Texts

Return to review | Return to list

Kaprehen starina

history

December 25, 2023 in 14:55 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Были раньше муж и жена. Живут-поживают, и посылает жена мужа рыбу ловить. Отправляется, рыбу ловит, много он там рыбы наловил. Надо ему домой возвращаться. Едет, едет, гребет по середине озера. Не бывало там вовек никакой мели, а лодка пристала – с места не сдвинется. Что за чудо? Пробует веслом – не достает до дна, пробует кормовым веслом – не достает до дна. Там из воды говорит, что «если дашь; что дома родилось, то пойдет лодка дальше». – Что ж поделаешь, – говорит, – дать надо. Если лошадь ожеребилась – дам, если корова отелилась – дам. Жена у меня век не рожала, а если родила ребенка, то и того отдам. Поплыла лодка дальше, поехал муж дальше домой. Причаливает к бepeгу, а жена выходит встречать. – Хорошо ли, муженек, порыбачил? – Порыбачил, жена, – говорит, — но вот лодка пристала на самой середине озера, где вовек не бывало никакой мели, – говорит. – Что у нас есть, родился ли у нас в доме кто-нибудь? Там в озере говорит, что «если отдашь, кто у тебя за это время дома родился, тогда лодка поплывет дальше». – Да неужели ты, муженек, пообещал, когда я дочь родила? – Обещана теперь, – говорит. Жена плачет, муж плачет, жалко им ее бросать в воду, ведь единственная дочь родилась. Ну, растят ее, девочке той уже второй год пошел. Говорит как-то муж, что «раз мы ее обещали и не выполнили обещания, то нас самих утащит в какой-нибудь день». Но жаль отдать, и говорит жена мужу, что «если у тебя руки поднимутся, то иди отнеси ее на тот мыс, оставь там на берегу свое дитя». Муж берет ребенка, уносит туда на мыс, оставляет ребенка там на берегу. Ребенок этот там плачет, плачет, плачет. Козел прислушивается: откуда плач слышен, откуда плач слышен? Идет на плач и смотрит – ребенок маленький здесь брошен и плачет. И слышит козел – плачет там целыми сутками. Берет этого ребенка, уносит его в свой, – у него построена такая плохонькая лачуга, маленький домишко, – туда уносит ребенка... Отправляется искать для ребенка молока, в городе у женщин просит, в царев дом идет просить. Они говорят: – Зачем ему, козлу, молоко понадобилось? Он этого ребенка растит, кормит, вырастает уже этот ребенок. Уже девушка в года входит. Говорит этому козлу, что «до чего же мне плохо, – говорит, – что у меня здесь нет никакой одежды, – говорит, – что на себя надеть». Козел говорит: – Не спеши. Я, – говорит, – достану одежду, пойду, – говорит, – у царя просить. Приходит и просит одежду: – Дайте вы мне хоть каких-нибудь платьев да комбинашек да штанишек, да хоть что-нибудь, – говорит, – соберите. А они говорят: – Зачем козлу, – говорят, – одежда нужна, зачем тебе нужно? – Мне, – говорит, – надобно, дайте. Они насобирали ему узелок одежды. Идет, приносит туда, девушку ту одевает хорошенько, девушка оделась, уже она начинает входить в возраст. Говорит, что «иди ты и попроси хоть у кого работы, – говорит, – чтобы мне хоть научиться что-нибудь делать». Идет козел, ходит там, ходит, работу спрашивает. Говорят: – Как ты будешь работать, и какую тебе работу надо дать? Ты же ничего не можешь делать. – Ну дайте все же. Дали работы, приносит работу, девушка эта так хорошо все сделала, относит [козел] обратно. Говорят: – Это не им сделано. Есть у него там кто-нибудь, кто делает. Однажды идет опять, просит работу, и дают ему там работу, сделанное отдает и идет обратно. Царев сын говорит: – Надо пойти проверить, где он живет и кто у него там работает, не сам же он эту работу делает. Вот идет он следом тайком, идет следом тайком. Идет по дороге и смотрит – метнулся [козел] на тропинку, – сначала даже не протоптана, – в лесок метнулся – а там тропинка. Идет он следом, идет и смотрит – домишко плохонький стоит. Идет, смотрит. Нырнул [козел] в домик, царев сын туда же следом. Девушка та даже перепугалась. Говорит, что «зачем ты, откуда ты этого привел?». А козел говорит: – А сам он и пришел. И начинает говорить, говорить, говорить с девушкой, и девушка говорит, и девушка говорит. Козлу говорит [царев сын]: – Где ты ее нашел, – говорит, – эту девушку? – Я, – говорит, – эту девушку нашел, – говорит, – уже давно, когда там на мысу маленького ребенка подобрал, которого бросили там плачущего; так я ее, – говорит, – вырастил до полного возраста, и она будет мне, – говорит, – опорой в старости, – говорит, – когда я состарюсь. А он говорит, что «я, – говорит, – приду сватать эту девушку», – говорит. – Не-ет, – говорит, – не говори так, Иван-царевич, – девушка эта говорит. – Девушка, выросшая в шалаше из хвои, – говорит, – цареву сыну не невеста. Ну, больше ничего, как идет парень домой. Говорит отцу и ма¬тери, что «я приведу сюда жену». Они спрашивают: – Откуда же ты приведешь? – А я, – говорит, – откуда бы ни привел, оттуда и встречайте. – Ну, если бы ты, – говорят, – привел ее, как у людей положено. – Приведу, – говорит. Идет, велит сделать в мастерской из лучших шелков одежду, велит сшить платье, туфли покупает самые лучшие, хорошие платки покупает... Пальто хорошее велит сделать, а когда идет туда, то девушка никак не смеет одеть это на себя. – Никаких, – говорит, – только одевайся! Одел эту девушку – такая стала красивая, такая хорошая, что... И говорит, что «как же я, – говорит, – бедного козла здесь брошу, – говорит, – когда он меня вырастил? – говорит. – А козла, – говорит, — тебе надо взять, – говорит. – Найдется у царя место для козла, – говорит. – Возьми, возьми козла. И козел тоже отправляется туда, приходят, а у царя хорошо его [царевича] с женой встречают, молодую обнимают, и козла с радостью принимают, и начинают тут жить. Девушка эта хорошо слушается и в работе бойкая, и так всем пришлась по душе – мужу, отцу, матери, – что... Ну, у них накопилось... было время сенокоса. Служанки были на сенокосе, работники тоже, у них накопилось стирки большая куча. Эта женщина говорит, что «я, – говорит, – пойду стиратъ белье, – говорит, – на берег». Матушка-то эта никак не отпускает ее: – Нет, не ходи, не ходи, не ходи, не ходи! Все же идет. Приходит, на берегу белье стирает, стирает, стирает, торопится. Приходит баба Сюотяри. – Здравствуй, жена царева сына! Бог в помощь. – Здравствуй, здравствуй! – Пойдем, сестра [букв.: брат], выкупаемся, а то совсем вспотела, – говорит, – пот ручьем льет, – говорит, – по щекам, выкупаемся быстренько в озере. – Мне, сестра [букв.: брат], – говорит, – некогда, – говорит, – купаться, – говорит, – у меня стирки много, – говорит. – Пойдем да и пойдем! Уговаривала, уговаривала, а девушка та и думает: можно и пойти выкупаться, раз так жарко стирать белье. Идет, быстренько раздевается, идут купаться да... Она [Сюотяри] сзади бредет, а ей [жене царевича] велит впереди брести. Та бредет впереди, а она все отстает да отстает да... На берег выскочила, говорит: – Берите теперь, – говорит, – теперь обещанная девушка в озере! – говорит. И ту под воду туда и потащили. Ну, она надевает на себя одежду той, обувает ее обувь – переодевается в ее одежду. Начинает стирать. А дело уже не так выходит. Вот царев сын идет посреди дня повидаться со своей женой. Подошел, встал рядом, а та даже не взглянула, он уходит... Говорит матери, что «не знаю, – говорит, – почему, – говорит, – моя жена так изменилась, – говорит. – Не могу даже смотреть». Приходит она потом в избу, и ходит она так тяжело, и походка, и дела, и работа – все не то. И не стали ни любить и ни... Начала приставать: – Козла надо зарезать, козла надо зарезать,| – эта баба пристает. – Так зачем же, – этот царев сын говорит, – ты его убьешь, – говорит, – коли сама взяла, – говорит, – и сказала, что раз он меня воспитал, то я позабочусь о его старости, буду его старого хорошенько кормить? Зачем же ты теперь так стала говорить? А она все свое. Козел говорит: – Отпустите, братцы, меня на берег моря, хоть свои копытца смочу, вымою, – говорит. – Что ж, иди, – царев сын говорит. Идет туда, идет туда на морской мыс, начинает там плакать. Девушка выходит из воды. Козел говорит: – Меня завтра зарежут! Девушка говорит: – Меня завтра съедят! И плачут, плачут, плачут, обнявшись, и говорит [девушка], что «если тебя, бедный козлик, еще не зарежут, то приходи, брат, завтра ко мне за вестями». Он, этот козел, идет домой. А невестка эта вcе пристает: – Надо козла зарезать! Они говорят: – Да что ты, – говорят, – есть ведь у царя мясо без его мяса и без его костей. Зачем же его резать, коли ты обещала до старости кормить, о его старости заботиться? – Обещала, но какой от него толк! Он [козел] опять назавтра просится, говорит: – Отпустите вы меня хоть на берег моря помочить копытца, помоюсь там. Царев сын говорит: – Иди, иди. Царев сын смотрит – куда-то бежит рысцой, по берегу моря бежит. Ну и приходит туда, начинает плакать. Девушка оттуда, из моря, поднимается, он [козел] тут на берегу сидит. Начинают обнявшись плакать. Девушка говорит: – Меня завтра съедят! Козел говорит: – Меня завтра зарежут! Ну, плачут, плачут. Одна опять уходит в озеро, другой идет домой. А царев сын думает, что «куда этот козел ходит, куда этот козел ходит?». Думает: «Если бы завтра пошел, то я бы выследил, куда он ходит». Идет на другой день, просится [козел], а царев сын охотно отпускает. Говорит, что «иди, иди, иди…»| Сам следом крадется, сам следом крадется! Идет и смотрит – сел на морском мысу, начал плакать всхлипывая. Смотрит – эта девушка оттуда из моря поднялась, обнявшись плачут. Одна говорит: – Меня завтра съедят! Другой говорит: – Меня завтра зарежут! Он [царевич] как бросится туда, говорит: – И не съедят, и не зарежут – ни того, ни другого не сделают! Жене говорит: – Иди себе, домой. А жена эта говорит, что «как я пойду, – говорит, – ведь я совсем голая. Не могу я идти никуда, срамиться». – Ну, одежда будет, – говорит. – Я сведу тебя к бабушке, ко вдове, – говорит, — там одену тебя, потом после за тобой зайду. – Пока, – говорит девушка, – ту гостью не сживешь со света, я к вам не вернусь. И отправились. Ведет жену туда ко вдове, к бабушке. Платье вдовы надела на себя, козла [царевич] повел домой. А эта невестка все ноет, что «убейте козла»! Думает [царевич]: «Сама сегодня вечером щелчок получишь, а не козел». И запирает ее в таком строении, где полно жеребцов, этих коней, полное помещение. Туда бросает ту жену, ворота запирает. Ту там залягали, растоптали, на мелкие куски искрошили. Потом обломки костей похоронили. А ту другую жену привел домой, и все обрадовались – и царь, и царева жена, и стали хорошо жить до самой смерти.

December 25, 2023 in 14:53 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Были раньше муж и жена. Живут-поживают, и посылает жена мужа рыбу ловить. Отправляется, рыбу ловит, много он там рыбы наловил. Надо ему домой возвращаться. Едет, едет, гребет по середине озера. Не бывало там вовек никакой мели, а лодка пристала – с места не сдвинется. Что за чудо? Пробует веслом – не достает до дна, пробует кормовым веслом – не достает до дна. Там из воды говорит, что «если дашь; что дома родилось, то пойдет лодка дальше». – Что ж поделаешь, – говорит, – дать надо. Если лошадь ожеребилась – дам, если корова отелилась – дам. Жена у меня век не рожала, а если родила ребенка, то и того отдам. Поплыла лодка дальше, поехал муж дальше домой. Причаливает к бepeгу, а жена выходит встречать. – Хорошо ли, муженек, порыбачил? – Порыбачил, жена, – говорит, — но вот лодка пристала на самой середине озера, где вовек не бывало никакой мели, – говорит. – Что у нас есть, родился ли у нас в доме кто-нибудь? Там в озере говорит, что «если отдашь, кто у тебя за это время дома родился, тогда лодка поплывет дальше». – Да неужели ты, муженек, пообещал, когда я дочь родила? – Обещана теперь, – говорит. Жена плачет, муж плачет, жалко им ее бросать в воду, ведь единственная дочь родилась. Ну, растят ее, девочке той уже второй год пошел. Говорит как-то муж, что «раз мы ее обещали и не выполнили обещания, то нас самих утащит в какой-нибудь день». Но жаль отдать, и говорит жена мужу, что «если у тебя руки поднимутся, то иди отнеси ее на тот мыс, оставь там на берегу свое дитя». Муж берет ребенка, уносит туда на мыс, оставляет ребенка там на берегу. Ребенок этот там плачет, плачет, плачет. Козел прислушивается: откуда плач слышен, откуда плач слышен? Идет на плач и смотрит – ребенок маленький здесь брошен и плачет. И слышит козел – плачет там целыми сутками. Берет этого ребенка, уносит его в свой, – у него построена такая плохонькая лачуга, маленький домишко, – туда уносит ребенка... Отправляется искать для ребенка молока, в городе у женщин просит, в царев дом идет просить. Они говорят: – Зачем ему, козлу, молоко понадобилось? Он этого ребенка растит, кормит, вырастает уже этот ребенок. Уже девушка в года входит. Говорит этому козлу, что «до чего же мне плохо, – говорит, – что у меня здесь нет никакой одежды, – говорит, – что на себя надеть». Козел говорит: – Не спеши. Я, – говорит, – достану одежду, пойду, – говорит, – у царя просить. Приходит и просит одежду: – Дайте вы мне хоть каких-нибудь платьев да комбинашек да штанишек, да хоть что-нибудь, – говорит, – соберите. А они говорят: – Зачем козлу, – говорят, – одежда нужна, зачем тебе нужно? – Мне, – говорит, – надобно, дайте. Они насобирали ему узелок одежды. Идет, приносит туда, девушку ту одевает хорошенько, девушка оделась, уже она начинает входить в возраст. Говорит, что «иди ты и попроси хоть у кого работы, – говорит, – чтобы мне хоть научиться что-нибудь делать». Идет козел, ходит там, ходит, работу спрашивает. Говорят: – Как ты будешь работать, и какую тебе работу надо дать? Ты же ничего не можешь делать. – Ну дайте все же. Дали работы, приносит работу, девушка эта так хорошо все сделала, относит [козел] обратно. Говорят: – Это не им сделано. Есть у него там кто-нибудь, кто делает. Однажды идет опять, просит работу, и дают ему там работу, сделанное отдает и идет обратно. Царев сын говорит: – Надо пойти проверить, где он живет и кто у него там работает, не сам же он эту работу делает. Вот идет он следом тайком, идет следом тайком. Идет по дороге и смотрит – метнулся [козел] на тропинку, – сначала даже не протоптана, – в лесок метнулся – а там тропинка. Идет он следом, идет и смотрит – домишко плохонький стоит. Идет, смотрит. Нырнул [козел] в домик, царев сын туда же следом. Девушка та даже перепугалась. Говорит, что «зачем ты, откуда ты этого привел?». А козел говорит: – А сам он и пришел. И начинает говорить, говорить, говорить с девушкой, и девушка говорит, и девушка говорит. Козлу говорит [царев сын]: – Где ты ее нашел, – говорит, – эту девушку? – Я, – говорит, – эту девушку нашел, – говорит, – уже давно, когда там на мысу маленького ребенка подобрал, которого бросили там плачущего; так я ее, – говорит, – вырастил до полного возраста, и она будет мне, – говорит, – опорой в старости, – говорит, – когда я состарюсь. А он говорит, что «я, – говорит, – приду сватать эту девушку», – говорит. – Не-ет, – говорит, – не говори так, Иван-царевич, – девушка эта говорит. – Девушка, выросшая в шалаше из хвои, – говорит, – цареву сыну не невеста. Ну, больше ничего, как идет парень домой. Говорит отцу и ма¬тери, что «я приведу сюда жену». Они спрашивают: – Откуда же ты приведешь? – А я, – говорит, – откуда бы ни привел, оттуда и встречайте. – Ну, если бы ты, – говорят, – привел ее, как у людей положено. – Приведу, – говорит. Идет, велит сделать в мастерской из лучших шелков одежду, велит сшить платье, туфли покупает самые лучшие, хорошие платки покупает... Пальто хорошее велит сделать, а когда идет туда, то девушка никак не смеет одеть это на себя. – Никаких, – говорит, – только одевайся! Одел эту девушку – такая стала красивая, такая хорошая, что... И говорит, что «как же я, – говорит, – бедного козла здесь брошу, – говорит, – когда он меня вырастил? – говорит. – А козла, – говорит, — тебе надо взять, – говорит. – Найдется у царя место для козла, – говорит. – Возьми, возьми козла. И козел тоже отправляется туда, приходят, а у царя хорошо его [царевича] с женой встречают, молодую обнимают, и козла с радостью принимают, и начинают тут жить. Девушка эта хорошо слушается и в работе бойкая, и так всем пришлась по душе – мужу, отцу, матери, – что... Ну, у них накопилось... было время сенокоса. Служанки были на сенокосе, работники тоже, у них накопилось стирки большая куча. Эта женщина говорит, что «я, – говорит, – пойду стиратъ белье, – говорит, – на берег». Матушка-то эта никак не отпускает ее: – Нет, не ходи, не ходи, не ходи, не ходи! Все же идет. Приходит, на берегу белье стирает, стирает, стирает, торопится. Приходит баба Сюотяри. – Здравствуй, жена царева сына! Бог в помощь. – Здравствуй, здравствуй! – Пойдем, сестра [букв.: брат], выкупаемся, а то совсем вспотела, – говорит, – пот ручьем льет, – говорит, – по щекам, выкупаемся быстренько в озере. – Мне, сестра [букв.: брат], – говорит, – некогда, – говорит, – купаться, – говорит, – у меня стирки много, – говорит. – Пойдем да и пойдем! Уговаривала, уговаривала, а девушка та и думает: можно и пойти выкупаться, раз так жарко стирать белье. Идет, быстренько раздевается, идут купаться да... Она [Сюотяри] сзади бредет, а ей [жене царевича] велит впереди брести. Та бредет впереди, а она все отстает да отстает да... На берег выскочила, говорит: – Берите теперь, – говорит, – теперь обещанная девушка в озере! – говорит. И ту под воду туда и потащили. Ну, она надевает на себя одежду той, обувает ее обувь – переодевается в ее одежду. Начинает стирать. А дело уже не так выходит. Вот царев сын идет посреди дня повидаться со своей женой. Подошел, встал рядом, а та даже не взглянула, он уходит... Говорит матери, что «не знаю, – говорит, – почему, – говорит, – моя жена так изменилась, – говорит. – Не могу даже смотреть». Приходит она потом в избу, и ходит она так тяжело, и походка, и дела, и работа – все не то. И не стали ни любить и ни... Начала приставать: – Козла надо зарезать, козла надо зарезать,| – эта баба пристает. – Так зачем же, – этот царев сын говорит, – ты его убьешь, – говорит, – коли сама взяла, – говорит, – и сказала, что раз он меня воспитал, то я позабочусь о его старости, буду его старого хорошенько кормить? Зачем же ты теперь так стала говорить? А она все свое. Козел говорит: – Отпустите, братцы, меня на берег моря, хоть свои копытца смочу, вымою, – говорит. – Что ж, иди, – царев сын говорит. Идет туда, идет туда на морской мыс, начинает там плакать. Девушка выходит из воды. Козел говорит: – Меня завтра зарежут! Девушка говорит: – Меня завтра съедят! И плачут, плачут, плачут, обнявшись, и говорит [девушка], что «если тебя, бедный козлик, еще не зарежут, то приходи, брат, завтра ко мне за вестями». Он, этот козел, идет домой. А невестка эта вcе пристает: – Надо козла зарезать! Они говорят: – Да что ты, – говорят, – есть ведь у царя мясо без его мяса и без его костей. Зачем же его резать, коли ты обещала до старости кормить, о его старости заботиться? – Обещала, но какой от него толк! Он [козел] опять назавтра просится, говорит: – Отпустите вы меня хоть на берег моря помочить копытца, помоюсь там. Царев сын говорит: – Иди, иди. Царев сын смотрит – куда-то бежит рысцой, по берегу моря бежит. Ну и приходит туда, начинает плакать. Девушка оттуда, из моря, поднимается, он [козел] тут на берегу сидит. Начинают обнявшись плакать. Девушка говорит: – Меня завтра съедят! Козел говорит: – Меня завтра зарежут! Ну, плачут, плачут. Одна опять уходит в озеро, другой идет домой,. А царев сын думает, что «куда этот козел ходит, куда этот козел ходит?». Думает: «Если бы завтра пошел, то я бы выследил, куда он ходит». Идет на другой день, просится [козел], а царев сын охотно отпускает. Говорит, что «иди, иди, иди…» Сам следом крадется, сам следом крадется! Идет и смотрит – сел на морском мысу, начал плакать всхлипывая. Смотрит – эта девушка оттуда из моря поднялась, обнявшись плачут. Одна говорит: – Меня завтра съедят! Другой говорит: – Меня завтра зарежут! Он [царевич] как бросится туда, говорит: – И не съедят, и не зарежут – ни того, ни другого не сделают! Жене говорит: – Иди себе, домой. А жена эта говорит, что «как я пойду, – говорит, – ведь я совсем голая. Не могу я идти никуда, срамиться». – Ну, одежда будет, – говорит. – Я сведу тебя к бабушке, ко вдове, – говорит, — там одену тебя, потом после за тобой зайду. – Пока, – говорит девушка, – ту гостью не сживешь со света, я к вам не вернусь. И отправились. Ведет жену туда ко вдове, к бабушке. Платье вдовы надела на себя, козла [царевич] повел домой. А эта невестка все ноет, что «убейте козла»! Думает [царевич]: «Сама сегодня вечером щелчок получишь, а не козел». И запирает ее в таком строении, где полно жеребцов, этих коней, полное помещение. Туда бросает ту жену, ворота запирает. Ту там залягали, растоптали, на мелкие куски искрошили. Потом обломки костей похоронили. А ту другую жену привел домой, и все обрадовались – и царь, и царева жена, и стали хорошо жить до самой смерти.

December 25, 2023 in 14:15 Нина Шибанова

changed the text
Oli ennen ukko ta akka. Eletäh ollah, ka akka šuorittau ukon kalan pyytöh. Lähtöy, kalua pyytäy, šuau kalua hiän äijän šielä. Hänellä pitäy kotih lähtie tulomah. Tulou, tulou, šoutau keškijärvellä. Ei häneššä ijäššä ole ollut ni mitä puutošta, kun puuttu veneh, ni kunne päi ei tärähä paikoiltah. No mi täššä ilmani kumm’ on? Panettelou airuo veteh – ei täytä pohjah, panettelou huoparie – ei täytä pohjah. Šielä veiššä pakajau, jotta «kun antanet, mi on koissa šyntyn, ni peäšöy veneh matkah». – No anat še, – šanou, – antoa pitäy. Ollou heponi varšan šoat – anan, ollou lehmä vasikan šoat – anan. Naini miula ei ijäššäh lašta šoa, ka ollou lapšen šoat, tai šen anan. Läksi veneh matkoamah, läksi ukko kotih tulomah. Tulou rantoih, ka akka mänöy vaštah. – No mitä, ukkoseni, kalalla kuuluu? – Ka kuuluu, akka, – šanou, – kalalla, kun veneh tarttu keškišelällä, kumpasešša ei ole ijäššäh ollut ni mimmoista puutošta, – šanou. – Mi meil on, onko meillä mitä koissa šyntyt? Sielä järveššä päkajau, jotta «andanet, mi on koissa šyntyt tällä aikoa, ni peäšöy veneh matkah». – Ka neušeli sie, ukkoseni, lupasit, kun mie tyttären šynnytin? – Ka luvattu on, – šanou. Akka kai itköy, ukko itköy, hyö ei rahittais šitä panna veteh, kun ainut tytär šynty. No kašvatetah, jo še tyttö on toisella vuuvella. Šanou še ukko, jotta «kun myö tämän lupasima ta emmä myö lupušta täytä, ni meät iččemä rapieštau erähänä piänä». No šuali viijä, ni šanou akka ukolla, jot «šiula kun kiät ylennöy, ni mäne vie tuonne niemeh, heitällä šinne moalla lapšeš». Ukko ottau lapšen, viey šinne niemeh, heittäy šinne moalla lapšen. Še lapši šielä itköy, itköy, itköy. Kapris kuuntelou: no missähän itentä kuuluu, missähän itentä kuuluu? Mänöy itkuo kohti, ka kaččou, kun lapši on pikkaraini tänne heitetty, jotta jo itköy. Tai kuulou kapris – itköy še suutkamiärie šiel. Ottau šen lapšen, ottau šen lapšen, viey šinne hänen – hänellä on šemmoni luajittu pahanpäiväni mökkini, pikkaraini taloni, ših viey lapšen ta... Alkau šillä kerätä lapšella maituo, linnalta kyšyy akoilta, čuarista käy kyšymäh. Hyö šanotah: – No miks hänel nyt maito pitäy kaprehella? Hiän šitä lašta kašvattau, elättäy, kašvau jo še lapši. Jo on tyttö mimmoni. Šanou šillä kaprehella, jot «vain kuin miula on paha, – šanou, – kun miula ei ole teälä voatetta ni mitä, – šanou, – piällä panna ni.. Kapris šanou: – Elähän šie kiirehä. Mie, – šanou, – šuan voatetta, lähen, – šanou, – čuarista kyšymäh. Mänöy, ka kyšyy voatetta ka: – Antakkua työ miula hot’ mimmosie ploat’oja ta kompinaškoja ta štaniloja ta hot’ mitä, – šanou, – keräkköä. Ka hyö šanotah: – Miksi teilä pidäy, kun kaprehella, – šanotah, – voate pidäy, ka miksi šiula pitäy? – Miula, – šanou, – tarviččou, antakkoa. Hyö kerätäh hänellä voatetta nyytillini. Lähtöy, viey šinne, tytön šen šuorittau hyväsešti, še tyttöni šuorii, jo on ynnäh puolella varrella tyttö alkau olla. Šanou, jotta «mäne šie kyšy hot’ mitä keštä ruatuo, – šanou, – buitto hot’ mie opašteleutusin hot’ mitä ruatamah». Mänöy kapris šielä kävelöy, kävelöy šielä, kyšyy ruatoa. Šanotah: – Kui šie roat ta mimmoista šielä ruatuo antua pitäy, tarapuušie? Eihän šiula ni mitä ruatoa šua. – No antakkua työ. Annetah ruatuo, kun viey ruatuo, še tyttö nii hyvin roatau roavot, viey jälelläh. Šanotah: – Ei ole tämä hänen ruavokšet. Hänellä hot’ ken on šielä ruataja. Erähän kerran lähtöy tuaš, ruatuo ottau ta kyšyy ruatuo ta šieltä annetah ruatuo, entiset viey ta lähtöy. Čuarin poika sanou: – Pitäy täštä lähtie provierimah, missä hän eläy ta ken hänellä šielä ruatau, ei tämä nyt iče näitä ruavokšie rua. Ka hiän matkuau jälkeh peitokkali, hiän matkuau jälkeh peitokkali. Mänöy tietä myöten ta kaččou: hyppäi tropinkah, šemmoni – ei ole šiitä alušta i tietä tallattu – šemmoni on kuin mečikkö, šiitä hyppiäy, a šiel on tropinkaini. Mänöy hiän jälkeh, mänöy kaččou – ka taloni on šiellä helpponi. Mänöy, kaččou. Pistäyty šinne, tai čuarin poika männä viuhahtau šinne. Tyttö še kaikki säikähtäy. Šanou, jotta «mitä šie, mistä šie nyt tuan kuletit?». Ka kapris šanou: – Ka iče hiän i tuli. Tai šanou, alkau pakautella, pakautella tyttyö, ka tyttö še pakajau, tyttö še pakajau. Kaprehella šanou: – No mistä šie olet hänen tänne šuanut, – šanou, – tämän tytön? – Mie, – šanou, – tämän tytön šain jo, – šanou, – ammuin, ku pikkarasen lapšen tuolta niemeštä löysin, kun oli lykätty šinne itkömäh, ni mie hänen olen, – šanou, – kašvattan täyvellä varrella, tai hiän miun, – šanou, – vanhantau nyt, – šanou, – kun mie vahnanen. Ka hiän šanou, jotta «mie, – šanou, – tulen täh tyttöh šulhasiksi», – šanou. – E-elä, – šanou, – šitä pakaja, – šanou, – Ivan-čarovič, – še tyttö šanou. – Ei, – šanou, – havumajašša kašvanehešta tytöštä ole čuarin pojan moršienta. No ei muuta kun mänöy poika kotih. Šanou toatolla ta moamolla, jotta «mie tuon moršiemen täh». Hyö kyšytäh: – Ka mistä šie tuot? – A mie, – šanou, – mistä tuonen, ni šieltä vaštah ottakkua. – Ka kun šie, – šanotah, – toisit hot’ kutaškuinki hänet ihmisienke [?]. – No tuon, – šanou. Ottau luajittau masterskoissa parahista šulkkuloista vuattiet, pluat’at ompeluttau, tuuzlit oštau parahat, hyvät paikat ottau... Pal’tot hyvät luajittau kai, kun mänöu šinne, viey, tyttö ei ni millä ruohi ruveta šuoriemah. – Muuta ku, – šanou, – šuorie! Šen tytön kun šuorittau, še kun on kun...^ kaunis, šemmoni hyväni rotih, jotta... No, viey.^ Tai šanou, jotta «kuinpa mie, – šanou, – kaprehen rukan tuah heitän, – šanou, – kun hiän miun kašvatti? – šanou. – Ka kapris, – šanou, – šiun pitäy ottua, – šanou. – Mänöy čuarissa tuo kapris, – šanou. – Ota, ota kapris. Tai kapris lähtöy šinne, männäh, ka čuarin hyvin vaštah ni otetah häntä šitä moršiemen kera, ta moršienta ševätäh, tai kaprista otetah mielelläh, tai aletah šiinä eleä. Še tyttö hyvin kaikemmoista kuuntelou ta ruatamah on poikkoi ta, jotta niin on mielehini heistä kaikista – šulhasešta, muamošta, tuattoloista, jotta... No heilä keräytyy... hein’aika on. Piijat ollah heinän ruannašša, kasakat šitä samua, heilä kertyy vuatetta väkišuuri tukku peštäviä. Še naini šanou, jotta «mie, – šanou, – lähen pešen vuattiet nyt, – šanou, – rannalla». Še ei ni millä muamoh työntäis: – Elä, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe! Ei muuta kun lähtöy. Mänöy, rannalla vuatetta pešöy, pešöy, pešöy, kiirehtäy niitä vuatteita. Tulou Šyötärin akka. – Terveh čuarin pojan moršiemel! Jumal’apu. – Ka terveh, terveh! – Läkkä, velli, kylvemmä, näin kun olet šie hieššä, – šanou, – kaikki valuu vetenä, – šanou, – rošie myöten, kylvemmä järvie ruttoseh. – En, velli, – šanou, – mie joutais, – šanou, – kylpemäh, – šanou, – järvie, miul on äijä peštävyä, – šanou. – No läkkä tai läkkä! Muanitteli, muanitteli, ka še arvelou tyttö, jotta kun ois lähtie ta kylpie, kun on tämämmoini äkie häneššä tätä peššä vuatetta. Mänöy, jakšautuu rivahtau, männäh, kylpömäh kä... Hiän jälellä kualau, a häntä käšköy iellä kualamah. Hiän kualau iellä, ka hiän jälellä jätättäy ta jätättäy ta... Mualla hyppäi, šanou: – Ottakkua nyt, – šanou, – nyt on luvattu järveššä tyttö! – šanou. Ka še šinne i painallettih veteh. No hiän kun suorieu sen vuatteih, ne panou jalaččimet jalkah, ne vuattiet piäl. Alkau peššä lomšuttua. Ei ne männä šinne ni tänne päin enämpi ruavokšet. Ka čuarin poika tulou jo šieltä kešen päiviä kaččomah moršienta. Ka tuli ših rinnalla, ka ei hänellä[?] ei ni kačaha eikä, pois mänöy ka... Šanou muamollah, jotta «en mie tiijä, – šanou, – mintäh on, – šanou, – miun moršien tuommosekši männyt, – šanou. – En, – šanou, – voi ni kaččuo». Ka tuloupa šiitä šinne i perttih, kä kun aštuu škloimuttau, ei ne mäne šinne ni tänne aššunnat eikä asiet eikä tielot eikä ni mit. Eikä ruvettu šuvaiččomah eikä... Alko sruikkuo: – Kapris pitäy tappua poikes, kapris pitäy tappua poikes! – še akka sruikkuu. – Ka, – še šanou čuarin poika, šanou, – miksipä šie tapat, – šanou, – kun šie hänet otit, – šanou, – jotta šanoit, jotta miun kun hiän kašvatti, ni mie hänen vanhannan, šyötän vanhana kaiken hyväsešti? Mitä šie nyt šen piällä sruikut? Ei muuta kuin sruikkuu. Kapris šanou: – Työntäkkiä, vellet, milma hot’ meren rannalla kapukkojani kaštelen, pešen, – šanou. – Ka mäne šie, – čuarin poika šanou. Mänöy šinne, kä mänöy šinne meren niemeh, alkau šielä itkie. Tyttö noušou järveštä. Yksi šanou: – Milma huomena tapetah! Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! No itetäh, itetäh, itetäh kaklakkah, ta šanou, jotta «kun, – šanou, – kapris-rukka, viel ei šilma tapettane, ni tule velli huomena vielä miun luo viestilöillä». Hiän mänöy še kapris kotih. Še muuta kuin sruikkuu še neveskä: – Ka, pitäy kapris tappua! Hyö šanotan: – Mitä šie nyt.^ Onhan, – šanotah, – tuon lihoitta lihua, tai tuon luuloitta luuta nyt čuarissa. Eihän tuon piällä pie nyt kruokkuo, kun šie hänen lupasit vanhakše šyöttöä, vanhantua. – Lupasin, ka mitä tuolla virkua on! Hiän tuaš huomena pyrkiy, šanou: – Työntäkkyä työ hot’ meren rannalla kaputtojani kaštelen, pešeyvyn šielä. Čuarin poika šanou: – Mäne, mäne. Čuarin poika kaččou – kunne männä hötvöttäy, meren rantua juokšou. No.^ Tai šielä mänöy, alkau itkie. Tyttö šieltä noušou mereštä, hiän mualla šiinä istuu. Aletah itkie kaklakkah. Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! Kapris šanou: – Milma huomena tapetah! No itetäh, itetäh. Yksi tuaš lähtöy järveh, toini lähtöy kotih. No čaurin poika arvelou, jotta «missähän toa kapris kävelöy, missähän toa kapris kävelöy?». Arvelou: «Kun huomena läksis, ka läksisin mie proverkalla, jotta missä hän kävelöy». Mänöy, huomena pyrkiy, ka mielellä ni työntäy še čuarin poika. Šanou, jotta «mäne, mäne, mäne...» Iče jälkeh hiivou, iče jälkeh hiivou! Mänöy, ka kaččou: istuutu meren niemeh, alko itkie hyykyttiä. Kaččou – ku še tyttö šieltä mereštä nousi, kun kaklakkah itetäh. Yksi šanou: – Milma huomena šyyvväh! Toini šanou: – Milma huomena tapetah! Hiän kun mänöy šinne kapsahtau, šanou: – Eikä šyyvvä, eikä tapeta, ni kummaista ei ruata! Moršiemella šanou: – Matkua vain kotih. А še šanou naini, jotta «mitä mie lähen, – šanou, – apposen alašti olen. Enhän mie ilkie i kunne ni männä». – No vuatittu lienet, – šanou. – Mie vien, – šanou, – papin luo, leškiakan, – šanou, – šiitä vuatičen, šiitä käyn kotih jäleštä. – Kun et, – šanou tytär, – šitä ativuo kunne uhhotine, mie ennen en tule teilä. Tai lähetäh. Viey moršiemen šinne leškiakkaseh, papih. Leškiakkasen pluat’asen panou piällä, kaprehen viey kotihisseh. A še vain sruikkuu še neveskä, jotta «kapris tappakkua!» Arvelou: «Iče otat ločkun täniltana, ei kapris ota». Tai panou hänen šemmoseh huoneheh, miss on upehie täyši, niitä upehheposie, jotta täyši huoneh. Šinne panou, veräjän šalpuau, šen moršiemen. Še šinne kun potittih, še šinne levitettih, kai pikku palasiksi pilkottih. Šiitä luupalat hauvattih. Та ni moršiemeh šen käyt kotihisseh, ta kaikki ihaššutah – čuarit tai čuarin akat, tai iče peäšöy elämäh, tai eletäh hyväsešti loppuikä.

December 25, 2023 in 12:39 Нина Шибанова

changed the text
Oli ennen ukko ta akka. Eletäh ollah, ka akka šuorittau ukon kalan pyytöh. Lähtöy, kalua pyytäy, šuau kalua hiän äijän šielä. Hänellä pitäy kotih lähtie tulomah. Tulou, tulou, šoutau keškijärvellä. Ei häneššä ijäššä ole ollut ni mitä puutošta, kun puuttu veneh, ni kunne päi ei tärähä paikoiltah. No mi täššä ilmani kumm’ on? Panettelou airuo veteh – ei täytä pohjah, panettelou huoparie – ei täytä pohjah. Šielä veiššä pakajau, jotta «kun antanet, mi on koissa šyntyn, ni peäšöy veneh matkah». – No anat še, – šanou, – antoa pitäy. Ollou heponi varšan šoat – anan, ollou lehmä vasikan šoat – anan. Naini miula ei ijäššäh lašta šoa, ka ollou lapšen šoat, tai šen anan. Läksi veneh matkoamah, läksi ukko kotih tulomah. Tulou rantoih, ka akka mänöy vaštah. – No mitä, ukkoseni, kalalla kuuluu? – Ka kuuluu, akka, – šanou, – kalalla, kun veneh tarttu keškišelällä, kumpasešša ei ole ijäššäh ollut ni mimmoista puutošta, – šanou. – Mi meil on, onko meillä mitä koissa šyntyt? Sielä järveššä päkajau, jotta «andanet, mi on koissa šyntyt tällä aikoa, ni peäšöy veneh matkah». – Ka neušeli sie, ukkoseni, lupasit, kun mie tyttären šynnytin? – Ka luvattu on, – šanou. Akka kai itköy, ukko itköy, hyö ei rahittais šitä panna veteh, kun ainut tytär šynty. No kašvatetah, jo še tyttö on toisella vuuvella. Šanou še ukko, jotta «kun myö tämän lupasima ta emmä myö lupušta täytä, ni meät iččemä rapieštau erähänä piänä». No šuali viijä, ni šanou akka ukolla, jot «šiula kun kiät ylennöy, ni mäne vie tuonne niemeh, heitällä šinne moalla lapšeš». Ukko ottau lapšen, viey šinne niemeh, heittäy šinne moalla lapšen. Še lapši šielä itköy, itköy, itköy. Kapris kuuntelou: no missähän itentä kuuluu, missähän itentä kuuluu? Mänöy itkuo kohti, ka kaččou, kun lapši on pikkaraini tänne heitetty, jotta jo itköy. Tai kuulou kapris – itköy še suutkamiärie šiel. Ottau šen lapšen, ottau šen lapšen, viey šinne hänen – hänellä on šemmoni luajittu pahanpäiväni mökkini, pikkaraini taloni, ših viey lapšen ta... Alkau šillä kerätä lapšella maituo, linnalta kyšyy akoilta, čuarista käy kyšymäh. Hyö šanotah: – No miks hänel nyt maito pitäy kaprehella? Hiän šitä lašta kašvattau, elättäy, kašvau jo še lapši. Jo on tyttö mimmoni. Šanou šillä kaprehella, jot «vain kuin miula on paha, – šanou, – kun miula ei ole teälä voatetta ni mitä, – šanou, – piällä panna ni.. Kapris šanou: – Elähän šie kiirehä. Mie, – šanou, – šuan voatetta, lähen, – šanou, – čuarista kyšymäh. Mänöy, ka kyšyy voatetta ka: – Antakkua työ miula hot’ mimmosie ploat’oja ta kompinaškoja ta štaniloja ta hot’ mitä, – šanou, – keräkköä. Ka hyö šanotah: – Miksi teilä pidäy, kun kaprehella, – šanotah, – voate pidäy, ka miksi šiula pitäy? – Miula, – šanou, – tarviččou, antakkoa. Hyö kerätäh hänellä voatetta nyytillini. Lähtöy, viey šinne, tytön šen šuorittau hyväsešti, še tyttöni šuorii, jo on ynnäh puolella varrella tyttö alkau olla. Šanou, jotta «mäne šie kyšy hot’ mitä keštä ruatuo, – šanou, – buitto hot’ mie opašteleutusin hot’ mitä ruatamah». Mänöy kapris šielä kävelöy, kävelöy šielä, kyšyy ruatoa. Šanotah: – Kui šie roat ta mimmoista šielä ruatuo antua pitäy, tarapuušie? Eihän šiula ni mitä ruatoa šua. – No antakkua työ. Annetah ruatuo, kun viey ruatuo, še tyttö nii hyvin roatau roavot, viey jälelläh. Šanotah: – Ei ole tämä hänen ruavokšet. Hänellä hot’ ken on šielä ruataja. Erähän kerran lähtöy tuaš, ruatuo ottau ta kyšyy ruatuo ta šieltä annetah ruatuo, entiset viey ta lähtöy. Čuarin poika sanou: – Pitäy täštä lähtie provierimah, missä hän eläy ta ken hänellä šielä ruatau, ei tämä nyt iče näitä ruavokšie rua. Ka hiän matkuau jälkeh peitokkali, hiän matkuau jälkeh peitokkali. Mänöy tietä myöten ta kaččou: hyppäi tropinkah, šemmoni – ei ole šiitä alušta i tietä tallattu – šemmoni on kuin mečikkö, šiitä hyppiäy, a šiel on tropinkaini. Mänöy hiän jälkeh, mänöy kaččou – ka taloni on šiellä helpponi. Mänöy, kaččou. Pistäyty šinne, tai čuarin poika männä viuhahtau šinne. Tyttö še kaikki säikähtäy. Šanou, jotta «mitä šie, mistä šie nyt tuan kuletit?». Ka kapris šanou: – Ka iče hiän i tuli. Tai šanou, alkau pakautella, pakautella tyttyö, ka tyttö še pakajau, tyttö še pakajau. Kaprehella šanou: – No mistä šie olet hänen tänne šuanut, – šanou, – tämän tytön? – Mie, – šanou, – tämän tytön šain jo, – šanou, – ammuin, ku pikkarasen lapšen tuolta niemeštä löysin, kun oli lykätty šinne itkömäh, ni mie hänen olen, – šanou, – kašvattan täyvellä varrella, tai hiän miun, – šanou, – vanhantau nyt, – šanou, – kun mie vahnanen. Ka hiän šanou, jotta «mie, – šanou, – tulen täh tyttöh šulhasiksi», – šanou. – E-elä, – šanou, – šitä pakaja, – šanou, – Ivan-čarovič, – še tyttö šanou. – Ei, – šanou, – havumajašša kašvanehešta tytöštä ole čuarin pojan moršienta. No ei muuta kun mänöy poika kotih. Šanou toatolla ta moamolla, jotta «mie tuon moršiemen täh». Hyö kyšytäh: – Ka mistä šie tuot? – A mie, – šanou, – mistä tuonen, ni šieltä vaštah ottakkua. – Ka kun šie, – šanotah, – toisit hot’ kutaškuinki hänet ihmisienke [?]. – No tuon, – šanou. Ottau luajittau masterskoissa parahista šulkkuloista vuattiet, pluat’at ompeluttau, tuuzlit oštau parahat, hyvät paikat ottau... Pal’tot hyvät luajittau kai, kun mänöu šinne, viey, tyttö ei ni millä ruohi ruveta šuoriemah. – Muuta ku, – šanou, – šuorie! Šen tytön kun šuorittau, še kun on kun...^ kaunis, šemmoni hyväni rotih, jotta... No, viey.^ Tai šanou, jotta «kuinpa mie, – šanou, – kaprehen rukan tuah heitän, – šanou, – kun hiän miun kašvatti? – šanou. – Ka kapris, – šanou, – šiun pitäy ottua, – šanou. – Mänöy čuarissa tuo kapris, – šanou. – Ota, ota kapris. Tai kapris lähtöy šinne, männäh, ka čuarin hyvin vaštah ni otetah häntä šitä moršiemen kera, ta moršienta ševätäh, tai kaprista otetah mielelläh, tai aletah šiinä eleä. Še tyttö hyvin kaikemmoista kuuntelou ta ruatamah on poikkoi ta, jotta niin on mielehini heistä kaikista – šulhasešta, muamošta, tuattoloista, jotta... No heilä keräytyy... hein’aika on. Piijat ollah heinän ruannašša, kasakat šitä samua, heilä kertyy vuatetta väkišuuri tukku peštäviä. Še naini šanou, jotta «mie, – šanou, – lähen pešen vuattiet nyt, – šanou, – rannalla». Še ei ni millä muamoh työntäis: – Elä, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe! Ei muuta kun lähtöy. Mänöy, rannalla vuatetta pešöy, pešöy, pešöy, kiirehtäy niitä vuatteita. Tulou Šyötärin akka. – Terveh čuarin pojan moršiemel! Jumal’apu. – Ka terveh, terveh! – Läkkä, velli, kylvemmä, näin kun olet šie hieššä, – šanou, – kaikki valuu vetenä, – šanou, – rošie myöten, kylvemmä järvie ruttoseh. – En, velli, – šanou, – mie joutais, – šanou, – kylpemäh, – šanou, – järvie, miul on äijä peštävyä, – šanou. – No läkkä tai läkkä! Muanitteli, muanitteli, ka še arvelou tyttö, jotta kun ois lähtie ta kylpie, kun on tämämmoini äkie häneššä tätä peššä vuatetta. Mänöy, jakšautuu rivahtau, männäh, kylpömäh kä... Hiän jälellä kualau, a häntä käšköy iellä kualamah. Hiän kualau iellä, ka hiän jälellä jätättäy ta jätättäy ta... Mualla hyppäi, šanou: – Ottakkua nyt, – šanou, – nyt on luvattu järveššä tyttö! – šanou. Ka še šinne i painallettih veteh. No hiän kun suorieu sen vuatteih, ne panou jalaččimet jalkah, ne vuattiet piäl. Alkau peššä lomšuttua. Ei ne männä šinne ni tänne päin enämpi ruavokšet. Ka čuarin poika tulou jo šieltä kešen päiviä kaččomah moršienta. Ka tuli ših rinnalla, ka ei hänellä[?] ei ni kačaha eikä, pois mänöy ka... Šanou muamollah, jotta «en mie tiijä, – šanou, – mintäh on, – šanou, – miun moršien tuommosekši männyt, – šanou. – En, – šanou, – voi ni kaččuo». Ka tuloupa šiitä šinne i perttih, kä kun aštuu škloimuttau, ei ne mäne šinne ni tänne aššunnat eikä asiet eikä tielot eikä ni mit. Eikä ruvettu šuvaiččomah eikä... Alko sruikkuo: – Kapris pitäy tappua poikes, kapris pitäy tappua poikes! – še akka sruikkuu. – Ka, – še šanou čuarin poika, šanou, – miksipä šie tapat, – šanou, – kun šie hänet otit, – šanou, – jotta šanoit, jotta miun kun hiän kašvatti, ni mie hänen vanhannan, šyötän vanhana kaiken hyväsešti? Mitä šie nyt šen piällä sruikut? Ei muuta kuin sruikkuu. Kapris šanou: – Työntäkkiä, vellet, milma hot’ meren rannalla kapukkojani kaštelen, pešen, – šanou. – Ka mäne šie, – čuarin poika šanou. Mänöy šinne, kä mänöy šinne meren niemeh, alkau šielä itkie. Tyttö noušou järveštä. Yksi šanou: – Milma huomena tapetah! Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! No itetäh, itetäh, itetäh kaklakkah, ta šanou, jotta «kun, – šanou, – kapris-rukka, viel ei šilma tapettane, ni tule velli huomena vielä miun luo viestilöillä». Hiän mänöy še kapris kotih. Še muuta kuin sruikkuu še neveskä: – Ka, pitäy kapris tappua! Hyö šanotan: – Mitä šie nyt.^ Onhan, – šanotah, – tuon lihoitta lihua, tai tuon luuloitta luuta nyt čuarissa. Eihän tuon piällä pie nyt kruokkuo, kun šie hänen lupasit vanhakše šyöttöä, vanhantua. – Lupasin, ka mitä tuolla virkua on! Hiän tuaš huomena pyrkiy, šanou: – Työntäkkyä työ hot’ meren rannalla kaputtojani kaštelen, pešeyvyn šielä. Čuarin poika šanou: – Mäne, mäne. Čuarin poika kaččou – kunne männä hötvöttäy, meren rantua juokšou. No. Tai šielä mänöy, alkau itkie. Tyttö šieltä noušou mereštä, hiän mualla šiinä istuu. Aletah itkie kaklakkah. Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! Kapris šanou: – Milma huomena tapetah! No itetäh, itetäh. Yksi tuaš lähtöy järveh, toini lähtöy kotih. No čaurin poika arvelou, jotta «missähän toa kapris kävelöy, missähän toa kapris kävelöy?». Arvelou: «Kun huomena läksis, ka läksisin mie proverkalla, jotta missä hän kävelöy». Mänöy, huomena pyrkiy, ka mielellä ni työntäy še čuarin poika. Šanou, jotta «mäne, mäne, mäne...» Iče jälkeh hiivou, iče jälkeh hiivou! Mänöy, ka kaččou: istuutu meren niemeh, alko itkie hyykyttiä. Kaččou – ku še tyttö šieltä mereštä nousi, kun kaklakkah itetäh. Yksi šanou: – Milma huomena šyyvväh! Toini šanou: – Milma huomena tapetah! Hiän kun mänöy šinne kapsahtau, šanou: – Eikä šyyvvä, eikä tapeta, ni kummaista ei ruata! Moršiemella šanou: – Matkua vain kotih. А še šanou naini, jotta «mitä mie lähen, – šanou, – apposen alašti olen. Enhän mie ilkie i kunne ni männä». – No vuatittu lienet, – šanou. – Mie vien, – šanou, – papin luo, leškiakan, – šanou, – šiitä vuatičen, šiitä käyn kotih jäleštä. – Kun et, – šanou tytär, – šitä ativuo kunne uhhotine, mie ennen en tule teilä. Tai lähetäh. Viey moršiemen šinne leškiakkaseh, papih. Leškiakkasen pluat’asen panou piällä, kaprehen viey kotihisseh. A še vain sruikkuu še neveskä, jotta «kapris tappakkua!» Arvelou: «Iče otat ločkun täniltana, ei kapris ota». Tai panou hänen šemmoseh huoneheh, miss on upehie täyši, niitä upehheposie, jotta täyši huoneh. Šinne panou, veräjän šalpuau, šen moršiemen. Še šinne kun potittih, še šinne levitettih, kai pikku palasiksi pilkottih. Šiitä luupalat hauvattih. Та ni moršiemeh šen käyt kotihisseh, ta kaikki ihaššutah – čuarit tai čuarin akat, tai iče peäšöy elämäh, tai eletäh hyväsešti loppuikä.

December 25, 2023 in 12:37 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Были раньше муж и жена. Живут-поживают, и посылает жена мужа рыбу ловить. Отправляется, рыбу ловит, много он там рыбы наловил. Надо ему домой возвращаться. Едет, едет, гребет по середине озера. Не бывало там вовек никакой мели, а лодка пристала – с места не сдвинется. Что за чудо? Пробует веслом – не достает до дна, пробует кормовым веслом – не достает до дна. Там из воды говорит, что «если дашь; что дома родилось, то пойдет лодка дальше». – Что ж поделаешь, – говорит, – дать надо. Если лошадь ожеребилась – дам, если корова отелилась – дам. Жена у меня век не рожала, а если родила ребенка, то и того отдам. Поплыла лодка дальше, поехал муж дальше домой. Причаливает к бepeгу, а жена выходит встречать. – Хорошо ли, муженек, порыбачил? – Порыбачил, жена, – говорит, — но вот лодка пристала на самой середине озера, где вовек не бывало никакой мели, – говорит. – Что у нас есть, родился ли у нас в доме кто-нибудь? Там в озере говорит, что «если отдашь, кто у тебя за это время дома родился, тогда лодка поплывет дальше». – Да неужели ты, муженек, пообещал, когда я дочь родила? – Обещана теперь, – говорит. Жена плачет, муж плачет, жалко им ее бросать в воду, ведь единственная дочь родилась. Ну, растят ее, девочке той уже второй год пошел. Говорит как-то муж, что «раз мы ее обещали и не выполнили обещания, то нас самих утащит в какой-нибудь день». Но жаль отдать, и говорит жена мужу, что «если у тебя руки поднимутся, то иди отнеси ее на тот мыс, оставь там на берегу свое дитя». Муж берет ребенка, уносит туда на мыс, оставляет ребенка там на берегу. Ребенок этот там плачет, плачет, плачет. Козел прислушивается: откуда плач слышен, откуда плач слышен? Идет на плач и смотрит – ребенок маленький здесь брошен и плачет. И слышит козел – плачет там целыми сутками. Берет этого ребенка, уносит его в свой, – у него построена такая плохонькая лачуга, маленький домишко, – туда уносит ребенка... Отправляется искать для ребенка молока, в городе у женщин просит, в царев дом идет просить. Они говорят: – Зачем ему, козлу, молоко понадобилось? Он этого ребенка растит, кормит, вырастает уже этот ребенок. Уже девушка в года входит. Говорит этому козлу, что «до чего же мне плохо, – говорит, – что у меня здесь нет никакой одежды, – говорит, – что на себя надеть». Козел говорит: – Не спеши. Я, – говорит, – достану одежду, пойду, – говорит, – у царя просить. Приходит и просит одежду: – Дайте вы мне хоть каких-нибудь платьев да комбинашек да штанишек, да хоть что-нибудь, – говорит, – соберите. А они говорят: – Зачем козлу, – говорят, – одежда нужна, зачем тебе нужно? – Мне, – говорит, – надобно, дайте. Они насобирали ему узелок одежды. Идет, приносит туда, девушку ту одевает хорошенько, девушка оделась, уже она начинает входить в возраст. Говорит, что «иди ты и попроси хоть у кого работы, – говорит, – чтобы мне хоть научиться что-нибудь делать». Идет козел, ходит там, ходит, работу спрашивает. Говорят: – Как ты будешь работать, и какую тебе работу надо дать? Ты же ничего не можешь делать. – Ну дайте все же. Дали работы, приносит работу, девушка эта так хорошо все сделала, относит [козел] обратно. Говорят: – Это не им сделано. Есть у него там кто-нибудь, кто делает. Однажды идет опять, просит работу, и дают ему там работу, сделанное отдает и идет обратно. Царев сын говорит: – Надо пойти проверить, где он живет и кто у него там работает, не сам же он эту работу делает. Вот идет он следом тайком, идет следом тайком. Идет по дороге и смотрит – метнулся [козел] на тропинку, – сначала даже не протоптана, – в лесок метнулся – а там тропинка. Идет он следом, идет и смотрит – домишко плохонький стоит. Идет, смотрит. Нырнул [козел] в домик, царев сын туда же следом. Девушка та даже перепугалась. Говорит, что «зачем ты, откуда ты этого привел?». А козел говорит: – А сам он и пришел. И начинает говорить, говорить, говорить с девушкой, и девушка говорит, и девушка говорит. Козлу говорит [царев сын]: – Где ты ее нашел, – говорит, – эту девушку? – Я, – говорит, – эту девушку нашел, – говорит, – уже давно, когда там на мысу маленького ребенка подобрал, которого бросили там плачущего; так я ее, – говорит, – вырастил до полного возраста, и она будет мне, – говорит, – опорой в старости, – говорит, – когда я состарюсь. А он говорит, что «я, – говорит, – приду сватать эту девушку», – говорит. – Не-ет, – говорит, – не говори так, Иван-царевич, – девушка эта говорит. – Девушка, выросшая в шалаше из хвои, – говорит, – цареву сыну не невеста. Ну, больше ничего, как идет парень домой. Говорит отцу и ма¬тери, что «я приведу сюда жену». Они спрашивают: – Откуда же ты приведешь? – А я, – говорит, – откуда бы ни привел, оттуда и встречайте. – Ну, если бы ты, – говорят, – привел ее, как у людей положено. – Приведу, – говорит. Идет, велит сделать в мастерской из лучших шелков одежду, велит сшить платье, туфли покупает самые лучшие, хорошие платки покупает... Пальто хорошее велит сделать, а когда идет туда, то девушка никак не смеет одеть это на себя. – Никаких, – говорит, – только одевайся! Одел эту девушку – такая стала красивая, такая хорошая, что... И говорит, что «как же я, – говорит, – бедного козла здесь брошу, – говорит, – когда он меня вырастил? – говорит. – А козла, – говорит, — тебе надо взять, – говорит. – Найдется у царя место для козла, – говорит. – Возьми, возьми козла. И козел тоже отправляется туда, приходят, а у царя хорошо его [царевича] с женой встречают, молодую обнимают, и козла с радостью принимают, и начинают тут жить. Девушка эта хорошо слушается и в работе бойкая, и так всем пришлась по душе – мужу, отцу, матери, – что... Ну, у них накопилось... было время сенокоса. Служанки были на сенокосе, работники тоже, у них накопилось стирки большая куча. Эта женщина говорит, что «я, – говорит, – пойду стиратъ белье, – говорит, – на берег». Матушка-то эта никак не отпускает ее: – Нет, не ходи, не ходи, не ходи, не ходи! Все же идет. Приходит, на берегу белье стирает, стирает, стирает, торопится. Приходит баба Сюотяри. – Здравствуй, жена царева сына! Бог в помощь. – Здравствуй, здравствуй! – Пойдем, сестра [букв.: брат], выкупаемся, а то совсем вспотела, – говорит, – пот ручьем льет, – говорит, – по щекам, выкупаемся быстренько в озере. – Мне, сестра [букв.: брат], – говорит, – некогда, – говорит, – купаться, – говорит, – у меня стирки много, – говорит. – Пойдем да и пойдем! Уговаривала, уговаривала, а девушка та и думает: можно и пойти выкупаться, раз так жарко стирать белье. Идет, быстренько раздевается, идут купаться да... Она [Сюотяри] сзади бредет, а ей [жене царевича] велит впереди брести. Та бредет впереди, а она все отстает да отстает да... На берег выскочила, говорит: – Берите теперь, – говорит, – теперь обещанная девушка в озере! – говорит. И ту под воду туда и потащили. Ну, она надевает на себя одежду той, обувает ее обувь – переодевается в ее одежду. Начинает стирать. А дело уже не так выходит. Вот царев сын идет посреди дня повидаться со своей женой. Подошел, встал рядом, а та даже не взглянула, он уходит... Говорит матери, что «не знаю, – говорит, – почему, – говорит, – моя жена так изменилась, – говорит. – Не могу даже смотреть». Приходит она потом в избу, и ходит она так тяжело, и походка, и дела, и работа – все не то. И не стали ни любить и ни... Начала приставать: – Козла надо зарезать, козла надо зарезать,| – эта баба пристает. – Так зачем же, – этот царев сын говорит, – ты его убьешь, – говорит, – коли сама взяла, – говорит, – и сказала, что раз он меня воспитал, то я позабочусь о его старости, буду его старого хорошенько кормить? Зачем же ты теперь так стала говорить? А она все свое. Козел говорит: – Отпустите, братцы, меня на берег моря, хоть свои копытца смочу, вымою, – говорит. – Что ж, иди, – царев сын говорит. Идет туда, идет туда на морской мыс, начинает там плакать. Девушка выходит из воды. Козел говорит: – Меня завтра зарежут! Девушка говорит: – Меня завтра съедят! И плачут, плачут, плачут, обнявшись, и говорит [девушка], что «если тебя, бедный козлик, еще не зарежут, то приходи, брат, завтра ко мне за вестями». Он, этот козел, идет домой. А невестка эта вcе пристает: – Надо ~~козда~~козла зарезать! Они говорят: – Да что ты, – говорят, – есть ведь у царя мясо без его мяса и без его костей. Зачем же его резать, коли ты обещала до старости кормить, о его старости заботиться? – Обещала, но какой от него толк! Он [козел] опять назавтра просится, говорит: – Отпустите вы меня хоть на берег моря помочить копытца, помоюсь там. Царев сын говорит: – Иди, иди. Царев сын смотрит – куда-то бежит рысцой, по берегу моря бежит. Ну и приходит туда, начинает плакать. Девушка оттуда, из моря, поднимается, он [козел] тут на берегу сидит. Начинают обнявшись плакать. Девушка говорит: – Меня завтра съедят! Козел говорит: – Меня завтра зарежут! Ну, плачут, плачут. Одна опять уходит в озеро, другой идет домой, А царев сын думает, что «куда этот козел ходит, куда этот козел ходит?». Думает: «Если бы завтра пошел, то я бы выследил, куда он ходит». Идет на другой день, просится [козел], а царев сын охотно отпускает. Говорит, что «иди, иди, иди…» Сам следом крадется, сам следом крадется! Идет и смотрит – сел на морском мысу, начал плакать всхлипывая. Смотрит – эта девушка оттуда из моря поднялась, обнявшись плачут. Одна говорит: – Меня завтра съедят! Другой говорит: – Меня завтра зарежут! Он [царевич] как бросится туда, говорит: – И не съедят, и не зарежут – ни того, ни другого не сделают! Жене говорит: – Иди себе, домой. А жена эта говорит, что «как я пойду, – говорит, – ведь я совсем голая. Не могу я идти никуда, срамиться». – Ну, одежда будет, – говорит. – Я сведу тебя к бабушке, ко вдове, – говорит, — там одену тебя, потом после за тобой зайду. – Пока, – говорит девушка, – ту гостью не сживешь со света, я к вам не вернусь. И отправились. Ведет жену туда ко вдове, к бабушке. Платье вдовы надела на себя, козла [царевич] повел домой. А эта невестка все ноет, что «убейте козла»! Думает [царевич]: «Сама сегодня вечером щелчок получишь, а не козел». И запирает ее в таком строении, где полно жеребцов, этих коней, полное помещение. Туда бросает ту жену, ворота запирает. Ту там залягали, растоптали, на мелкие куски искрошили. Потом обломки костей похоронили. А ту другую жену привел домой, и все обрадовались – и царь, и царева жена, и стали хорошо жить до самой смерти.

December 25, 2023 in 11:51 Нина Шибанова

changed the text
Oli ennen ukko ta akka. Eletäh ollah, ka akka šuorittau ukon kalan pyytöh. Lähtöy, kalua pyytäy, šuau kalua hiän äijän šielä. Hänellä pitäy kotih lähtie tulomah. Tulou, tulou, šoutau keškijärvellä. Ei häneššä ijäššä ole ollut ni mitä puutošta, kun puuttu veneh, ni kunne päi ei tärähä paikoiltah. No mi täššä ilmani kumm’ on? Panettelou airuo veteh – ei täytä pohjah, panettelou huoparie – ei täytä pohjah. Šielä veiššä pakajau, jotta «kun antanet, mi on koissa šyntyn, ni peäšöy veneh matkah». – No anat še, – šanou, – antoa pitäy. Ollou heponi varšan šoat – anan, ollou lehmä vasikan šoat – anan. Naini miula ei ijäššäh lašta šoa, ka ollou lapšen šoat, tai šen anan. Läksi veneh matkoamah, läksi ukko kotih tulomah. Tulou rantoih, ka akka mänöy vaštah. – No mitä, ukkoseni, kalalla kuuluu? – Ka kuuluu, akka, – šanou, – kalalla, kun veneh tarttu keškišelällä, kumpasešša ei ole ijäššäh ollut ni mimmoista puutošta, – šanou. – Mi meil on, onko meillä mitä koissa šyntyt? Sielä järveššä päkajau, jotta «andanet, mi on koissa šyntyt tällä aikoa, ni peäšöy veneh matkah». – Ka neušeli sie, ukkoseni, lupasit, kun mie tyttären šynnytin? – Ka luvattu on, – šanou. Akka kai itköy, ukko itköy, hyö ei rahittais šitä panna veteh, kun ainut tytär šynty. No kašvatetah, jo še tyttö on toisella vuuvella. Šanou še ukko, jotta «kun myö tämän lupasima ta emmä myö lupušta täytä, ni meät iččemä rapieštau erähänä piänä». No šuali viijä, ni šanou akka ukolla, jot «šiula kun kiät ylennöy, ni mäne vie tuonne niemeh, heitällä šinne moalla lapšeš». Ukko ottau lapšen, viey šinne niemeh, heittäy šinne moalla lapšen. Še lapši šielä itköy, itköy, itköy. Kapris kuuntelou: no missähän itentä kuuluu, missähän itentä kuuluu? Mänöy itkuo kohti, ka kaččou, kun lapši on pikkaraini tänne heitetty, jotta jo itköy. Tai kuulou kapris – itköy še suutkamiärie šiel. Ottau šen lapšen, ottau šen lapšen, viey šinne hänen – hänellä on šemmoni luajittu pahanpäiväni mökkini, pikkaraini taloni, ših viey lapšen ta... Alkau šillä kerätä lapšella maituo, linnalta kyšyy akoilta, čuarista käy kyšymäh. Hyö šanotah: – No miks hänel nyt maito pitäy kaprehella? Hiän šitä lašta kašvattau, elättäy, kašvau jo še lapši. Jo on tyttö mimmoni. Šanou šillä kaprehella, jot «vain kuin miula on paha, – šanou, – kun miula ei ole teälä voatetta ni mitä, – šanou, – piällä panna ni.. Kapris šanou: – Elähän šie kiirehä. Mie, – šanou, – šuan voatetta, lähen, – šanou, – čuarista kyšymäh. Mänöy, ka kyšyy voatetta ka: – Antakkua työ miula hot’ mimmosie ploat’oja ta kompinaškoja ta štaniloja ta hot’ mitä, – šanou, – keräkköä. Ka hyö šanotah: – Miksi teilä pidäy, kun kaprehella, – šanotah, – voate pidäy, ka miksi šiula pitäy? – Miula, – šanou, – tarviččou, antakkoa. Hyö kerätäh hänellä voatetta nyytillini. Lähtöy, viey šinne, tytön šen šuorittau hyväsešti, še tyttöni šuorii, jo on ynnäh puolella varrella tyttö alkau olla. Šanou, jotta «mäne šie kyšy hot’ mitä keštä ruatuo, – šanou, – buitto hot’ mie opašteleutusin hot’ mitä ruatamah». Mänöy kapris šielä kävelöy, kävelöy šielä, kyšyy ruatoa. Šanotah: – Kui šie roat ta mimmoista šielä ruatuo antua pitäy, tarapuušie? Eihän šiula ni mitä ruatoa šua. – No antakkua työ. Annetah ruatuo, kun viey ruatuo, še tyttö nii hyvin roatau roavot, viey jälelläh. Šanotah: – Ei ole tämä hänen ruavokšet. Hänellä hot’ ken on šielä ruataja. Erähän kerran lähtöy tuaš, ruatuo ottau ta kyšyy ruatuo ta šieltä annetah ruatuo, entiset viey ta lähtöy. Čuarin poika sanou: – Pitäy täštä lähtie provierimah, missä hän eläy ta ken hänellä šielä ruatau, ei tämä nyt iče näitä ruavokšie rua. Ka hiän matkuau jälkeh peitokkali, hiän matkuau jälkeh peitokkali. Mänöy tietä myöten ta kaččou: hyppäi tropinkah, šemmoni – ei ole šiitä alušta i tietä tallattu – šemmoni on kuin mečikkö, šiitä hyppiäy, a šiel on tropinkaini. Mänöy hiän jälkeh, mänöy kaččou – ka taloni on šiellä helpponi. Mänöy, kaččou. Pistäyty šinne, tai čuarin poika männä viuhahtau šinne. Tyttö še kaikki säikähtäy. Šanou, jotta «mitä šie, mistä šie nyt tuan kuletit?». Ka kapris šanou: – Ka iče hiän i tuli. Tai šanou, alkau pakautella, pakautella tyttyö, ka tyttö še pakajau, tyttö še pakajau. Kaprehella šanou: – No mistä šie olet hänen tänne šuanut, – šanou, – tämän tytön? – Mie, – šanou, – tämän tytön šain jo, – šanou, – ammuin, ku pikkarasen lapšen tuolta niemeštä löysin, kun oli lykätty šinne itkömäh, ni mie hänen olen, – šanou, – kašvattan täyvellä varrella, tai hiän miun, – šanou, – vanhantau nyt, – šanou, – kun mie vahnanen. Ka hiän šanou, jotta «mie, – šanou, – tulen täh tyttöh šulhasiksi», – šanou. – E-elä, – šanou, – šitä pakaja, – šanou, – Ivan-čarovič, – še tyttö šanou. – Ei, – šanou, – havumajašša kašvanehešta tytöštä ole čuarin pojan moršienta. No ei muuta kun mänöy poika kotih. Šanou toatolla ta moamolla, jotta «mie tuon moršiemen täh». Hyö kyšytäh: – Ka mistä šie tuot? – A mie, – šanou, – mistä tuonen, ni šieltä vaštah ottakkua. – Ka kun šie, – šanotah, – toisit hot’ kutaškuinki hänet ihmisienke [?]. – No tuon, – šanou. Ottau luajittau masterskoissa parahista šulkkuloista vuattiet, pluat’at ompeluttau, tuuzlit oštau parahat, hyvät paikat ottau... Pal’tot hyvät luajittau kai, kun mänöu šinne, viey, tyttö ei ni millä ruohi ruveta šuoriemah. – Muuta ku, – šanou, – šuorie! Šen tytön kun šuorittau, še kun on kun...^ kaunis, šemmoni hyväni rotih, jotta... No, viey.^ Tai šanou, jotta «kuinpa mie, – šanou, – kaprehen rukan tuah heitän, – šanou, – kun hiän miun kašvatti? – šanou. – Ka kapris, – šanou, – šiun pitäy ottua, – šanou. – Mänöy čuarissa tuo kapris, – šanou. – Ota, ota kapris. Tai kapris lähtöy šinne, männäh, ka čuarin hyvin vaštah ni otetah häntä šitä moršiemen kera, ta moršienta ševätäh, tai kaprista otetah mielelläh, tai aletah šiinä eleä. Še tyttö hyvin kaikemmoista kuuntelou ta ruatamah on poikkoi ta, jotta niin on mielehini heistä kaikista – šulhasešta, muamošta, tuattoloista, jotta... No heilä keräytyy... hein’aika on. Piijat ollah heinän ruannašša, kasakat šitä samua, heilä kertyy vuatetta väkišuuri tukku peštäviä. Še naini šanou, jotta «mie, – šanou, – lähen pešen vuattiet nyt, – šanou, – rannalla». Še ei ni millä muamoh työntäis: – Elä, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe! Ei muuta kun lähtöy. Mänöy, rannalla vuatetta pešöy, pešöy, pešöy, kiirehtäy niitä vuatteita. Tulou Šyötärin akka. – Terveh čuarin pojan moršiemel! Jumal’apu. – Ka terveh, terveh! – Läkkä, velli, kylvemmä, näin kun olet šie hieššä, – šanou, – kaikki valuu vetenä, – šanou, – rošie myöten, kylvemmä järvie ruttoseh. – En, velli, – šanou, – mie joutais, – šanou, – kylpemäh, – šanou, – järvie, miul on äijä peštävyä, – šanou. – No läkkä tai läkkä! Muanitteli, muanitteli, ka še arvelou tyttö, jotta kun ois lähtie ta kylpie, kun on tämämmoini äkie häneššä tätä peššä vuatetta. Mänöy, jakšautuu rivahtau, männäh, kylpömäh kä... Hiän jälellä kualau, a häntä käšköy iellä kualamah. Hiän kualau iellä, ka hiän jälellä jätättäy ta jätättäy ta... Mualla hyppäi, šanou: – Ottakkua nyt, – šanou, – nyt on luvattu järveššä tyttö! – šanou. Ka še šinne i painallettih veteh. No hiän kun suorieu sen vuatteih, ne panou jalaččimet jalkah, ne vuattiet piäl. Alkau peššä lomšuttua. Ei ne männä šinne ni tänne päin enämpi ruavokšet. Ka čuarin poika tulou jo šieltä kešen päiviä kaččomah moršienta. Ka tuli ših rinnalla, ka ei hänellä[?] ei ni kačaha eikä, pois mänöy ka... Šanou muamollah, jotta «en mie tiijä, – šanou, – mintäh on, – šanou, – miun moršien tuommosekši männyt, – šanou. – En, – šanou, – voi ni kaččuo». Ka tuloupa šiitä šinne i perttih, kä kun aštuu škloimuttau, ei ne mäne šinne ni tänne aššunnat eikä asiet eikä tielot eikä ni mit. Eikä ruvettu šuvaiččomah eikä... Alko sruikkuo: – Kapris pitäy tappua poikes, kapris pitäy tappua poikes! – še akka sruikkuu. – Ka, – še šanou čuarin poika, šanou, – miksipä šie tapat, – šanou, – kun šie hänet otit, – šanou, – jotta šanoit, jotta miun kun hiän kašvatti, ni mie hänen vanhannan, šyötän vanhana kaiken hyväsešti? Mitä šie nyt šen piällä sruikut? Ei muuta kuin sruikkuu. Kapris šanou: – Työntäkkiä, vellet, milma hot’ meren rannalla kapukkojani kaštelen, pešen, – šanou. – Ka mäne šie, – čuarin poika šanou. Mänöy šinne, kä mänöy šinne meren niemeh, alkau šielä itkie. Tyttö noušou järveštä. Yksi šanou: – Milma huomena tapetah! Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! No itetäh, itetäh, itetäh kaklakkah, ta šanou, jotta «kun, – šanou, – kapris-rukka, viel ei šilma tapettane, ni tule velli huomena vielä miun luo viestilöillä». Hiän mänöy še kapris kotih. Še muuta kuin sruikkuu še neveskä: – Ka, pitäy kapris tappua! Hyö šanotan: – Mitä šie nyt. Onhan, – šanotah, – tuon lihoitta lihua, tai tuon luuloitta luuta nyt čuarissa. Eihän tuon piällä pie nyt kruokkuo, kun šie hänen lupasit vanhakše šyöttöä, vanhantua. – Lupasin, ka mitä tuolla virkua on! Hiän tuaš huomena pyrkiy, šanou: – Työntäkkyä työ hot’ meren rannalla kaputtojani kaštelen, pešeyvyn šielä. Čuarin poika šanou: – Mäne, mäne. Čuarin poika kaččou – kunne männä hötvöttäy, meren rantua juokšou. No. Tai šielä mänöy, alkau itkie. Tyttö šieltä noušou mereštä, hiän mualla šiinä istuu. Aletah itkie kaklakkah. Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! Kapris šanou: – Milma huomena tapetah! No itetäh, itetäh. Yksi tuaš lähtöy järveh, toini lähtöy kotih. No čaurin poika arvelou, jotta «missähän toa kapris kävelöy, missähän toa kapris kävelöy?». Arvelou: «Kun huomena läksis, ka läksisin mie proverkalla, jotta missä hän kävelöy». Mänöy, huomena pyrkiy, ka mielellä ni työntäy še čuarin poika. Šanou, jotta «mäne, mäne, mäne...» Iče jälkeh hiivou, iče jälkeh hiivou! Mänöy, ka kaččou: istuutu meren niemeh, alko itkie hyykyttiä. Kaččou – ku še tyttö šieltä mereštä nousi, kun kaklakkah itetäh. Yksi šanou: – Milma huomena šyyvväh! Toini šanou: – Milma huomena tapetah! Hiän kun mänöy šinne kapsahtau, šanou: – Eikä šyyvvä, eikä tapeta, ni kummaista ei ruata! Moršiemella šanou: – Matkua vain kotih. А še šanou naini, jotta «mitä mie lähen, – šanou, – apposen alašti olen. Enhän mie ilkie i kunne ni männä». – No vuatittu lienet, – šanou. – Mie vien, – šanou, – papin luo, leškiakan, – šanou, – šiitä vuatičen, šiitä käyn kotih jäleštä. – Kun et, – šanou tytär, – šitä ativuo kunne uhhotine, mie ennen en tule teilä. Tai lähetäh. Viey moršiemen šinne leškiakkaseh, papih. Leškiakkasen pluat’asen panou piällä, kaprehen viey kotihisseh. A še vain sruikkuu še neveskä, jotta «kapris tappakkua!» Arvelou: «Iče otat ločkun täniltana, ei kapris ota». Tai panou hänen šemmoseh huoneheh, miss on upehie täyši, niitä upehheposie, jotta täyši huoneh. Šinne panou, veräjän šalpuau, šen moršiemen. Še šinne kun potittih, še šinne levitettih, kai pikku palasiksi pilkottih. Šiitä luupalat hauvattih. Та ni moršiemeh šen käyt kotihisseh, ta kaikki ihaššutah – čuarit tai čuarin akat, tai iče peäšöy elämäh, tai eletäh hyväsešti loppuikä.

December 25, 2023 in 11:13 Нина Шибанова

created the text
created the text translation
created the text: Oli ennen ukko ta akka. Eletäh ollah, ka akka šuorittau ukon kalan pyytöh. Lähtöy, kalua pyytäy, šuau kalua hiän äijän šielä. Hänellä pitäy kotih lähtie tulomah. Tulou, tulou, šoutau keškijärvellä. Ei häneššä ijäššä ole ollut ni mitä puutošta, kun puuttu veneh, ni kunne päi ei tärähä paikoiltah. No mi täššä ilmani kumm’ on? Panettelou airuo veteh – ei täytä pohjah, panettelou huoparie – ei täytä pohjah. Šielä veiššä pakajau, jotta «kun antanet, mi on koissa šyntyn, ni peäšöy veneh matkah». – No anat še, – šanou, – antoa pitäy. Ollou heponi varšan šoat – anan, ollou lehmä vasikan šoat – anan. Naini miula ei ijäššäh lašta šoa, ka ollou lapšen šoat, tai šen anan. Läksi veneh matkoamah, läksi ukko kotih tulomah. Tulou rantoih, ka akka mänöy vaštah. – No mitä, ukkoseni, kalalla kuuluu? – Ka kuuluu, akka, – šanou, – kalalla, kun veneh tarttu keškišelällä, kumpasešša ei ole ijäššäh ollut ni mimmoista puutošta, – šanou. – Mi meil on, onko meillä mitä koissa šyntyt? Sielä järveššä päkajau, jotta «andanet, mi on koissa šyntyt tällä aikoa, ni peäšöy veneh matkah». – Ka neušeli sie, ukkoseni, lupasit, kun mie tyttären šynnytin? – Ka luvattu on, – šanou. Akka kai itköy, ukko itköy, hyö ei rahittais šitä panna veteh, kun ainut tytär šynty. No kašvatetah, jo še tyttö on toisella vuuvella. Šanou še ukko, jotta «kun myö tämän lupasima ta emmä myö lupušta täytä, ni meät iččemä rapieštau erähänä piänä». No šuali viijä, ni šanou akka ukolla, jot «šiula kun kiät ylennöy, ni mäne vie tuonne niemeh, heitällä šinne moalla lapšeš». Ukko ottau lapšen, viey šinne niemeh, heittäy šinne moalla lapšen. Še lapši šielä itköy, itköy, itköy. Kapris kuuntelou: no missähän itentä kuuluu, missähän itentä kuuluu? Mänöy itkuo kohti, ka kaččou, kun lapši on pikkaraini tänne heitetty, jotta jo itköy. Tai kuulou kapris – itköy še suutkamiärie šiel. Ottau šen lapšen, ottau šen lapšen, viey šinne hänen – hänellä on šemmoni luajittu pahanpäiväni mökkini, pikkaraini taloni, ših viey lapšen ta... Alkau šillä kerätä lapšella maituo, linnalta kyšyy akoilta, čuarista käy kyšymäh. Hyö šanotah: – No miks hänel nyt maito pitäy kaprehella? Hiän šitä lašta kašvattau, elättäy, kašvau jo še lapši. Jo on tyttö mimmoni. Šanou šillä kaprehella, jot «vain kuin miula on paha, – šanou, – kun miula ei ole teälä voatetta ni mitä, – šanou, – piällä panna ni.. Kapris šanou: – Elähän šie kiirehä. Mie, – šanou, – šuan voatetta, lähen, – šanou, – čuarista kyšymäh. Mänöy, ka kyšyy voatetta ka: – Antakkua työ miula hot’ mimmosie ploat’oja ta kompinaškoja ta štaniloja ta hot’ mitä, – šanou, – keräkköä. Ka hyö šanotah: – Miksi teilä pidäy, kun kaprehella, – šanotah, – voate pidäy, ka miksi šiula pitäy? – Miula, – šanou, – tarviččou, antakkoa. Hyö kerätäh hänellä voatetta nyytillini. Lähtöy, viey šinne, tytön šen šuorittau hyväsešti, še tyttöni šuorii, jo on ynnäh puolella varrella tyttö alkau olla. Šanou, jotta «mäne šie kyšy hot’ mitä keštä ruatuo, – šanou, – buitto hot’ mie opašteleutusin hot’ mitä ruatamah». Mänöy kapris šielä kävelöy, kävelöy šielä, kyšyy ruatoa. Šanotah: – Kui šie roat ta mimmoista šielä ruatuo antua pitäy, tarapuušie? Eihän šiula ni mitä ruatoa šua. – No antakkua työ. Annetah ruatuo, kun viey ruatuo, še tyttö nii hyvin roatau roavot, viey jälelläh. Šanotah: – Ei ole tämä hänen ruavokšet. Hänellä hot’ ken on šielä ruataja. Erähän kerran lähtöy tuaš, ruatuo ottau ta kyšyy ruatuo ta šieltä annetah ruatuo, entiset viey ta lähtöy. Čuarin poika sanou: – Pitäy täštä lähtie provierimah, missä hän eläy ta ken hänellä šielä ruatau, ei tämä nyt iče näitä ruavokšie rua. Ka hiän matkuau jälkeh peitokkali, hiän matkuau jälkeh peitokkali. Mänöy tietä myöten ta kaččou: hyppäi tropinkah, šemmoni – ei ole šiitä alušta i tietä tallattu – šemmoni on kuin mečikkö, šiitä hyppiäy, a šiel on tropinkaini. Mänöy hiän jälkeh, mänöy kaččou – ka taloni on šiellä helpponi. Mänöy, kaččou. Pistäyty šinne, tai čuarin poika männä viuhahtau šinne. Tyttö še kaikki säikähtäy. Šanou, jotta «mitä šie, mistä šie nyt tuan kuletit?». Ka kapris šanou: – Ka iče hiän i tuli. Tai šanou, alkau pakautella, pakautella tyttyö, ka tyttö še pakajau, tyttö še pakajau. Kaprehella šanou: – No mistä šie olet hänen tänne šuanut, – šanou, – tämän tytön? – Mie, – šanou, – tämän tytön šain jo, – šanou, – ammuin, ku pikkarasen lapšen tuolta niemeštä löysin, kun oli lykätty šinne itkömäh, ni mie hänen olen, – šanou, – kašvattan täyvellä varrella, tai hiän miun, – šanou, – vanhantau nyt, – šanou, – kun mie vahnanen. Ka hiän šanou, jotta «mie, – šanou, – tulen täh tyttöh šulhasiksi», – šanou. – E-elä, – šanou, – šitä pakaja, – šanou, – Ivan-čarovič, – še tyttö šanou. – Ei, – šanou, – havumajašša kašvanehešta tytöštä ole čuarin pojan moršienta. No ei muuta kun mänöy poika kotih. Šanou toatolla ta moamolla, jotta «mie tuon moršiemen täh». Hyö kyšytäh: – Ka mistä šie tuot? – A mie, – šanou, – mistä tuonen, ni šieltä vaštah ottakkua. – Ka kun šie, – šanotah, – toisit hot’ kutaškuinki hänet ihmisienke [?]. – No tuon, – šanou. Ottau luajittau masterskoissa parahista šulkkuloista vuattiet, pluat’at ompeluttau, tuuzlit oštau parahat, hyvät paikat ottau... Pal’tot hyvät luajittau kai, kun mänöu šinne, viey, tyttö ei ni millä ruohi ruveta šuoriemah. – Muuta ku, – šanou, – šuorie! Šen tytön kun šuorittau, še kun on kun... kaunis, šemmoni hyväni rotih, jotta... No, viey. Tai šanou, jotta «kuinpa mie, – šanou, – kaprehen rukan tuah heitän, – šanou, – kun hiän miun kašvatti? – šanou. – Ka kapris, – šanou, – šiun pitäy ottua, – šanou. – Mänöy čuarissa tuo kapris, – šanou. – Ota, ota kapris. Tai kapris lähtöy šinne, männäh, ka čuarin hyvin vaštah ni otetah häntä šitä moršiemen kera, ta moršienta ševätäh, tai kaprista otetah mielelläh, tai aletah šiinä eleä. Še tyttö hyvin kaikemmoista kuuntelou ta ruatamah on poikkoi ta, jotta niin on mielehini heistä kaikista – šulhasešta, muamošta, tuattoloista, jotta... No heilä keräytyy... hein’aika on. Piijat ollah heinän ruannašša, kasakat šitä samua, heilä kertyy vuatetta väkišuuri tukku peštäviä. Še naini šanou, jotta «mie, – šanou, – lähen pešen vuattiet nyt, – šanou, – rannalla». Še ei ni millä muamoh työntäis: – Elä, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe, elä lähe! Ei muuta kun lähtöy. Mänöy, rannalla vuatetta pešöy, pešöy, pešöy, kiirehtäy niitä vuatteita. Tulou Šyötärin akka. – Terveh čuarin pojan moršiemel! Jumal’apu. – Ka terveh, terveh! – Läkkä, velli, kylvemmä, näin kun olet šie hieššä, – šanou, – kaikki valuu vetenä, – šanou, – rošie myöten, kylvemmä järvie ruttoseh. – En, velli, – šanou, – mie joutais, – šanou, – kylpemäh, – šanou, – järvie, miul on äijä peštävyä, – šanou. – No läkkä tai läkkä! Muanitteli, muanitteli, ka še arvelou tyttö, jotta kun ois lähtie ta kylpie, kun on tämämmoini äkie häneššä tätä peššä vuatetta. Mänöy, jakšautuu rivahtau, männäh, kylpömäh kä... Hiän jälellä kualau, a häntä käšköy iellä kualamah. Hiän kualau iellä, ka hiän jälellä jätättäy ta jätättäy ta... Mualla hyppäi, šanou: – Ottakkua nyt, – šanou, – nyt on luvattu järveššä tyttö! – šanou. Ka še šinne i painallettih veteh. No hiän kun suorieu sen vuatteih, ne panou jalaččimet jalkah, ne vuattiet piäl. Alkau peššä lomšuttua. Ei ne männä šinne ni tänne päin enämpi ruavokšet. Ka čuarin poika tulou jo šieltä kešen päiviä kaččomah moršienta. Ka tuli ših rinnalla, ka ei hänellä[?] ei ni kačaha eikä, pois mänöy ka... Šanou muamollah, jotta «en mie tiijä, – šanou, – mintäh on, – šanou, – miun moršien tuommosekši männyt, – šanou. – En, – šanou, – voi ni kaččuo». Ka tuloupa šiitä šinne i perttih, kä kun aštuu škloimuttau, ei ne mäne šinne ni tänne aššunnat eikä asiet eikä tielot eikä ni mit. Eikä ruvettu šuvaiččomah eikä... Alko sruikkuo: – Kapris pitäy tappua poikes, kapris pitäy tappua poikes! – še akka sruikkuu. – Ka, – še šanou čuarin poika, šanou, – miksipä šie tapat, – šanou, – kun šie hänet otit, – šanou, – jotta šanoit, jotta miun kun hiän kašvatti, ni mie hänen vanhannan, šyötän vanhana kaiken hyväsešti? Mitä šie nyt šen piällä sruikut? Ei muuta kuin sruikkuu. Kapris šanou: – Työntäkkiä, vellet, milma hot’ meren rannalla kapukkojani kaštelen, pešen, – šanou. – Ka mäne šie, – čuarin poika šanou. Mänöy šinne, kä mänöy šinne meren niemeh, alkau šielä itkie. Tyttö noušou järveštä. Yksi šanou: – Milma huomena tapetah! Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! No itetäh, itetäh, itetäh kaklakkah, ta šanou, jotta «kun, – šanou, – kapris-rukka, viel ei šilma tapettane, ni tule velli huomena vielä miun luo viestilöillä». Hiän mänöy še kapris kotih. Še muuta kuin sruikkuu še neveskä: – Ka, pitäy kapris tappua! Hyö šanotan: – Mitä šie nyt. Onhan, – šanotah, – tuon lihoitta lihua, tai tuon luuloitta luuta nyt čuarissa. Eihän tuon piällä pie nyt kruokkuo, kun šie hänen lupasit vanhakše šyöttöä, vanhantua. – Lupasin, ka mitä tuolla virkua on! Hiän tuaš huomena pyrkiy, šanou: – Työntäkkyä työ hot’ meren rannalla kaputtojani kaštelen, pešeyvyn šielä. Čuarin poika šanou: – Mäne, mäne. Čuarin poika kaččou – kunne männä hötvöttäy, meren rantua juokšou. No. Tai šielä mänöy, alkau itkie. Tyttö šieltä noušou mereštä, hiän mualla šiinä istuu. Aletah itkie kaklakkah. Tyttö šanou: – Milma huomena šyyvväh! Kapris šanou: – Milma huomena tapetah! No itetäh, itetäh. Yksi tuaš lähtöy järveh, toini lähtöy kotih. No čaurin poika arvelou, jotta «missähän toa kapris kävelöy, missähän toa kapris kävelöy?». Arvelou: «Kun huomena läksis, ka läksisin mie proverkalla, jotta missä hän kävelöy». Mänöy, huomena pyrkiy, ka mielellä ni työntäy še čuarin poika. Šanou, jotta «mäne, mäne, mäne...» Iče jälkeh hiivou, iče jälkeh hiivou! Mänöy, ka kaččou: istuutu meren niemeh, alko itkie hyykyttiä. Kaččou – ku še tyttö šieltä mereštä nousi, kun kaklakkah itetäh. Yksi šanou: – Milma huomena šyyvväh! Toini šanou: – Milma huomena tapetah! Hiän kun mänöy šinne kapsahtau, šanou: – Eikä šyyvvä, eikä tapeta, ni kummaista ei ruata! Moršiemella šanou: – Matkua vain kotih. А še šanou naini, jotta «mitä mie lähen, – šanou, – apposen alašti olen. Enhän mie ilkie i kunne ni männä». – No vuatittu lienet, – šanou. – Mie vien, – šanou, – papin luo, leškiakan, – šanou, – šiitä vuatičen, šiitä käyn kotih jäleštä. – Kun et, – šanou tytär, – šitä ativuo kunne uhhotine, mie ennen en tule teilä. Tai lähetäh. Viey moršiemen šinne leškiakkaseh, papih. Leškiakkasen pluat’asen panou piällä, kaprehen viey kotihisseh. A še vain sruikkuu še neveskä, jotta «kapris tappakkua!» Arvelou: «Iče otat ločkun täniltana, ei kapris ota». Tai panou hänen šemmoseh huoneheh, miss on upehie täyši, niitä upehheposie, jotta täyši huoneh. Šinne panou, veräjän šalpuau, šen moršiemen. Še šinne kun potittih, še šinne levitettih, kai pikku palasiksi pilkottih. Šiitä luupalat hauvattih. Та ni moršiemeh šen käyt kotihisseh, ta kaikki ihaššutah – čuarit tai čuarin akat, tai iče peäšöy elämäh, tai eletäh hyväsešti loppuikä.