Texts

Return to review | Return to list

Pappi

history

August 09, 2023 in 22:37 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Вот добро-хорошо, пошел как-то поп работника искать. Сел на коня и едет по дороге. Идет навстречу мужик. – Здравствуй, батюшка! – Здравствуй! – Куда, батюшка, едешь? – Еду работника искать. – Возьми меня. – Как тебя звать? – Нийкой. – Не надо мне Нийкоя, – и поп поехал дальше по дороге. А Нийкой побежал вперед по лесу и обратно попу навстречу: – Здравствуй, батюшка, куда едешь? – Еду работника искать. – Возьми меня. – Как тебя зовут? – Зовут Нийкоем. – Hе надо мне Нийкоя, – и поехал дальше. А Нийкой опять пробежал по лесу и третий раз встречается попу. – Здравствуй, батюшка, куда едешь? – Еду работника искать. – Возьми меня. – Как тебя зовут? – Зовут Нийкоем. – Много же в этом краю Нийкоев. – В нашей местности – хочешь возьми меня, хочешь нет – всех зовут Нийкоями. – Ну, тогда не буду лошадь гонять, возьму тебя. Сколько возьмешь за год? – Договоримся так, – говорит работник, – что дашь, то и возьму. Пришли они домой. Поп накормил, напоил [работника], и стали они о плате договариваться. – Я, – говорит работник, – много не возьму, только три щелчка за год. Поп обрадовался. – Вот это мужик, – говорит попадье. – За такую плату согласился. Ну, так и договорились. Стал работник служить. Служит, работает, все спрашивает: – Что, батюшка, мне делать? Работник стал работать от всей души, так что поп не может на него работы напастись. Поп примечает, как работник работает. Видит: работник за какую бы тяжесть ни взялся, а все легким кажется. Поп уже стал бояться, уже там с хозяйкой говорит, толкует ей: – Надо извести работника, – толкуют между собой. Работник спрашивает: – Что, батюшка, мне сегодня делать? – А сегодня надо быка забить, – говорит поп. – Шесть лет кормили, уже есть перестал, ожирел, может пропасть. Поди ты, приведи быка на сарай, а я тем временем кувалду приготовлю, чем убить. Работник пошел в конюшню, взял быка за рог и повел на сарай. Поп и попадья смотрят на это из окна. Поп пришел, кувалду бросил на середину сарая, сам обратно в избу. Работник крикнул: – Иди, батюшка, сюда! Поп пришел. Работник говорит: – Иди, батюшка, подержи быĸa за рог, а я ударю. – Не приду, Нийкой-сын, не приду, ты делай, что знаешь, кувалда вон тут! Нийкой говорит: – Какая тут еще кувалда нужна! Сам щелкнул быка раз по лбу – бык тут и свалился. Увидел это поп, и еще больше стал он бояться. Быка закололи, мясо посолили хорошенько. У попа и попадьи сердце не на месте, они боятся Нийкоя и все думают его извести. Нийкой опять спрашивает у попа: – Что мне сегодня, батюшка, делать? – Вон там в загородке, где железные ворота, конь: возьми уздечку и приведи домой. (А это был медведь). Пришел работник к воротам, смотрит – эдакого коня не этой уздечкой взнуздать. Он пошел в кузницу и велел сделать из железа уздечку, седло и плеть. С этой сбруей пошел туда, ворота открыл и пошел на медведя. Медведь пасть раскрыл, чтобы его схватить, а работник за челку его схватил, голову к земле пригнул и тем временем уздечку надел. Потом повел к воротам, привязал его и накинул седло. Прыгал и скакал тут медведь, но что поделаешь – в крепкие руки попал. Потом [Нийкой] на медведя сел и давай в загородке ездить, бить да учить. Смотрит, уже стал его слушаться и понимать, когда крикнет «тпру» – останавливается, когда крикнет «ну-у-у» – побежит, а сам [Нийкой] плеткой по спине хлещет. Смотрит, что уже хорошо слушается, потом открыл ворота и поехал домой. Приехал на поповский двор, коня к столбу привязал, прибежал в избу. – Ну, батюшка, куда коня поставлю? Поп так испугался, что велел поставить с другими лошадьми. Он туда и поставил. Пошел поить [коней], смотрит – от поповских лошадей только пар идет, всех троих задрал. Пришел работник в избу, говорит: – Батюшка, все твои лошади пали, только пар идет, а один только мой конь на ногах стоит. – Видишь, вместе как поставили, – говорит поп, – надо было врозь поставить. – Как, батюшка, приказал, я так и сделал. Поп и попадья между собой дивуются: – Быка одолел, над медведем верх взял, теперь и нас убьет. И они задумали послать его удить рыбу на такое озеро, где водяной за тридцать саженей своим дыханием в озеро притягивает. Работник запрягает медведя в телегу, берет топор с собой и отправляется. Приезжает. Его начинает тянуть туда [в озеро], он скорее бежит к сосне и давай рубить, сам приговаривает: – Озеро наморщу, водяного повешу. Водяной услышал, подошел к нему и говорит: – Что ты меня так ругаешь и повесить хочешь? – А потому, – говорит, – что рыбы надо, иди принеси всю рыбу из озера, чтобы вся рыба была на берегу! Водяной прыгнул в озеро, всю рыбу пригнал на берег. – Вот, – говорит, – вся рыба тут. – Ну, нагружай на телегу, – приказывает водяному. Водяной стал нагружать, а тем временем в озере рыба плеснулась. – Смотри, – говорит работник, – еще в озере рыба осталась. – Да хотел было оставить три рыбины, детям сварить, – говорит водяной. – Никаких, – говорит, – и те сходи принеси. Водяной прыгнул [в озеро] и ту рыбу принес. Нагрузили рыбу на телегу. – Ну вот, – говорит работник водяному, – садись на грядку телеги конем править – а сам сел сзади. Вот приехали они на поповский двор, водяного с рыбой оставил на дворе, а сам прибежал в избу. – Куда, батюшка, рыбу положить? Рыбу достал. Поп ему ответил: – Клади на сарай, въезжай с телегой на сарай. На сарай заехал и водяного посадил рыбу чистить. Три сороковых бочки вышло рыбы! А попу ничто не по душе, ничему не рад, все только думает, как бы работника извести. С попадьей разговаривают: – Теперь ничем не извести, теперь надо послать к белому царю за долгом, белый царь его изведет. Работник спрашивает у него: – Какую теперь, батюшка, работу дашь? – Вот, – говорит, – белый царь взял у меня триста рублей в долг, съезди за долгом. Он медведя запряг, водяного – на грядку телеги, и поехали. Приехали к царскому дворцу, коня привязал к воротам и водяного оставил караулить. Его туда часовые не пускают, он калитку толкнул ногой и прошел дальше. Прошел мимо вторых дежурных [так!], мимо третьих, мимо всех проходит. Подошел к последнему дежурному: – Ну, в какой комнате царь живет? – спрашивает у него. – Вот тут живет, – показал солдат, и он пошел туда. Зашел туда в комнату царя, поздоровались. – Ну, зачем, сынок, пришел? – спрашивает царь. – А пришел за долгом, вот бумага, – говорит работник. Взглянул царь на бумагу и посоветовал: – Зайди в седьмой номер, там тебе выдадут долг. Он туда пошел, открыл дверь – трехголовый змей выскочил ему навстречу, уже хотел съесть его. Он [Нийкой] его всего истрепал. Идет обратно к царю, говорит: – Вот, белый царь, в какое место ты меня послал за долгом, на съедение, а теперь сами едоки уже готовы [мертвы]. Пошел царь посмотреть – и правда. – Вот, – говорит царь, – читать как не умеешь, так и номеров не знаешь. Не надо было в тот номер заходить. – Я и в другой пойду, – говорит работник, – дай только бумагу. Царь бумагу написал и рассказал, как идти в другой номер. Идет работник в другой номер, открывает дверь, а оттуда шестиголовый змей на него выскочил – готов уже съесть его. Он [Нийкой] всего его истрепал. Обратно идет к царю, говорит: – Вот, белый царь, как ты долги отдаешь, на съедение посылаешь, а едоки теперь сами уже готовы. Тогда царь сам отдал долг, испугался – только бы от него избавиться. Шестьсот отдал, говорит: – Триста было долгу, и триста даю процентов за то, что деньги держал. Поехал он с деньгами домой. Подъезжают к озеру, водяному и говорит: – Иди домой. Водяной, обрадованный, прыгнул в озеро. Нийкой-работник приехал в поповский дом, долг отдал, говорит: – Триста отдал долгу и триста дал процентов. Опять поп с попадьей раздумывают: – Нигде не пропадет, вот так чудо! Теперь самим придется из дому бежать, eму дом оставить. Они готовят для обоих мешки, кладут туда еды немного и сумку с деньгами привязывают. Работник знает, что они собрались бежать, и он забрался в мешок попа. Вот и встали ночью, знают – теперь работник уснул, мешки за плечи и давай бежать. Они бегут, бегут, боятся, как бы не догнал их, устали очень. – Давай отдохнем, – говорит поп попадье. Работник тоже говорит: – Да и я отдохну. Они дальше бежать. Бежали, бежали, опять и устали. – Давай отдохнем, – опять говорит поп попадье. – Да и я отдохну,| – говоpит работник. Они дальше бежать. И в третий раз прибежали на берег маленького озера. – Теперь уж не прибежит, – говорит поп попадье, – давай тут отдохнем. – И я отдохну, – говорит работник. Им ничего не осталось, как прыгнуть в воду: «Хоть по своей воле смерть примем, все равно нас убьет». А работник забрал деньги и пошел домой, и еще поныне живет там богато.

August 09, 2023 in 21:44 Нина Шибанова

created the text
created the text translation
created the text: Vot hyvä-horošo, lähti ennen pappi kazakkoa eččimäh. Nowzi hevol selgäh i ajaw dorogoa myö. Tulow mužikku vastah. – Drastui, boat’ušku! – Drastui! – Kunne, boat’ušku, menet? – Menen kazakkoa eččimäh! – Ota minuw. – Mi on nimi? – Niikoi. – Ei peä minul Niikoloi, – i pappi lähti ielleh dorogoa myö ajamah. A Niikoi meččeä myö d’uoksi i därilleh papil vastah: – Drastui, boat’ušku, kunne ajat? – Ajan kazakkoa eččimäh! – Ota minuw. – Mi on sinul nimi? – Nimi – Niikoi. – Ei peä minul Niikoloi, – i lähti ielleh ajamah. A Niikoi toas d’uoksi ymbäri meččeä myö i kolmanden kerran tulow papil vastah. – Drastui, boat’ušku, kunne menet? – Menen kazakkoa eččimäh. – Ota minuw. – A mi on sinul nimi? – Nimi on Niikoi. – Ga hyvin teäl moal on Niikoiloi! – Meijän moal – ota minuw libo älä – kai on Niikoi nimellizet. – Ga siit en lähte heboo ajelemah, otan sinun. Äijängo otat vuvves? – Sovimmo, – sanow kazakku, – min andanet, sen i otan! Mendih hyö kodih. Pappi syötti, d’uotti, i ruvettih hindoa loadimah. – Minä, – sanow kazakku, – en äijeä ota, vai kolme plikkuw vuvves! Pappi ihastui. – Tämä, kačo, on mies olluh – sanow papad’d’al. – N’enga huogehel rubiew olemah. No mugai loaittih hindu. Kazakku rubei sluwžimah. Sluwžiw, roadaw, aivin kyzyw: – Midä, boat’ušku, roan? Kazakku rubei tävvel sydämel roadamah, ga pappi d’o ei voi ni roavol täytteä. Pappi primiettiw, kui kazakku roadaw. Kaččow, kazakku hos min dygien ottanow, ga kebd’ei on kai. Pappi d’o varajamah rubei, d’o emändän kel pagizow siä, tolkuiččow: – Eäre hävitteä pideä kazakku, – tolkuijah keskenäh. Kazakku kyzyw: – Midä, boat’ušku, tänäpäi roan? – Ga tänäpäi pidäw häkki iškie, – sanow pappi. – Kuwzi vuottu syötimmö, d’o syöndän heitti, menöw pillah. Mene sinä nosta häkki sarail, a minä sil aigoa pal’l’an varustan iškie. Kazakku meni kon’ušših, tabai häkin sarves i veätti sarail. Pappi da papad’d’u sidä dieluo kačotah ikkunas. Pappi tuli, pal’l’an keski sarajanlattiel lykkäi, iče därilleh pertih. Kazakku kirgai: – Tule, boat’ušku, tänne! Tuli sih pappi. Kazakku sanow: – Tule, boat’ušku, piä sarves häkkii, a minä išken. – En tule, Niikoi-poigu, en: sinä midä voinnet roa, pal’l’u nečis on! Niikoi sanow: – A midäbo pal’l’oi täl pidäw,| – iče plikkai oččah häkkii kerran, häkki sih kipsahtih. Nägi sen pappi, ga vie ielleh hänel vačču täwdyi. Häkki se puwtui iškie, lihat suolattih kai hyvin. Papil da papad’d’al on vačat tävvet, hyö Niikoidu varatah, i aivin hävitteä duwmaijah. Niikoi opät’ kyzyw papil: – Midäbo tänäpäi, boat’ušku, roan? – Ga nečis aijas rawdazet vorotat ollah, ota täs suičet i tuo hebo kodih. (А sе oli kondii). Meni kazakku vorotoin luo, kaččow: tämä hebo ewle nämih suiččih otettavu. Häi meni pajah i laitutti ravvas suičet, sadulin i pletin. Niijen kel meni sinne, vorotat avai i läheni kondieh päi. Kondii suwn avai, vai hawkata händäh, ga kazakku oččutukis tabai, nirzat moah painoi i sil välỉl suičet peäh sydäi. Siit veätti vorotoil, sidoi kiini i sadulin selgäh pani. Hyppi da kopsi siit kondii, ga d’owdi, lujih käzih puwtui. Siit selgäh nowzi i davai aijas ajelemah, davai lyömäh dа uččimah. Kaččow, d’ongoi rubei händy kuwndelemah da ellendämäh, ku kirguaw: «tprru» – i seizattuw, ku kirguaw «nu-u-u» – i lähtöw juoksemah, a iče aivin pletil selgäh andaw. Kaččow, što d’o hyvin kuwndelow, siit avai vorotat, i lähtöw kodih ajamah. Ajoi papin pihal, hevon paččahah sivaldi, d’uoksi pertih. – Nu, kunnebo, boat’ušku, hevon panen? Pappi muga pöllästyi, ga toizien heboloin keskeh työndeä käski. Häi i työndi. Meni d’uottamah, ga d’o papin hevot höwrytäh, tappanut kai kolme. Tulow kazakku pertih, sanow: – Boat’ušku, sinun hevot kai on koadunuot, vai höwrytäh, yksi vai minun hebo on d’alloilleh. – Nečis ku yhteh panimmo, – sanow pappi, – eriže pideli panna. – Ga kui, boat’ušku, käskiit, ga muga i paniin. Pappi da papad’d’u keskenäh diivoindellahes: – Ku häkin käis pidi, dai kondies vallan otti, ga nygöi tappaw i meijät. I hyö vie duwmaijah työtä händy kalah moizeh därveh, kus kolmelkymmenel sylel vedehiine hengel därveh ottaw. Kazakku val’l’astaw kondien d’elegäh, ottaw kirvehen keral i lähtöw. Menöw. Rubiew vedämäh sinne, häi vie teriämbäh juoksow hongan luo i davai leikkuamah, iče lugow: – Därven rupitan, vedehizen riputan. Vedehiine kuwli, tuli hänen luo i sanow: – Midä sinä, nengaleite čakkuat minuw da riputtoa tahtot? – A sidä, – sanow, – kaloa pideä, kalat mene tuo kai därves, štobi̮ kai kalat oldas rannas! Vedehiine hyppäi därveh, kalat kai ajoi randah. – Vot, – sanow, – kai kalat täs ollah! – Nu, gruwzi delegäh, – käsköw vedehiizel. Vedehiine rubei gruwzimah, a sil keskie vie kala hyppäi därves. – Kačo, – sanow kazakku, – vie kaloa därveh däi! – Ga lapsil keitteä dätteliin kolme kaloa, – sanow vedehiine. – Ni midä, – sanow, – i net mene tuo! Vedehiine hyppäi i net kalat toi. Kalat gruwzie puwtui delegäh. – Nu vot, – sanow kazakku vedehizel, – ištoi laijal heboo ajamah, – a iče istuihes peräh. Vot ajettih papin pihal.^ Vedehizen kaloin kel dätti pihal, a iče juoksi pertih. – Kunne, boat’ušku, kalat panen? Kalat sain. Pappi hänelleh vastai: – Pane sarail, aja delegän kel sarail. Sarail ajettih, i vedehizen pani kaloa puhkoamah. Kolme sorokovoidu puččii rodih kaloa! Papil ni mi ewle mieldy myö, ni mih ei ihastu, aivin vai duwmaiččow, ku vois mil hävitteä kazakan. Papad’d’an kel paistah keskenäh: – Nygöi ni mil muwl ei hävie, nygöi pideä työtä valgieh soarih velloilleh, valgei soari sinne hävittäw. Kazakku kyzyw hänelleh: – Midäbo nygöi, boat’ušku, roaduo annat? – Vot, – sanow, – valgei soari otti minus kolme sadoa vellakse, mene kävy velloilleh! Häin kondien val’l’ahih, vedehizen laijal – i lähtieh ajamah. Ajettih soarin dvorčah, hevon sivaldi vorottoih i vedehizen dätti karaulimah. Händy sinne časovoit laskemah ei ruvettu, häi veräidy potkai ielleh. Menöw toizih dežurnoloih, kolmandih, yksikai kaikis ielleh menöw. Dälgimäizeh dežurnoih meni: – Nu, kudas komnatas soari eläw? – kyzyw hänel. – Nečis eläw, – ozutti saldattu, i häi meni sinne. Sinne menöw soarin komnattah, zdorovkaittihes. – Nu, midä, poigane, tuliit? – kyzyw soari. – A tuliin velloilleh, täs bumoagu, – sanow kazakku. Kačoi soari bumoagan i n’evvoi: – Mene sed’moih nomerah, sie annetah sinul vellat. Häi meni sinne, avai uksen, kolmepeähine zmija hyppäi hänel vastah – vai hawkata. Häi kaiken sen trepaičči. Astuw därilleh soarin luo, sanow: – Vot, valgei soari, miittumah tilah työnnit velloilleh, syödäväkse, ga nygöi iče syöjät ollah valmehet! Meni soari kaččomah – ga tozi. – Vot, – sanow soari, – kirjah ku et malta, ga ni nomeraa et tunne. Ei pideli sih nomerah mennä. – Ga menen minä i toizeh, – sanow kazakku, – anna vai bumoagu. Soari bumoagan kirjutti i toizeh nomerah nevvow. Menöw toizeh nomerah kazakku, avuaw uksen, ga sie kuwzipeähine zmija häneh hyppäi – vai ku hawkata. Häi kaiken sen trepaičči. Därilleh astuw soarin luo, sanow: – Vot, valgei soari, kui sinä velgoi maksat, syödäväkse työnnit, ga syöjät nygöi ỉče valmehet ollah! Siit soari rubei velgoi maksamah, varavui – vai peästä hänes eäre. Kuwzi sadoa andoi, sanow: – Kolme sadoa velgoa oli i kolme sadoa procenttoa annan d’engoin piendeä. Ajoi häi d’engoin kel kodih. Ajetah därven kohtassah, i vedehizel sanow: – Mene kodih. Vedehiine ihastuksis hyppäi därveh. Niikoi-kazakku ajoi papin kodih, vellat toi, sanow: – Kolme sadoa andoi vellat i kolme sadoa andoi procentat. Opät’ pappi duwmaiččow papad’d’an kel: – Ni kunne ku ei häviä, neče on čuwdo! Nygöi ičel pideää kois pajeta, hyllätä hänel kodi. Hyo varustetah mollettiloil šallut, pannah sinne evästy vähäine i d’engusuma šalguh kriepitäh. Kazakku tiedäw, što lähtieh eäre pagoh, i häi meni papin šalguh. Vot i yöl nostih, tietäh – nygöi kazakku uinoi muata, šallut selgäh i davai pagenemah eäre. Hyö d’uostah, d’uostah, varatah, ku ei tabuas heidy, väzyttih äijäl. – Davai huogavummo, – sanow pappi papad’d’al. Dai kazakku lasketti: – Dai minä huogavun. Hyö ielleh d’uoksemah. D’uostih, d’uostih, opät’ i väzyttih. – Davai huogavummo, – opät’ sanow pappi papad’d’al. – Dai minä huogavun! – sanow kazakku. Hyö ielleh d’uoksemah. I kolmas kerdu terväh d’uostih pieneh därvirandah. – Nygöi-taki tänne ei tule, – sanow pappi papad’d’al, – davai täs huogavummo. – I minä huogavun, – laskettaw kazakku. Hyö muwdu ni midä ei voidu, ku vai hypättih vedeh: «Ehki omin käzin surmu roih, yksi-kai meijät tappaw»! A kazakku keräi d’engat i lähti kodih i vie nygöi nečie eläw bohatannu.