet minun vellen poigu! Kuspäi sinä tulet, kui tänne puwtuit? – akku kyzyw. Briha op’at’ sanelow, što nenga i nenga, ečin nengostu neijisty. Akku brihan syöttäw, d’uottaw i panow muate. Iče panow rawdaizet kotat d’algah, ottaw rawdukoštelin kädeh i panow rawduproskunan suwh. Hyppiw, hyppỉw, peitäw i kuluttaw kotat i koštelin i suluaw rawduproskunan, vai diähäh liwtakkoizet. Huondeksel nostattaw brihan, syöttäw, d’uottaw i nevvow: – Nygöi ku minä työnytän sinuo dorogah, mene tädä dorogua, kuni tulow linnu vastah. Linnan agjas on pieni pertiine. Mene sinä siih pertizeh, siid eläw sen neidizen ristämä. Älä enzimäi diäviete neidizel, eiga häi sinuo tappaw, a opi ristämän, kui voit nähtä händy. Briha panow kottuliwstakkoizet d’algah, koštelin kädeh i proskunan suwh, i lähtöw. Lähtöw astumah. Astuw, astuw, rubei linnu nägymäh. Muga i on linnan agjas pieni pertiine. Menöw pieneh pertizeh. Pertizes pikĸaraine akkaine istuw. Briha tervehyön luadiw. Akku ihastuksis vastuaw: – Terveh, terveh, hyvä briha! Minä kai olen ihastuksis, ku minul kävijy tuli. Ni ken ei, rawkku, minulluo kävvä, pertiine on pieni i minuw paheksitah. Brihan syöttäw, d’uottaw, lämmän sijan azettaw i käsköw muate. Briha ei magua, i akku rubiew kyzymäh: – Kenen sinä poigu olet i kus päi tulet? Briha sanelow akkaizel kaiken suarnan i elaijan, i kui häi eččiw nengoistu neijisty. – Oi, armas poigaine, – sanow akkaine, – sе on minun ristintytär! Minä hänen duwman tiijän: sinuo ku nygöi nähnöw, sinuo tappaw, ku nengoizien eloloin kel goštih kävyi, sinä et ottanuh. I akkaine nevvow brihal: – Sinä kun voizit suaha nečen neidizen tuskat, ga häi sinuo ei tappas, a ku ethäi voinne suaha, ga sinuo häi tappaw. – Oi, t’owtoine, – briha pokoroičcow. – Sano, t’owtoine, kus tämän neidizen tuskat ollah? – Mene meren rannal, sie on pajumätäs, mättähän ual on škatuline, škatulizen sydämes on dänöi, dänöil sydämes on sorzu, sorzan sydämes on däiččy, däičän sydämes ollah minun ristintyttären tuskat. Briha vieröw muate hyväs mieles. Huondeksel akkaine nostattaw, syöttäw, d’uottaw, i lähtöw briha neidizen tuskie eččimäh. Menöw meren randah: astuw, astuw – tuli pajumätäs vastah. Nostelow i kaivelow mätästy i löwdäw škatulizen. Avualdaw škatulizen, ga valgei dänöihyt meččäh – pagoh. Hänel rodih moine paha mieli, mättähäl istuw i duwmaiččow: «Oletteli käjes, ga en maltannuh pidiä». Kaččelow ymbärimäizeh, ga harmai dänöi kandaw selläs valgiedu dänöidy (tuow hakittaw, d’o vet’ löwdyw i avuttai). – Luajit sinä minul hyvytty, katoit poijat kawftanal, ga minä i sinul luajin hyvytty. Briha ottaw dänöin, avuaw – ga sorzu lendoh dänöin sydämes päi! Brihaine op’at’ istuw pahas mieles pajumättähäl i duwmaiččow: «Ei puwtuta neidizen tuskat, i neidisty ei puwtu nähtä». Kaččow, ga d’ouhsorzu lendäw selenčusorzu selläs. Andaw brihal sorzan i sanow: – Na, ota sorzu. Luajit sinä minul hyvytty, ga i minä sinul hyvyöt tazuan, – i lendäw iäre. Briha istuoteh meren randaizel, pidäw sorzua lujaizeh i avuaw vačan, ga däiččy – mereh! – Oi minä ozatoi, onnuako ei puwtu nähtä neijisty. – И duwmaičči da pagizi kai yksinäh poigu, – eihäi meres kui voi suaha däiččiä? Kaččow, ga uidaw hawgi meres päi däiččy hambahis. – Luajiit minul hyvytty, piästit minuo elämäh, ga i minä sinul luajin hyvytty, däičän toin. Brina ottaw däičän i tuow akkaizel. Akkaine sanow: – Huomei luajin däišniekan täz däičäz i kučun ristityttären goštih. Häi ku syöw däičän, ga hänelleh tullah järilleh tuskat nähtä sinuo, a sinä mene peittoh. Toššu piän muga i ruatah. Akkaine luadiw däišniekan, kuččuw neidizen gostih, a brihan panow karzinpordahil. Istuw briha kodvaizen karzinpordahil. Kuwlow, ga tulow. Tulow perttih, n’uwstelow, n’uwstelow i kyzyw: – Rišt’oi, midäbo sinul on russkoi duwhu pertis? – Ei d’o, tyttäreni, ni kedä olluh, däišniekan luajin sinuo goštittua, ga se tulow nenäh, – ristämä vastuaw i panow ristintyttärel syyvä. – Syö, tyttäreni, däišniekkua! Syö, ei ole ni midä muwdu nygöi goštittua. Istuoteh ristintytär syömäh. Syöw vai vähäizen däišniekkua, ga i vongahtah: – Oi, ristämä, söit minun! – Mibo sinul rodih, tyttäreni? – ristämä sanow. Neidine sanow: – Olis ku nygöi Iivan-ukon poigua nähtä kui tahto! Op’at’ pidäw lähtie korabliloin kel tariččevumah andilahakse. Ristämäh kyzyw: – Kägeithäi tappua Iivan-ukon poijan, ga etgo nygöi tappas? – En, ristimä, tappas nygöi, – neidine sanow. Ristämäh avuaw karzinuksen i kuččuw Iivan-ukon poijan karzinas iäre. Nowzow Iivan-ukon poigu karzinas iäre, neidine ku hyppiäw da Iivan-ukon poijal kaglah! – Ristämän karzinas päi päivy nowzi! – neidine ihastuksis kirgai. Ottaw neidine Iivan-ukon poijan kodih eloloilluo, dai ristämä otettih dostalikse igiä muamakse. I Iivan-ukolluo ni mennä ei, i muga eletäh vie tänäpäigi. Piettih ylen hyvä svuad’bo i minägi olin svuad’bos. Kyrzäine pastettih, mezivedeh kastettih, sidä minul ei oppie puwttunuh, pohjattomal stokanal viinua annettih. Vie tänäpäigi olen humalas, suarnua vai sanon.