Texts

Return to review | Return to list

Kolme sisäreštä

history

January 24, 2024 in 19:30 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Были раньше старик и старуха. У них было три дочери. Дочери попросились в праздник виэриста пойти послушать бабу-виэристу. Они пошли слушать и захватили с собой коровью шкуру. Уселись на коровьей шкуре, укрылись с головой и прочертили ножом вокруг шкуры. Коровий хвост не обвели чертой, вот и пришла баба-виэриста и потащила за хвост. Девушки сидят и не смеют взглянуть на свет. Баба-виэриста утащила их далеко-далеко в темную корбу. Только там девушки открыли свои лица. Смотрят: «Где мы находимся? Кругом лес, здесь теперь умрём»! Бродят там сестры, долго ли коротко ли. Нет ни людей, ни жилья. Они голодны, одежда изорвалась, глядишь – скоро голые будут. Взобрались на большущий камень и плачут. Послышался лай собаки. Они [говорят], что «теперь там идут люди, но что нам делать, когда мы голые». Прибежала собака, стала лаять на них. Царев сын был на охоте, и вот он идет смотреть, на кого собака лает, ружье направил прямо. Они начинают молить царева сына, что «будь так добр, не стреляй в нас, мы не лесные звери, а люди мы». Oн спрашивает, что «кто же вы такие?». Царев сын зовет их с собой, но они не хотят идти голыми. Царев сын раздает им кое-что из своей одежды и ведет их к себе домой. Привел в деревню к старой вдове, чтобы та покормила их. Сам обещал достать еду и одежду. Девушки очень красивые, младшая лучше всех. Они так обрадовались, прямо страх, когда получили одежду и хорошую еду. Когда вдова молилась, в доме должна была стоять тишина. Девушки стали проситься в баню посидеть, чтобы она могла спокойно молиться. Вдова отпустила, и девушки пошли в баню. Царев сын пришел к вдове, спрашивает: – Где девушки? Старушка говорит, что «ушли в баню, когда я стала молиться, чтобы не мешать мне. Там беседуют». Пошел царев сын под окно бани подслушивать, о чем говорят девушки. Слушает, а девушки молчат, ничего не говорят. Старшая сестра потом молвит, что «поговорим-те хоть о суженых. Если бы меня взял в жены царский повар, то я соткала бы из одного льняного волоконца одежду для всего войска». Средняя сестра что «если бы мне достался царский стольник, то я бы из одного ячменного зерна приготовила бы еду всему войску». Третья говорит, что «если бы меня взял царев сын, то я родила бы трех детей: первую девочку, у которой руки были бы золотые до запястья, ноги серебряные до колен, по луне на висках, Большая медведица на плечах, звезды небесные на спине». Услышал это царев сын и пошел прочь. Говорит повару, что «не возьмешь ли ты в жены эту старшую сестру, так сыграем свадьбу». Повар обещает взять. Другому, стольнику, тоже говорит, что «возьми ты среднюю сестру, так я возьму младшую». Тот тоже обещал взять. Так они взяли, трех дочерей в царский двор, как и обещали. Когда они начали жить, старшие сестры злятся на младшую за то, что ее взял царев сын. Царев сын уехал, а жена осталась беременной. Сестры ее задумали, что «теперь, как родит золотого ребенка, отнимем его и положим взамен щенка». Пришло время, и она родила дочь. Сестры решили ее [ребенка] убить. Засуетились, будто ухаживают за ребенком, положили щенка, а ребенка взяли. Завернули ребенка в тряпки, положили на дощечку и толкнула в реку. Ветром занесло дощечку к берегу царского садовника. Садовник взял ребёнка к себе, тая как у них не было детей. Цареву сыну сестры написали, что «жена твоя родила щенка». Живут да поживают. Царев сын приезжает домой, и стали жить как прежде, ничего плохого не было. Опять как царев сын уезжает, жена остается беременной. Теперь он ждет такого сына, как девушка [жена] говорила. Опять наступило время родов, и опять осетры взяли ребенка, положили на дощечку и толкнули в реку, а на место положили волчонка. Опять садовник ребенка взял. Цареву сыну написали, что «на этот раз она родила волчонка». Приехал царев сын домой. Он уже и сердится, но ничего не говорит. Уезжает царев сын третий раз. Жена опять остается беременной. Опять то же. Теперь положили вместо ребенка поросенка. Вызвали царева сына посмотреть, мол, теперь поросенок. Царев сын поехал разгневанный: решил убить ее [жену]. Приехал домой и замуровал жену голой в каменный столб, лицом к дороге. Людям совестно смотреть на голую, другие жалеют. Дети все растут у садовника. Садовник разбил для них такой же сад, как у царя. Садовник состарился и умер. Дети остались одни. Они все возятся в своем саду, и он становится таким красивым и хорошим, что уже из другого государства приезжают смотреть его. Однажды братья пошли на охоту, а сестра осталась одна дома. Приехала из других стран старая женщина посмотреть их сад. – Его так расхваливают, – говорит, – что и мне захотелось увидеть. Девочка пошла показывать. – Здесь не все еще готово, – говорит [старуха], – здесь не хватает трех вещей. Девочка спрашивает, чего же не хватает. – Бьющей фонтаном воды, звенящего дерева и говорящей птицы. Девочка спрашивает, что «откуда мы можем это достать»? – Это есть, – говорит, – за северными тунтури. Там есть такой сад, там есть [три вещи], если сумеете взять. Старуха ушла, и братья пришли с охоты. Девочка рассказала, что говорила старуха о саде, чего там не достает. Братья охотно готовы идти. Пошел старший брат. Идет долго ли коротко ли, идет навстречу старик, такой старый, что говорить не может. Он [парень] выстриг у старика бороду, и старик заговорил. Спрашивает [парень]: – Есть ли по этой дороге звенящие деревья? – Есть, – говорит старик, – эта гора уже недалеко. Я дам тебе шапку, и когда будешь идти на гору, надвинь шапку на глаза и не снимай, какой бы ни услышал крик. Тогда дойдешь, да и близко тут. Когда он надел шапку на глаза и стал подниматься в гору, начали кричать: – Смотри, я твоя мать! Здесь твой отец! Теперь идешь в огонь, сгоришь! Парень не выдержал; только снял шапку – превратился в камень. Дома ждали, но раз [он] не вернулся, то поехал другой брат. Этот тоже встретил старика, взял шапку.^ Взглянул и превратился в камень. Сестра, оставшись одна, подумала «Что же я тут одна? Пойду и я искать». Пришла к старику, вымыла его, выстригла бороду и говорит, что «посоветуй мне хорошенько, как мне туда попасть». Старик дает опять шапку, и девочка уходит. Так она пошла дальше, надвинула шапку на глаза и стала подниматься в гору. Как бы ни кричали, но девочка не сняла шапку с глаз, и так поднялась на гору. Ей там дают ветку звенящего дерева, бьющей фонтаном воды в бутылке и говорящую птицу. Пришла к тому месту, где ее братья были камнями и, раз у нее была живая вода, оживила своих братьев. Вместе потом все пошли домой. Потом посадили птицу петь, дерево звенеть, воду бить фонтаном. Ну, конечно, все больше народу приходит смотреть [сад]. Ни девочка, ни мальчики не знают, что они дети царева сына. Они считают себя детьми садовника. Девочка спрашивает у говорящей птицы, что «чем мы царева сына угощать будем, как придет сад смотреть – у нас ведь нет ничего хорошего» ? Птица говорит, что «сходи в лавку за дробью и несколько фунтов положи в пирог. Тоненький слой пшеничного теста положи сверху». Девочка сделала пирог из дроби и спрашивает: – Что сюда еще класть? – Ничего больше, [положи] на тарелку, и столовый нож рядом. Девочка испугалась: что-то, мол, теперь будет? Птица говорит, что «я отвечу». Пришел царев сын в гости.^ Осматривая сад несколько часов, ходил до того, что проголодался, и девочка зовет его в горницу есть. Царев сын сел за стол и разрезал ножом пирог. Дробинки и покатились по столу. Царев сын рассердился и спрашивает: – Почему так коварно меня угощаешь? Говорящая птица заговорила, «что и ты, царев сын, несправедливо решаешь свои дела: первый раз вместо твоего ребенка положили щенка, второй раз – волчонка, третий раз – поросенка. А у тебя были дети – руки золотые, ноги серебряные и все так, как твоя жена тебе обещала родить. Ненавистники подменили, а ты жену свою замуровал голой в столб, так что всему городу стыдно. Эти здесь – твои дети, садовник вырастил». Царевич берет своих детей, выпускает жену и начинает жить- поживать.

January 24, 2024 in 19:29 Нина Шибанова

changed the text of the translation
Были раньше старик и старуха. У них было три дочери. Дочери попросились в праздник виэриста пойти послушать бабу-виэристу. Они пошли слушать и захватили с собой коровью шкуру. Уселись на коровьей шкуре, укрылись с головой и прочертили ножом вокруг шкуры. Коровий хвост не обвели чертой, вот и пришла баба-виэриста и потащила за хвост. Девушки сидят и не смеют взглянуть на свет. Баба-виэриста утащила их далеко-далеко в темную корбу. Только там девушки открыли свои лица. Смотрят: «Где мы находимся? Кругом лес, здесь теперь умрём»! Бродят там сестры, долго ли коротко ли. Нет ни людей, ни жилья. Они голодны, одежда изорвалась, глядишь – скоро голые будут. Взобрались на большущий камень и плачут. Послышался лай собаки. Они [говорят], что «теперь там идут люди, но что нам делать, когда мы голые». Прибежала собака, стала лаять на них. Царев сын был на охоте, и вот он идет смотреть, на кого собака лает, ружье направил прямо. Они начинают молить царева сына, что «будь так добр, не стреляй в нас, мы не лесные звери, а люди мы». Oн спрашивает, что «кто же вы такие?». Царев сын зовет их с собой, но они не хотят идти голыми. Царев сын раздает им кое-что из своей одежды и ведет их к себе домой. Привел в деревню к старой вдове, чтобы та покормила их. Сам обещал достать еду и одежду. Девушки очень красивые, младшая лучше всех. Они так обрадовались, прямо страх, когда получили одежду и хорошую еду. Когда вдова молилась, в доме должна была стоять тишина. Девушки стали проситься в баню посидеть, чтобы она могла спокойно молиться. Вдова отпустила, и девушки пошли в баню. Царев сын пришел к вдове, спрашивает: – Где девушки? Старушка говорит, что «ушли в баню, когда я стала молиться, чтобы не мешать мне. Там беседуют». Пошел царев сын под окно бани подслушивать, о чем говорят девушки. Слушает, а девушки молчат, ничего не говорят. Старшая сестра потом молвит, что «поговорим-те хоть о суженых. Если бы меня взял в жены царский повар, то я соткала бы из одного льняного волоконца одежду для всего войска». Средняя сестра что «если бы мне достался царский стольник, то я бы из одного ячменного зерна приготовила бы еду всему войску». Третья говорит, что «если бы меня взял царев сын, то я родила бы трех детей: первую девочку, у которой руки были бы золотые до запястья, ноги серебряные до колен, по луне на висках, Большая медведица на плечах, звезды небесные на спине». Услышал это царев сын и пошел прочь. Говорит повару, что «не возьмешь ли ты в жены эту старшую сестру, так сыграем свадьбу». Повар обещает взять. Другому, стольнику, тоже говорит, что «возьми ты среднюю сестру, так я возьму младшую». Тот тоже обещал взять. Так они взяли, трех дочерей в царский двор, как и обещали. Когда они начали жить, старшие сестры злятся на младшую за то, что ее взял царев сын. Царев сын уехал, а жена осталась беременной. Сестры ее задумали, что «теперь, как родит золотого ребенка, отнимем его и положим взамен щенка». Пришло время, и она родила дочь. Сестры решили ее [ребенка] убить. Засуетились, будто ухаживают за ребенком, положили щенка, а ребенка взяли. Завернули ребенка в тряпки, положили на дощечку и толкнула в реку. Ветром занесло дощечку к берегу царского садовника. Садовник взял ребёнка к себе, тая как у них не было детей. Цареву сыну сестры написали, что «жена твоя родила щенка». Живут да поживают. Царев сын приезжает домой, и стали жить как прежде, ничего плохого не было. Опять как царев сын уезжает, жена остается беременной. Теперь он ждет такого сына, как девушка [жена] говорила. Опять наступило время родов, и опять осетры взяли ребенка, положили на дощечку и толкнули в реку, а на место положили волчонка. Опять садовник ребенка взял. Цареву сыну написали, что «на этот раз она родила волчонка». Приехал царев сын домой. Он уже и сердится, но ничего не говорит. Уезжает царев сын третий раз. Жена опять остается беременной. Опять то же. Теперь положили вместо ребенка поросенка. Вызвали царева сына посмотреть, мол, теперь поросенок. Царев сын поехал разгневанный: решил убить ее [жену]. Приехал домой и замуровал жену голой в каменный столб, лицом к дороге. Людям совестно смотреть на голую, другие жалеют. Дети все растут у садовника. Садовник разбил для них такой же сад, как у царя. Садовник состарился и умер. Дети остались одни. Они все возятся в своем саду, и он становится таким красивым и хорошим, что уже из другого государства приезжают смотреть его. Однажды братья пошли на охоту, а сестра осталась одна дома. Приехала из других стран старая женщина посмотреть их сад. – Его так расхваливают, – говорит, – что и мне захотелось увидеть. Девочка пошла показывать. – Здесь не все еще готово, – говорит [старуха], – здесь не хватает трех вещей. Девочка спрашивает, чего же не хватает. – Бьющей фонтаном воды, звенящего дерева и говорящей птицы. Девочка спрашивает, что «откуда мы можем это достать»? – Это есть, – говорит, – за северными тунтури. Там есть такой сад, там есть [три вещи], если сумеете взять. Старуха ушла, и братья пришли с охоты. Девочка рассказала, что говорила старуха о саде, чего там не достает. Братья охотно готовы идти. Пошел старший брат. Идет долго ли коротко ли, идет навстречу старик, такой старый, что говорить не может. Он [парень] выстриг у старика бороду, и старик заговорил. Спрашивает [парень]: – Есть ли по этой дороге звенящие деревья? – Есть, – говорит старик, – эта гора уже недалеко. Я дам тебе шапку, и когда будешь идти на гору, надвинь шапку на глаза и не снимай, какой бы ни услышал крик. Тогда дойдешь, да и близко тут. Когда он надел шапку на глаза и стал подниматься в гору, начали кричать: – Смотри, я твоя мать! Здесь твой отец! Теперь идешь в огонь, сгоришь! Парень не выдержал; только снял шапку – превратился в камень. Дома ждали, но раз [он] не вернулся, то поехал другой брат. Этот тоже встретил старика, взял шапку.^ Взглянул и превратился в камень. Сестра, оставшись одна, подумала «Что же я тут одна? Пойду и я искать». Пришла к старику, вымыла его, выстригла бороду и говорит, что «посоветуй мне хорошенько, как мне туда попасть». Старик дает опять шапку, и девочка уходит. Так она пошла дальше, надвинула шапку на глаза и стала подниматься в гору. Как бы ни кричали, но девочка не сняла шапку с глаз, и так поднялась на гору. Ей там дают ветку звенящего дерева, бьющей фонтаном воды в бутылке и говорящую птицу. Пришла к тому месту, где ее братья были камнями и, раз у нее была живая вода, оживила своих братьев. Вместе потом все пошли домой. Потом посадили птицу петь, дерево звенеть, воду бить фонтаном. Ну, конечно, все больше народу приходит смотреть [сад]. Ни девочка, ни мальчики не знают, что они дети царева сына. Они считают себя детьми садовника. Девочка спрашивает у говорящей птицы, что «чем мы царева сына угощать будем, как придет сад смотреть – у нас ведь нет ничего хорошего» ? Птица говорит, что «сходи в лавку за дробью и несколько фунтов положи в пирог. Тоненький слой пшеничного теста положи сверху». Девочка сделала пирог из дроби и спрашивает: – Что сюда еще класть? – Ничего больше, [положи] на тарелку, и столовый нож рядом. Девочка испугалась: что-то, мол, теперь будет? Птица говорит, что «я отвечу». Пришел царев сын в гости. Осматривая сад несколько часов, ходил до того, что проголодался, и девочка зовет его в горницу есть. Царев сын сел за стол и разрезал ножом пирог. Дробинки и покатились по столу. Царев сын рассердился и спрашивает: – Почему так коварно меня угощаешь? Говорящая птица заговорила, «что и ты, царев сын, несправедливо решаешь свои дела: первый раз вместо твоего ребенка положили щенка, второй раз – волчонка, третий раз – поросенка. А у тебя были дети – руки золотые, ноги серебряные и все так, как твоя жена тебе обещала родить. Ненавистники подменили, а ты жену свою замуровал голой в столб, так что всему городу стыдно. Эти здесь – твои дети, садовник вырастил». Царевич берет своих детей, выпускает жену и начинает жить- поживать.

January 24, 2024 in 18:51 Нина Шибанова

created the text
created the text translation
created the text: Oli ennein ukko ta akka. Heilä oli kolme tyttyö. Tytöt pyrittih vieristänä kuuntelomah vierissän akkua. Hyö lähettih kuuntelomah ta otettih lehmän nahka matkahaš. Istuuhuttih lehmän nahkalla, pantih huppu korvihis ta piirrettih veičellä nahkašta ympäri. Lehmän häntä kun oli šuorana ta šitä ei piirretty, niin vierissän akka i tuli ta alko vetyä hännäštä. Tytöt issutah eikä ruohita ottua huppuo piäštäh. Vierissän akka vei hiät pimieh korpeh hyvin loitoš. Šielä tytöt vašta otettih huppu korvistah. Kačotah, jotta «missä nyt olemma, kun on meččä? Tänne nyt kuolemma»! Kävelläh tytöt šielä tuon pitkyä, tämän lyhyttä. Ei ole rahvašta, ei taluo. Jo heilä on nälkä, ta vuattiet repieli, jotta kohta ollah alačči. Nouštih hyvin šuurella kivellä ta itetäh. Alko kuuluo koiran haukku. Hyö – jotta «nyt šieltä tulou imehnisie, vain mitä meistä tulou, kun alačči olemma». Koira tuli, alko haukkuo heitä šieltä kiven piältä. Čuarin poika oli mečällä, ta hiän tulou kaččomah, mitä koira haukkuu, pyššy on šuorana. Hyö aletah molie čuarin poikua, jotta «ole niin hyvä ta elä ammu meitä, emmä myö ole mitänä otukšie, kun ihmisie olemma». Hyö aletah kyšyö, jotta «ketpä työ oletta»? Čuarin poika pyrittäy heitä matkahaš, vain hyö ei luvata lähtie niin alaččomana. Čuarin poika jakau piältäh vuatteitah heilä šuojakše ta lähtöy viemäh kotihis. Vei kyläh, ta vei leškiakalla ruokittavakše. Iče hiän lupasi hommata ruuvat ta vuattiet. Tytöt ollah hyvin kaunehet, nuorin on kaikista kaunehin. Ne tullah niin ilosikse, jotta kaikki hirvie, kun šuahah vuatetta ta hyvyä ruokua. Šilloin piti olla kaikkien hil’l’ua, konša leškiakka moli. Tytöt alettih pyrkie kylyh iltua istumah šillä aikua, jotta hiän šais rauhašša molie. Leškiakka lupai, ta tytöt mäntih kylyh. Čuarin poika tuli leškiakkah, kyšyy: – Missä tytöt ollah? Akka šanou, jotta «kylyh mäntih, kun mie rupesin molimah, jottei häirittäis milma. Šielä sovietuijah». Mäni čuarin poika kuuntelomah kylyn ikkunan alla, jotta mitä tytöt paissah. Kuuntelou, niin tytöt ollah iänettä, ei virketäi mitä. Vanhin tyttö virkkau, jotta «paiska myö hoš mielitiettylöistä. Milma kun ottais čuarin ruuvankeittäjä naisekšeh, niin mie šaisin liinan kuijušta šotamiehillä vuattiet». Keškimmäini tyttö šanou, jotta «mie kun šaisin šen pöyvälläkantajan, niin mie šaisin yheštä osranjyväštä šotamiehillä ruuvan». Kolmaš šanou, jotta «miun kun ottais čuarin poika, niin mie šaisin kolme lašta: ensimmäisenä tytön, mill ois kiät kultaset kalvosista šuahe, jalat hopieset polvista, kuutamoiset kulmilla, otavaiset olkapäillä, tähet taivan harteilla». Čuarin poika kuuli i läksi pois. Šanou šiitä ruuvanlaittajalla, jotta «etkö šie ottais tuota vanhinta tyttyö naisekšeš, niin piemmä hiät ta tuomma tänne». Keittäjä lupuau ottua. Toisella, pöytähkantajalla, tuaš šanou, jotta «ota keškimmäini tyttö, niin mie otan nuorimman». Še lupai tuaš ottua. Niin hyö kaikki käytih ta otettih tytöt čuarih järeštäh, niin kun luvattih. Kun alettih elyä šiinä, niin vanhemmat sisäret ollah vihasie nuorimmalla, kun še nyt piäsi čuarin pojalla. Čuarin poika läksi matkoilla ta naini jäi pakšukše. Sisäreh tuumatah šielä, jotta «nyt kun šuau kultasen lapšen, niin otamma pois ta penemma koiranpennun tilalla». Aika kulu, ta hiän šai tyttären. Sisäreh piätetäh nyt še tappua. Hypättih šitä muka hoitamah, tai vietih koiranpenikka, ta lapši otettih pois. Lapši pantih ripakkoih ta työnneltih lautapalasella jokeh. Lautapalasen kanto tuuli čuarin puutarhan hoitajan rantah. Tarhuri otti lapšen ičelläh, kun ei heilä ollun lašta. Čuarin pojalla sisäreh kirjutettih, jotta «naiseš šai koiranpenikan». Ollah-eletäh. Čuarin poika tulou kotih, ta aletah elyä kun ennenki, ei šen pahempua. Tuaš kun čuarin poika lähtöy, ka naini jiäyki pakšukše. Nyt hiän ajattelou tulovan šemmosen pojan, kuin tyttö šano. Tuaš tuli šuantiaika, niin sisäret tuaš otettih lapši, työnnettih jokeh lautapasella, ta hurtan pentu vietih tilah. Puutarhuri lapšen tuaš otti. Čuarin pojalla kirjutetah, jotta «nyt še šai hurtan pennun». Tuli čuarin poika kotih. Jo häntä vähäsen šiännyttäis, vain ei virka i mitä. Lähtöy čuarin poika kolmannen kerran matkoilla. Naini tuaš jiäy pakšukše. Tuaš – šama kauppa. Nyt pantih šijan poršaš tilalla. Kučuttih čuarin poika kaččomah, jotta nyt on poršaš. Čuarin poika läksi vihašša, jotta nyt hiän šen tappau. Tuli kotih ta kuto še naiseh alačči kivikuvelmah muantiehe päin. Rahvaški hävetäh alačointa, toiset sualiutuu [?]. Lapšet kaikki kašvetah puutarhurin luona. Puutarhuri laittau heilä huvikse šenmallisen tarhan, kun on čuarillaki. Puutarhan hoitaja vanheni ta kuoli. Lapšet jiätih yksinäh. Hyö ruštatah aina šitä puutarhuah, ta šiitä tulou niin kaunis ta hyvä, jotta jo toisešta valtakunnašta käyväh šitä kaččomah. Pojat lähettih kerran mečällä ta tyttö jäi yksin kotih. Tuli muilta mailta vanha akka kaččomah hiän tarhua. – Kun, – šanou, – šitä on niin kehuttu, niin milmaki himotti nähä. Tyttö lähtöy näyttämäh. – Ei tämä vielä ole, – šanou, – valmis, täštä puuttuu kolmie ainetta. Tyttö kyšyy, jotta «mitä še puuttuu»? – Ka šuihkuvua vettä, helisijyä puuta ta ičelaulavua lintuo. Tyttö kyšyy, jotta «mistäpä myö ne šaisima»? – Ne on, – šanou, – pohjoistunturien takana. Šielä on šemmoni tarha, jotta šielä on, kun voinetta šuaha. Akka mäni pois, ta pojat tultih mečältä. Tyttö kerto, mitä akka oli šanon puutarhašta, mitä puuttuu. Pojat ollah hyvin innokkahie mänömäh. Vanhin poika läksi käymäh. Ajau tuon pitkyä, tämän lyhyttä, ta tulou ukko vaštah, niin vanha jotta ei ni paissa šuata. Hiän keriččöy ukolta partua, ta ukko piäšöy pakajamah. Kyšyy: – Onko tällä tiellä heläsijie puita? – On, – šanou ukko, – še ei olekana vuara loittona. Mie annan šiula lakin, ta kun ajat vuaran piällä, niin elä ota lakkie šilmiltäš, vaikka mitä karjehta kuullet. Šilloin piäšet, tai läššä on. Hiän kun pani lakin šilmilläh ta läksi noušomah vuarua myöte, alettih karjuo: – Kačo, mie olen šiun muamoš! Täššä on tuattoš! Nyt mänet tuleh, palat! Ei ni keštän poika: vain livahutti lakkie šilmiltäh, tai muuttu kivekše. Koissah kun vuotettih, ta kun ei tullun, niin toini poika läksi ajamah. Še tuaš näki ukon, otti lakin, kačahti – tai muuttu kivekše. Tyttö kun jäi yksinäh, niin ajatteli, jotta «mitäpä mieki täššä yksin? Lähen mieki eččimäh». Tuli ukon luo ta pesi šen, keričči parran ta šanou, jotta «juohata nyt hyväsistä, mitein mie piäšen»! Ukko antau tuaš lakin, ta tyttö lähtöy. Niin tyttö läksi ielläh, pani lakin šilmilläh ta noušou vuarah. Vaikka ois kuin karjuttu, niin tyttö ei ottan lakkie šilmiltäh, ta niin piäsi vuaran piällä. Hänellä annetah šieltä helisijän puun okša, šuihkuovua vettä pullošša ta laulava lintu. Tuli vuarah, missä velleh oltih kivenä, ta hänellä kun oli elävyä vettä, niin virotti velleh. Yheššä šiitä mäntih kaikki kotih. Šiitä pantih lintu laulamah, šuihkuva vesi ta helisijä puu. No tietyšti, aina vain enämpi käypi rahvašta kaččomašša. Ei tyttö eikä pojat tiijetä, jotta hyö ollah čuarin pojan lapšie. Hyö toivotah olovan puutarhurin lapšie. Tyttö šanou laulavalla linnulla, jotta «mitä myö čuarin pojalla šyötämmä, kun tulou puutarhua kaččomah: eihän meilä ole niin hyvyä»? Lintu šanou, jotta «käy kaupašta haulie, ta pane monta hunttua niitä kukokše. Hoikkani vehnäkuori vain pane piällä». Tyttö luati kukon haulista ta kyšyy: – Mitäpä šiihi muuta pannah? – Ei mitänä muuta, kun kukko luuvalla ta pöytäveičči reunah. Tyttö hätäytyy jotta mitäpä še šiitä tulou. Lintu šanou, jotta «mie vaštuan». Čuarin poika tuli vierahikše, kaččeli tarhua monta tuntie, käveli nälkähäš šuahe, ta tyttö kuččuu hänet šiitä kamarih šyömäh. Čuarin poika istuutuu pöytäh ta leikkasi veičellä kukon poikki. Haulit ni pirahettih ympäri stolua. Čuarin poika šiänty ta kyšyy: – Mintäh tämmösellä valehukšella milma šyötät? Laulava lintu rupei šanomah, jotta «et šiekänä, čuarin poika, käytä oikein aseitaš: kerran pantih šiula lapšekše koiranpentu, toisen kerran hurtanpentu, kolmaš kerta šijanporšaš. A šiula oli lapšet – kiät kultaset, jalat hopieset, ta kaikki niin, kuin naiseš šiula oli luvannun šuaha. Vihamiehet kun vajehettih, niin šie naiseš panit alačči kivikuvelmah, jotta koko kaupunki häpiey. Nämä on täššä šiun lapšet, puutarhuri kašvatti». Čuarin poika ottau lapšet, piäštäy naiseh pois ta alkau elyä elmetellä.