Texts

Return to review | Return to list

Verejät noužovah

history

May 15, 2023 in 16:46 Нина Шибанова

changed the text of the translation
У председателя Сельского Совета головная боль: районное начальство повелело открыть в деревне избу-читальню. Легко сказать: открыть. А как откроешь, коль ни одного подходящего строения нет в деревне. Кумекал, кумекал районный и придумал: нужно найти избача пусть он думает. Нашёл Романова Федю – избач – хоть куда, лучше некуда: холостой парень, статный, грамотный – четыре класса образования, в семье с ним одна мать, заниматься на земле не на чем: лошади нет, батрачил у Жоголовых. Федя живо взялся за новую работу. Сходил в райцентр, там его малость подучили – что да как, дали связку книг, журналов, две газеты; купил себе галстук в магазине, тут же завязал себе на шее – вот вам и завизбой – читальней. Вернулся домой и тут же затеял поставить спектакль. Сначала детей собрал, зачитал им пьесы из журнала. Мальчишек не удалось привлечь в артисты, а девочки были рады даже за мужиков играть, да вот беда негде спектакли ставить. Но вот как-то Феде стукнуло в голову: а что если в гумне Спиридоновых. Старшие Спиридоновы давно от тифа умерли, наследники по городам разъехались: гумно пустое. Для артистов половиками загородили угол в гумне – получились кулисы.^ Для зрителей взяли из риги жерди, на которые ставят снопы для просушки, жерди положили на плахи – вот вам и сидения для зрителей, вот вам и театр. На спектакли приходили лишь дети, а позднее театр в гумне стали посещать и взрослые. В Федином театре проходило и организационное колхозное собрание. Председатель правления колхоза из города приехал двадцатипятитысячник Ладонин. Вся деревня пришла на собрание. Откуда-то принесли стол. Стол Федя накрыл старой материей (к тому времени он уже комсомольцем был). За стол сели: начальник из района, Ладонин, председатель сельсовета и Фёдоров Коля (Коля был коммунистом). Мужик из района и Ладонин выступали на русском языке (они были русские), рассказывали, какая славная жизнь будет у народа в колхозе. Собравшиеся слушали особенно внимательно, аж, как говорится, ужи топориком. Но когда речь повелась о том, что колхозники должны передать колхозу корову, если у него две коровы, своих лошадей, плуги, железные бороны, тут такой гвалт поднялся – хоть уши затыкай. Даже дядя Саша, у которого за прошлую Германскую войну было два Георгиевского креста, кричал: «Ага! Дам я вам свою царскую пару: больно жирно будет! (у него была пара лошадей соловой масти – кобыла и мерин – лучшая пара в деревне, и называли её царской). А у моего соседа, Ивана Егорова, - продолжал он, - пустой двор». Уже и Фёдоров Коля встал из-за стола, по-карельски начал успокаивать народ. Да зря, гомон не прекращался. Громче всех кричали женщины.^ Собрание пришлось перенести на следующий день. В другой день нашлись желающие записаться в колхоз, но записались лишь бедняки, как говорится, - убогие да хромые, а из справных лишь Жоголовы. После того собрания колхозу выделили земли рядом с деревней, а единоличника на две версты дальше – в Заречье. Зато на следующий год в колхозники записались все. Все да не все: Бабулькин отказался. У дяди Вани Бабулькина настоящая фамилия была другая, только мало кто знал его фамилию. Вся округа звала его по прозвищу – Бабулькин.^ Что такое прозвище у него – не диво.^ У нас прозвище почти у каждого мужика: Баку, Мокки, Опера (так называли позднее колхозного шофёра Андрея, потому, что за рулём он неизменно пел какие-то никому неизвестные арии) и даже у одного парня небольшого росточка было прозвище – кесарь. Избача Федю тоже за глаза называли Захаром. Другая участь в этой части выпало на долю дяди Вани: у него было не одно прозвище – Бабулькин, но ещё и: Пипулькин, кацу-мацу, Селёдкин и ох-хаю-хаю. Когда он увидит что-либо для него удивительное, обычно воскликнет: «Охо, кацу-мацу»,| а когда видит, что кто-либо не по его нраву поступает, в этом случае с укоризной говорит: «Ох-хаю-хаю», что близко к русскому: «Эх садовая голова». Нет, нет: подобные ему люди у нас не встречались. Дядя Ваня на земле трудится мало. Из деревни в Питер ушёл ещё при царе.^ Там обучился слесарному делу и работал на заводе слесарем. После революции вернулся в деревню и здесь в основном имел дело с железом, правда свою полоску земли распахивал, засевал и хлеба молотил, вся другая работа висела на шее жены. А та едва успеет родить ребёнка, как уже другой в очереди. Так до образования колхоза собралось у них пятеро детей. Несмотря на то, что Бабулькин всё хозяйство своей деревни и всей округи обеспечивал печными трубами, всем лудил самовары, паял дырявые вёдра, семья из нужды не вылезала. К тому же хозяйка заболела, да и вскоре умерла. Кажется, самый раз дяде Ване вступать в колхоз, а он даже на организационное собрание не пошёл. Некоторое время спустя домой к Бабулькину пришёл колхозный председатель Ладонин. Поздоровавшись, спросил у хозяина: - Иван Алексеевич, ты знаешь, как мы назвали наш колхоз? - Знаю: «Красный путиловец». Председатель ему: - И тебе, пролетарию со славного Путиловского завода, не стыдно? - Что мне стыдиться? Я работаю. - На землю, но всё твоё единоличное хозяйство будет большой налог.^ Знаешь? - Знаю.^ От земли, от огорода отказываюсь, скот уже на мясо пустил. - Вот это да-а-а! – изумился председатель, - старших детей пустил бы работать в колхозе? - Пусть идут. - Мы теперь строим скотный двор для общественных животных, на время пока двор строится, разреши держать колхозных коров в твоём дворе? - Держите. На этом разговор председателя с последним единоличником закончился. Ладонину больно хотелось позвонить в район и доложить, что 100% единоличников записались в колхоз. Так бы и случилось, ведь даже сын попа Константина – Сергей стал колхозником, дело испортил Бабулькин. Теперь 25-тысячнику предстояло найти помещения для правления колхозного, сельского Совета и избы-читальни: район требовал. Партийное начальство обещало отпустить его, Ладонина, домой – в город, когда эти помещения разыщутся или будут построены. В то время шло раскулачивание кулаков, и Ладонин указал на Жоголовых… Раскулачили дядю Стёпу (в его пятистенке разместились колхозное правление и сельсовет) и его сына Ивана, из пятистенки которого в центре деревни оборудовали избу-читальню. Раскулаченным выделили пустующие избы в соседнем Марьине. Когда их со скарбом на лошадях отправляли в Марьино, женщины раскулаченные плакали. Среди провожающих были и Ладонин и Федя – Захар. Феде стало жалко Жоголовых и он обратился к председателю: - С избой–читальней можно бы подождать. Тот ему: - Жалеешь раскулаченных, а ведь доля и твоего батрацкого труда в их домах имеется, так что, собирай своих комсомольцев и оборудуй клуб – избу-читальню. Жоголовы ненадолго задержались в Марьине: уехали в Торжок, стали горожанами. Федя с товарищами прежде всего в строении Ивана Жоголова выпилили стену между летним и зимним избами, несколько выше пола зимней избы настелили новый пол, сняли распиленную стену. Таким образом из зимней избы получились сцена, а из летней – зал. Затем парни смастерили десять скамей – вот вам и театр, незачем в гумно бегать. Район выделил ещё книг, выдал патефон с пластинками, гармошку, шашки, домино, шахматы, лото. Дважды в неделю стали приходить в избу – читальню, которую чаще стали называть клубом, неграмотные пожилые женщины с «Букварями». Чтению их обучала учительница Зинаида Ивановна, сноха батюшки Костантина. К 1 мая, Октябрьской революции и 8 Марта комсомольцы ставили спектакли и концерты. Изредка артисты приходили даже из Полюжинской семилетней школы. 2-3 раза в месяц на подводе привозили киноустановку. Аппарат устанавливали на сцене, там же на скамье крепили динамомашину, которую нужно было крутить вручную, чтобы она давала электроток для киноаппарата. Народу в кино из своей деревни и ближних селений собралось полный клуб, дети сидели на полу почти вплотную с экраном. На кинофильм пускали по билетам, только двум наиболее крепким парням – обычно из марьинских - не нужны были билеты: они поочерёдно крутили динамо. Фильмы были немые, кое-что пояснял киномеханик. Перед фильмом минут десять выступали предколхоза или районный, рассказывали, что твориться на белом свете. По воскресеньям в клубе собиралась молодёжь. Под гармошку танцевали «страдания», «кадриль», плясали «елецкую цыганочку», «русскую». Зимой в деревнях устраивали «сборища».^ На «сборища» молодёжь приходила со своей округи. В других деревнях, в которых не было изб-читален, для «сборищ» нанимали частные дома, у нас же это мероприятие устраивалось в клубе. У нас «сборища» были в зимние престольные праздники: в праздник Михаила Благоверного – он совпадал с Днём Сталинской конституции (выходной день) – и в Сретенье – 15 февраля. На «сборищах» также пели, плясали, как и на воскресных «вечерах», но людей было гораздо больше, поэтому в клубе устанавливали скамейки вдоль стены в два ряда, на передних скамьях сидели, а на задних народ стояли, чтобы видеть пляшущих в середине зала. На этих вечерах обычно, парни знакомились с девушками. Парни, подыскивающие подругу, садились на затемнённую сцену. Молодёжь клубную сцену называла ОРС`ом – Отделом рабочего снабжения. В городах возле заводов, были магазины, которые назывались в народе «Орсовскими». Ну вот парень, расположившийся в ОРС`е, приметил желанную девушку из зала. Он подзывает какого-нибудь пацана, которые всегда крутились среди взрослых на этих вечерах, и даёт задание: «Видите, вон там Нюша сидит»? - «Вижу». «Приведи её ко мне». Мальчишка идёт, берёт Нюшу за руку: «Пойдём, Митя зовёт». Коли девушке нравится парень, она идёт к Мите в ОРС, а если не нравится, то никуда не пойдёт, значит, она другого парня любит. Иногда по этому случаю у парней драчки случались. Много, много всякой работы у избача... Велел ли кто, или Феде самому пришло в голову: поставить посреди деревни, напротив избы-читильни «триумфальную арку»,| так она называлась в книге, которую Федя читал, а как «арка» по-карельски называется, он не знал. Но это обстоятельство не слишком его тревожило: «А-а-а, назову большими воротами». Другое дело: из какого материала её изготовить, на рисунке в книге она каменная? Махнул рукой: «Сделаю из брёвен». В то время в колхозе другой председатель был – свой мужик, Коля Фёдоров. Прозвища у него не было, все звали его Николай Васильевич. Во время его руководства колхоз был признан лучшим в районе: не зря избачу – он же и комсорг – стукнуло в голову: поставить арку, к тому же в газетах постоянно писали об «окончательной победе колхозного строя». О своей задумке о строительстве триумфальной арки Федя поделился с Николаем Васильевичем. Тот сказал: «Молодец – Действуй»! Впереди был праздник - 1 мая, и Феде хотелось ворота-арку воздвигнуть к празднику. Собрал комсомольцев и они поехали на дрогах в лес. Там свалили четыре ели, обрубили сучья, очистили от коры, загрузили брёвна на дроги, сверху накидали лапник и – домой. На следующий день на земле закрепили брёвна «домиком», выкопали две глубокие ямы по краям уличной дороги. Поднимать ворота собралось очень много народу. Нижние концы столбов пододвинули к ямам, затем верёвками ворота подняли в вертикальное положение. На третий день от пожарного депо притащили длинную лестницу и ворота украсили еловыми ветками да красными лентами, а на самом верху закрепили два портрета в рамках. На закат с портрета глядел Ленин, а на восход солнца, туда, где вдали виднелась церковь Покрова, смотрел Сталин. Первого мая был митинг.^ Собралась почти вся деревня. Произносились речи. Об арке районный сказал (говорил он по-русски): «Эти ворота на дороге из прошлого в счастливое будущее». И все аплодировали, никто не знал, что их впереди ждёт война. * * * Федя не один раз видел: куда-бы не шёл по улице Бабулькин, то ли в церковь, то ли из церкви (из деревенских мужиков он один посещал церковные службы), или ещё куда, через ворота он никогда не проходил, обязательно обойдёт. Как-то Федя спросил: «Дядя Ваня, почему ты под аркой никогда не проходишь»? Тот остановился: «А какое тебе дело, где я хожу, ох хаю-хаю»? И опять обошёл ворота. Те ворота стояли долго, пока не сгнили.

May 15, 2023 in 14:52 Нина Шибанова

created the text
created the text translation
created the text: Sel’sovietan predalla šuuri huoli: rajonnoi načal’stva käški avata izba-čital’n’a. Hyvä šanuo avata. A min avuat kun huonehie ženmuozie eu kyläššä. Duumaičči, duumaičči preda, a šiidä kekši midä ruadua: pidäy löydiä izbačču, ana hiän i duumaiččou. Löydi Romanovan Fed’an – izbačču, parembua eu kunne: holostoi briha, statnoi, gramotnoi – nellä kluassua proidi, pereheššä vain hiän da muamoh, muada ruadua eu millä: hevos’t’a eu, kazakkana Žogolovissa ruado. Fed’a ruttoh uuvešta ruavošta ottuači. Käveli rajonah, šielä hänen vähäzen opaššettih kuin da midä, annettih takan kniigua, žurnualua, kakši gaziettua; ošti laukašša galstukan, šido galstukan kaglah – ka teilä i zavizbačital’n’oin. Tuli kodih i kerdah zajuri spektakli šeizattua. Enžistäh lapšet keräi, lugi žurnualašta p’jesazie. Brihazie ei šuanun opaštua artistakši, a tyttözet oldih ruadi hot’ mužikkoida kizata, vain eulun missä. Kuinollou Fed’alla tuli piäh: a jesli guomnošša Spirdonovan. Vanhemmat Spirdonovat jo ammuin tifah kuoldih, nuoremmat linnoih uijittih, guomno tyhjä. Uglan guomnošša aijotettih hurštiloilla artistoilla varoin, a keššellä guomnuo scena, kaččojoilla varoin luajittih riihen pardeizista da pluaholoista messat istuos’s’a varoin – ka šiula i teatra. Spektakliloih enžistäh vain lapšet käveldih, a šiidä jo i vanhemmat ruvettih tulomah. Fed’an ”teatrašša” i sobran’ja mäni, konža kolhozua kerättih. Kolhozah predakši linnašta oli tullun dvadcatip’atitis’ačnikka Ladonina. Kaikki kylä sobran’jah keräydy. Mist’ollou stolan tuodih. Stolan Fed’a katto ruškiella mater’jalla (ših aigah jo hiän komsomol’cana oli). Stolan tagah istuočettih rajonašta načal’nikka, Ladonina, sel’sovietan preda i F’odorovan Kol’a (Kol’a oli kommunistana). Mužikka rajonašta i Ladonina paistih hormakši (hyö oldih hormat), šaneldih min hyvähyne lieu eländä kolhozašša. Keräydynnyöt kuunneldih, kuin šanotah, äššen korvat hörpälleh,| kuni pagina ei lähten ših šua, što kolhoznikoilla pidäy andua kolhozah lehmä, jesli on kakši lehmiä, hebozet, pluugat, raudazet aštovat.^ Täššä ženmuone ravu nouzi, hot’ korvat tykiče. Äš Saša-velli, kumbazella proidijašta voinašta oli kakši Jehor’jevskoida ristie, ravizi: «Aha! Annan mie oman čuarin puаran kolhozah! (Hänellä oli solovoi muastie puara: hebo i oreh, paremmat kyläššä, žentän čuarin puara). A miun susiedalla Jogorovalla Iivanalla ni hevon peržettä – tyhjä tahnuo. Jo i F’odorovan Kol’a nouzi, karielakši rahvašta umilimäh rubei. Da zr’a, yhtälästä kaikin papatettih. Äijäildi kaikkie ravistih naizet, sobran’jan eissettih toizeh päiväh. Tois’piänä kolhozah kirjuttuačettih vain keyhät, kuin šanotah, rujot da rammat, a spraunoimmazista vain Žogol’ovat. Žen sobran’jan jälgeh kolhozalla varoin muada annettih kylällä reunah, jedinoličnikoilla kahta virštua edemmä – Joventavuššalla. I tois’vuodena jo kaikin kirjuttuačettih kolhozah. Kaikin da ei kaikin.^ Babul’kina otkažieči. Babul’kinalla Van’a-vellellä oli toine famil’ja, vain vähä ken tiedi hänen famil’jan. Babul’kina – prozvišča, što prozvišča eu diiva, prozvišča kyläššä počti jogo mužikalla oli: Baku, Mokki, Kelko, Opera (šoferua Ondreida täh rukah kučuttih, žentän što rul’an tagana yhtälästä ariida laulo), daže Kesari. Izbaččuo Fed’ua tože šilmin tagana Zaharakši kučuttih. Toizet aziet oldih Van’a-vellenke, hänellä eulun vain yksi prozvišča Babul’kina, a vielä oli Pipul’kina, Kazu-mazu, Sel’odkina i Oh-haju-haju. Konža hiän mih olgah ouvoštuu nin i ravahaldau: Oho, kazu-mazu. A konža nägöy, što ken ei hänen tabua myöt’ ruadau, nin ei muattieče, a šanou: Oh, haju, haju.^ Hormakši tämä lieu kuin «Эх, садовая голова». Eulun, eulun toizie hänennägözie. Van’a-velli muada ruado vähän. Vielä čuarin aigah läksi Piiterih kyläštä, šielä opaštu sliesariksi i zavodašša ruado sliesarina. Revol’uciin jälgeh tuli kodih i tuaš rauvanke ruado, nu vielä kyndi oman polossan, kylvi da leivät molotti, a toizet kaikki ruavot naizen niššalla. A že vain yhen lapšen šuau, kodvane i jo tuaš jygeydyy. Kolhozah šua viizi lašta heilä i keräydy. I hot’ Babul’kina oman kylän i kaiken okruugan eläjillä luadi trubie, ludi samvuaroida, pajaičči rengilöidä, yhelläh pereh hädöistä ei piäššyn. Šiih že emändä läzeydy, da väliän i kuoli. Vrode kuin suamis’ aiga Van’a-vellellä kolhozah männä, a hiän daži sobran’jah ei lähten. Kodvin jälgeh Babul’kinan luoh kodih tuli preda Ladonina. Zdoroukaiččieči, šiidä kyžyy izännäldä: – Иван Алексеевич, ты знаешь как назвали наш колхоз? – Знаю: Красный путиловец. Preda hänellä: – И тебе, пролетарию с Путиловского завода, не стыдно? – Что мне стыдиться? Я работаю. – На землю, на всё твоё хозяйство единоличное будет большой налог, знаешь? – Знаю, от земли и огорода отказываюсь, скот уже на мясо пустил. – Вот это да-а-а! – ouvoštu preda, – Старших детей пустил бы работать в колхоз? – Пусть идут. – Мы теперь строим скотный двор для общественных животных, на время пока двор строится, разрешите держать колхозных коров в твоём дворе? – Держите. Täh pagina predalla jälgimmäzenke rebii. Ladoninalla yhä himotti zvonie rajonah, što 100% jedinoličnikkoida kirjuttuačettih kolhozah. Niin i olis’, vet’ daže Kost’a-papin poiga Sergei läksi kolhoznikakši, aziet rikko Babul’kina. Nyt 25-tis’ačnikalla jäi löydiä huonehet sel’sovietalla varoin, pravlen’jalla kolhoznoilla i izba-čital’n’alla – rajona nagole terebi. Partiinoi načal’stva toivotti laškie händä, Ladoninua, kodih, linnah, konža nämä huonehet lietäh löyvetty ali srojittu. Ših aigah mäni raskulačivan’ja i Ladonina ožutti Žogol’ovih... Raskulačittih St’opa-vellen (hänen p’atistenkan zaimittih pravlen’ja i sel’sovietta) i St’opa-vellen poijan Van’an, kumbazen p’atistenkašša keššellä kyliä lieni izba-čital’n’a. Raskulačinnoilla annettih tyhjät pertit Mairinašša. Konža heidä eloloinke hebozilla ylennettih Mairinah, hiän naizet itkei. Šuattajinke oldih i Ladonina i Fed’a-Zahara. Fed’alla lieni žuali Žogol’ovie i šanou predalla: – С избой-читальней можно было бы подождать. Že hänellä: – Жалеешь раскулаченных, а ведь доля и твоего батрацкого труда в их домах имеется, так что собирай своих комсомольцев и оборудуй клуб – избу-читальню. (Žogol’ovat ei viikkuo pyzytty Mairinašša, uijittih Torškuh, liettih linnalazet). Fed’a tovarissoinke ežisti Žogol’ovan huonehešša pili keškimmäzen šeinän kežä- da talvipertilöin, vähäštä ylemmä talvipertin latetta levitti toizen lattien. Talvipertissä lieni scena, a kežäpertissä – zuala. Brihat luajittih kymmenen skammie – ka teilä i teatra, eu midä guomnoh hypellä. Rajona ando vielä kniigua, šiidä patifonan plastinkoinke, šoitun, šaškat, šahmatat, loton,| kakšičči nedelissä illoilla tuldih izba-čital’n’ah, kummas’t’a nyt ruvettih šanomah klubakši, negramotnoit ruavahat naizet ”Bukvariloinke”. Opašti heidä lugomah učiitelnica Zina Ivanovna, papin min’n’a. Pervoiksi maiksi i Okt’abr’skoiksi komsomolcat šeizatettih spektaklie i koncertoida. Artistat harvazeh daže Pal’uškista semiletkašta tuldih. Kerdua kakši – kolme kuušša podvodalla tuodih kinon. Apparatan šeizatettih scenalla, šielä že skammih krepittih dinamomašinan.^ Dinamuo pidi käzillä pyörittiä, štobi andais’ električestvua kinoapparatalla varoin. Rahvašta kinoh omašta i reunahizista keräydy täbytäyvykkäne kluba, lapšet issuttih lattiella aivis ekranua vaš. Kinoh laškei biliettoida myöt’, vain kahella moguteilla brihoilla – toko Mairinoizilla – ei pidän ottua biliettoida, hyö vuorokkeh pyöritettih dinamuo. Kinot oldih mykät, kuda midäi kinomehannikka šaneli. Ennen ožutandua kinuo kymmenen minuuttalis’t’a pagizi kolhozan preda, einin rajonnoi, midä on valdilmalla. Pyhäpäivinä klubah nuoriz’o keräydy. Šoittuh tancuidih stradan’jua, kizattih skadrelie, karrattih jeleckoida, ruskoida, cigankua. Talvella kylissä oldih sboriščat, konža nuoriz’o keräydy kaikešta okruugašta. Toizissa kylissä sboriščah varoin palkattih izännäldä pertin, a miän sboriščat klubašša oldih. Oli kakši sboriščua, molemmat prestol’noin pruazniekoin aigah: Mihal Blagovernoina (tämä pruazniekka ugodieči yheššä s Dn’om stalinskoi konstitucii – vihodnoi päivä) i Srietenienä – 15 fevral’ua. Sboriščoissa šiih že rukah laulettih, karrattih kuin i pyhinpäivin, vain äijä enämbi rahvašta oli, nin klubašša šeinie randoida myöt’ skammit šeizottih kahteh r’adah, enžimmäzellä r’adalla issuttih, a toizella – šeizottih, štobi nähä kargajie. Näissä kluban večeroissa brihat toko tunnuštuačettih tyttölöinke. Brihat, kumbazilla himotti löydiä omat tytöt, istuočettih scenalla. Nuoriz’o scenua šano ORS:kši.^ ORS – Otdel rabočego snabženija. Linnoissa zavodoin luona oldih magazinat ruadajoilla varoin, kumbazie šanottih «Орсовский магазин». Nu ka, brihalla, kumbane ORS:šša istuu, mieldy zualašta tyttö. Hiän kuččuu kumbazen olgah brihazen – ne nagole vanhemmilla keššeššä hypeldih – i käšköy: «Niät ka tuašša N’uša istuu»? – «Niän». – «Tuo händä miun luoh». Brihane mänöy, ottau N’ušan kiäštä: «Aššu, Mit’a kuččuu». Kun ollou tytöllä mieleh briha, nin lähtöy ORS:h, a ei, niin otkažiu dai, značitten toista šuaččou. Aigah täštä šyvin brihoilla keššeššä i torazet ollah. Äijä, äijä ruaduo on izbačulla... Käškigo ken ali iččiellä Fed’alla piäh tuli šeizattua keššellä kyliä izba-čital’n’an kohtah «триумфальную арку». Že ”arka” täh rukah oli kniigašša kirjutettu hormakši, a kuin karielakši šanuočou Fed’a ei tiedän. Tämän tuačči eulun hänellä šuurda huolda: ”Šano šuurekši verejäkši dai”. Toine diela: mistä že arka luadie, kniigan resunkalla arka on kivehine? Mahni kiällä: ”Luajin hiržilöistä.” Ših aigah kolhozašša jo toine preda oli, oma mužikka Kol’a F’odorov. Prozviščua hänellä eulun, kaikin kučuttih händä Nikolai Vasil’vič. Hänen aigah miän kolhoza lieni parembi toizie rajonašša, ei zr’a izbačulla, hiän že i komsorga, piäh tuli arka šeizattua, da i gazietoissa kirjutettih nagole: «окончательная победа колхозного строя». Omat mielet ”triumfal’noih arkah” näh Fed’a šano Nikolai Vasil’vičalla,| že hänellä: «Moločča – rua»! Ieššä oli pruazniekka 1 maja i Fed’alla himotti verejä-arka luadie pruazniekakši. Otti komsomol’cat i lähtei hebozella droginke meččäh. Šielä šorrettih nellä närettä, karžittih, kuoritettih, noššettih hirren drogih, piällä pandih okšat i - kodih. Tois’piänä šalvettih hirret ”kukkurazellah” mualla, kaivettih kakši šyviä haudua kahen puolen uuličan dorogua. Auttamah noštua verejiä vägi äijä rahvašta keräydy. Alimmazet paččahan n’okat lykättih hauvoin kohtah, šiidä nuorilla verejän noššettih pistyölleh. Kolmanpiänä tuodih pität pordahat požarnoista depošta i hirret šomennettih närien okšilla i ruškieloilla lentoilla, a ”kukkurazeh” riputettih kakši partriettua. Päiväzenlaškuh partritašta kaččo Lenina, a päiväzennoužuh päin, missä kirikkö nägy, kaččo Stalina. Oli mitinga Pervogo maja. Oldih rečut. Arkah näh rajonnoi šano (hiän hormakši pagizi): «Эти ворота из прошлого в счастливое будущее». I kaikin čilkutettih käzillä, ei tietty, što ieššä heidä vuottau voina. * * * Fed’a moničči nägi, kuin Babul’kina, jesli kopittau uuliččua myöt’ libo kirikköh (kaikista kylän mužikoista hiän yksin kirikköh käveli) libo kiriköštä ali vielä kunne kopittau, nikonža hiän verejän kautti ei männyn – oboidi. Kuinollou Fed’a kyžy: «Van’a-velli, mintän šie arkan kautti et kävele»? Že pietty: «A mi šiula dielua, missä mie kävelen, oh, haju, haju»? I tuaš oboidi verejän. Verejät šeizottih viikon, kuni ei hapattu.