Texts

Return to review | Return to list

Päiväzen aittu. 8

history

June 10, 2024 in 14:15 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить.^ Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил.^ Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань| и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал.^ По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 14:13 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить.^ Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил.^ Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань| и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 14:07 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить.^ Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил.^ Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань^| и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 14:06 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить.^ Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил.^ Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань^ и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 14:02 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить.^ Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил.^ Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 14:00 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить.^ Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил. Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 13:58 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну. — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.^ Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил. Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 10, 2024 in 11:58 Нина Шибанова

• changed the text
  Mitraššua kompasan strelku vedi Sogieh hettieh, pahimah suon kohtah, kunne oli uponnuh äijy rahvastu da vie enämbi žiivattua. Tiettäväine, jogahizel ristikanzal, ken meni Segavosuole, pidi hyvin tiediä, mittuine paha kohtu on se Sogei hete. Myö nenga ellendimmö: Segavosuo on päiväzen aittu, gu sie ollah suurimat torfuvarat. Tiä suol lämmin päiväine on muamo joga heinäzel, joga kukkazel, joga suon tuhjozel dai marjazel. Kaikile päiväine andoi oman lämmän, net kazvettih, a konzu niile tuli aigu kuolta, net muututtih abumuakse, kudai gu perindö annetih toizile kazvajile tuhjozile, kukkazile, marjazile da heinäzile. No suol vezi ei anna valdua vahnembil kazvoksil jättiä kai omat hyvyöt lapsile. Tuhanzii vuozii nämmä hyvyöt ollah peitos vien al, a suo roihes päiväzen aitakse, sit kai tämä päiväzen aittu – torfuvarat, jiähäh rahvahale. Segavosuol on suituttu ylen suuret varat torfua, vaiku torfukerros ei kaikkiel ole yhten sangevus. Sie, kus lapset istuttih Virujan kiven luo, kazvoksien varret, heinät, tuhjoloin kuivanuot varvat viertih toine toizen piäle jo tuhanzii vuozii. Täs oli kaikis vahnin da kaikis sangein torfukerros, no ielleh lähembä Sogiedu hetetty torfukerros oli nuori da ylen hoikku. Vähä-vähäzin Mitraša siirdyi edehpäi troppastu myö, kui ozutti kompasan strelkaine, a mättähät jalloin al midä loitombi, sidä enämbäl pehmettih. Jalgu puuttuu segu rouno koval kohtal, a polgiettuu uppuou, kai syväin varavuu: eigo nygöi jalgu hettieh kaikkineh uponne? Vie vastah puututah pyörijät mättähät, ainos pidäy eččie kovembua kohtua, kunne vois jallal polgie. A sit jo muga rodih, ku vai luajit askelen, suo jallan al rubieu burizemah, ihan muga, kui toiči vačču burizou, da sit se burizendu lähtöy ielleh juoksemah suon al. Mua jalloin al rodih ku liedžu, riputettu pohjattoman kohtan piäl. Täl lekkujal mual, hoikkazel, juurien da oksien vuoh pletityl kerroksel, vie harvazeh kazvettih pienet da viäryččäzet homehtunnuot kuuzahazet. Muigei suomua ei andanuh valdua niile kazvua suurembakse, net jiädih pienekse, hot igiä niile on jo toinah enämbi sadua vuottu. Nämmä vahnat kuuzahazet kai ollah eriluaduzet, ei gu kangaspuut: korgiet, šoriet, puu puuh, joukko joukkoh, tuohus tuohukseh. Midä vahnembi on kuuzut, sidä se on kummanluaduzembi. Yksi nosti pal’l’ahan oksan, ihan gu käin, tahtou sinuu sevätä, a toizel on keppi käis, se vuottau, gu loškata sinuu, a kolmas tuas hyčistyi, nelläs seizojen sukkua nieglou. Muga kai: joga pieni puuhut on mintahto nägöine. Suon pindu Mitrašan jalloin al kaikkineh hoikkeni, no plettivynnyöt juuret vie piettih ristikanzua, se iče liedžujen da suon liedžuttajen siirdyi edehpäi. Mitrašale pidi vai uskuo sille ristikanzale, kudai enne händy astui suodu myöte da jätti jällen . Vahnat kuuzuot äijäl huolehtittih, konzu brihaččuine pitkän orožanke käis da hatus kahten kozirkazenke astui siiriči heis. Olettelou muga, yksi kuuzut oigenou, segu tahtos loškata kepil rohkiedu da salbuau ies olijat toizet kuuzuot. Sit se alenou, a toine koldoušiekku troppassah vönyttäy kuivii oksii, gu luukäbälii. Sinä vuotat – nygöi gu suarnas jiävihes avvonaine kohtaine, a sil seizou koldoušiekan mökkine, sen rinnal pitkät širrit, a niilöin ladvois kuolluzien piät. Mustu korbivaroi, pezän vardoiččii havvužikos, suon piäle lennelles nägi pienen meččyniekan kahten kozirkazenke. Keviäl korbivaroigi eriluaduzeh iäneh kruakkau, ihan gu ristikanzu kirguas nenähes: ”Dron-ton!” Sidä iändy ei sua loppussah ellendiä, sendäh myö, gu kuurnehet da iänettömät, voimmo vai arbailla korbivaroloin paginua. – Dron-ton! – kirgai vardoiččii korbivaroi, segu tahtoi sanuo: pieni ristikanzu orožanke käis lähenöy Sogiedu hetetty, toinah terväh meile roih syömine. – Dron-ton! – vastai pezäspäi emäkorbivaroi. Se merkičči: – Kuulen da vuotan! A harakat ollah korbivaroloin rodn’at, kuultih niilöin pagin da ruvettih hačattamah. Kai pieni reboihut hörkisti korvat, konzu kuuli varoloin iänen. Mitraša kuuli kai iänet, no ei varannuh, dai midäbo hänele oli varata, gu jalloin al oli troppu, kuduan polletti ristikanzu: kerran se astui suodu myö, sitgi iče Mitraša varuamattah voibi mennä edeh. Ižäkorbivaroin iänen kuultuu häi kai rubei pajattamah: Älä lennä mustu varoi Minun piähyön piälepäi. Pajattahuu rohkevui vie enämbäl da smeknii, eigo suas lyhendiä matkua jygiedy troppastu myö. Häi kačoi jalloin alle da dogadii, kui joga jällen haudazeh kerävyy vezi. Mugaigi joga ristikanzu, kudai astui troppastu myö, puzerdi sammalespäi vetty, se valui toizele puolele troppastu, sie kuival tropan reunal kazvettih magiet heinät – huovačut. Nygöi keviäl net oldih valgiet, a ei keldazet da hyvin nävyttih loittonssah.^ Niilöi myö hyvin nägyi, kus matkai troppaine. Sit Mitraša nägi, hänen troppu kiändyy huruah puoleh da loitton kaduou. Häi kačahtih kompassah, strelku ozutti pohjazehpäi, a troppu matkai päivänlaskuhpäi. – Čji vi ? – rubei čiihuomah čiibissu. – Živ, živ! – vastai suokurmoi. – Dron-ton! – myös korgiel iänel kruakahtih korbivaroi. A kuuzikos ruvettih hačattamah harakat. Mitraša kaččelih ymbäri da nägi iespäi puhtahan ahozen, sie mättähät hävittih da oli kova lagei kohtu. Sidä paiči häi nägi, što ihan rinnal, ahozen sidä puoldu myö kazvau korgei huovačču. Sidä heiniä myö Mitraša tunnusti troppazen, kudai matkai pohjazeh, da mietti: ”Miksebo minä lähten huruah puoleh, kus ollah mättähät, kerran troppu on ihan lähäl – käzi oijendua – nägyy ahozen tagua?” Häi julgiesti hakkai edehpäi sidä puhtastu ahostu myö. – Oh, työ! – saneli toiči meile Antipič, konzu myö uhkahtimmokseh suoh, a sit tulimmo kodih ligahizet da märrät.^ Työ, brihačut, kävelettö šuorivunnuot da kengis. – A kuibo toizin? – kyzelimmö myö. – Kävellä teile pidäs, – vastai häi, – alasti da kengittäh. – Miksebo alasti da kengittäh? Sit häi kačo nagroi hohotti meidy. Myö nikui emmo voinnuh ellendiä, midä starikku nagrau hohottau. Äski nygöi, konzu meni jo monii vuozii, juohtutah mieleh Antipičan sanat, kai selgenöy: sanoi Antipič meile net sanat sentäh, ku myö olimmo nuoret, vähän tiezimmö,vie vähembän näimmö da maltoimmo. Antipič käski meile kävellä alasti da kengittäh, a ellendiä se pideli nenga: ”Älä tungei vedeh, ku et tundene pohjua!” Mugai Mitraša oli mieletöi da nuori. Älykäs Nast’oi vakusteli vellie. Dai huovaččuheiny ozuttii, kunne pideli astuo, gu ei puuttuo hettieh. Ga ei! Brihačču jätti polgietun tropan da puutui kohti pohjattomah Sogieh hettieh. A ihan sil kohtua ahozel kazvoksien juuret enämbi ei pletittyhes yhteh, täs oli hete, kui talvel joves on purastettu lähte. Toizis hettielöis ainos vähäzel nägyy vezi, a vien piäl kukitah liiliet, valgiet kupavkat. Tämä hete nimitettih Sogiekse sentäh, ku täs ei nägynyh nimidä. Enzimäi Mitrašale hetetty myö astuo oli kebjiembi, gu suodu myö, a sit vähä-vähäzin jalgu rubei uppuomah syvembi da syvembi da jo jygiembi rodih piästellä niilöi suospäi. Täs on hyvä matkata hirvele, gu hänel ollah pitkät vägevät sorkat, se yhten jyttyöh matkuau sego meččiä, sego suodu myöte. Mitraša ellendi pahuon, azetui, mietii ičekseh. A azettuhuu ni nähnyh ei, kui uppuoldi ihan polvissah, a sit jo polvetgi mendih suoh. Häi vie voinnus yrrästiäkseh edehpäi da piästä hettiespäi. Tahtoi vai kiändyö tuaksepäi da orožan vuoh piästä kovembal mual, no nägi ihan rinnal iespäi korgien valgien huovaččuheinän polletetul tropazel. – Hyppiäldän, – sanoi häi ičelleh. Dai hypästih… No oli jo myöhä. Pöllästynnyh, häi opii yrrästelläkseh suospäi, duumaičči piäzöy tropal, a suo kovasti pidi brihaččuu ihan ryndähissäh. Nygöi jo ei suanuh hengähtiäkseh: lekahtuhuu händy vie syvembi vedi suoh. Hänele jäi vai panna orožu pitkin suodu da liikahtumattah rippuo sit kahtel käil da hil’l’azeh hengittiä. Mitraša mugagi luadi: heitti orožan, pani sen ičen edeh, tartui sih mollembil käzil. Tuulen pörähtys toi hänen korvih Nast’oin iänen: – Mitraša! Häi kirgai vastah, no tuuli kandoi Mitrašan iänen toizele puolele Segavosuodu, päivännouzuhpäi, kus loppumattomasti kazvettih pienet kuuzahazet. Vai yhtet hačattajat harakat vastattih hänele, net kaikkielpäi kerävyttih Sogien hettien kohtah da hačatuksenke lenneltih puuspäi puuh. Hoikkazet, pitkyn’okat da pitkyhännät, net istuttihes kuuzien ladvazil da ruvettih hačattamah: – Dri-ti-ti! Toizet: – Dra-ta-ta! – Dron-ton! – kruakahtih ylähänpäi korbivaroi. Harakat ollah viizahat joga pahah dieloh, dai nygöi hyö smeknittih, ku puolelleh uponnuh suoh brihačču on kaikkineh väjetöi. Hyö kuuzien ladvoispäi hypättih muale, ruvettih lähenemäh brihaččuhpäi. Pieni ristikanzu kahten kozirkazenke heitti iänändän, päivitynnyzii rožazii myö juostih läpettäjät kyynälet.

June 10, 2024 in 11:56 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну... — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту. Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил. Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 07, 2024 in 16:26 Нина Шибанова

• changed the text
  Mitraššua kompasan strelku vedi Sogieh hettieh, pahimah suon kohtah, kunne oli uponnuh äijy rahvastu da vie enämbi žiivattua. Tiettäväine, jogahizel ristikanzal, ken meni Segavosuole, pidi hyvin tiediä, mittuine paha kohtu on se Sogei hete. Myö nenga ellendimmö: Segavosuo on päiväzen aittu, gu sie ollah suurimat torfuvarat. Tiä suol lämmin päiväine on muamo joga heinäzel, joga kukkazel, joga suon tuhjozel dai marjazel. Kaikile päiväine andoi oman lämmän, net kazvettih, a konzu niile tuli aigu kuolta, net muututtih abumuakse, kudai gu perindö annetih toizile kazvajile tuhjozile, kukkazile, marjazile da heinäzile. No suol vezi ei anna valdua vahnembil kazvoksil jättiä kai omat hyvyöt lapsile. Tuhanzii vuozii nämmä hyvyöt ollah peitos vien al, a suo roihes päiväzen aitakse, sit kai tämä päiväzen aittu – torfuvarat, jiähäh rahvahale. Segavosuol on suituttu ylen suuret varat torfua, vaiku torfukerros ei kaikkiel ole yhten sangevus. Sie, kus lapset istuttih Virujan kiven luo, kazvoksien varret, heinät, tuhjoloin kuivanuot varvat viertih toine toizen piäle jo tuhanzii vuozii. Täs oli kaikis vahnin da kaikis sangein torfukerros, no ielleh lähembä Sogiedu hetetty torfukerros oli nuori da ylen hoikku. Vähä-vähäzin Mitraša siirdyi edehpäi troppastu myö, kui ozutti kompasan strelkaine, a mättähät jalloin al midä loitombi, sidä enämbäl pehmettih. Jalgu puuttuu segu rouno koval kohtal, a polgiettuu uppuou, kai syväin varavuu: eigo nygöi jalgu hettieh kaikkineh uponne? Vie vastah puututah pyörijät mättähät, ainos pidäy eččie kovembua kohtua, kunne vois jallal polgie. A sit jo muga rodih, ku vai luajit askelen, suo jallan al rubieu burizemah, ihan muga, kui toiči vačču burizou, da sit se burizendu lähtöy ielleh juoksemah suon al. Mua jalloin al rodih ku liedžu, riputettu pohjattoman kohtan piäl. Täl lekkujal mual, hoikkazel, juurien da oksien vuoh pletityl kerroksel, vie harvazeh kazvettih pienet da viäryččäzet homehtunnuot kuuzahazet. Muigei suomua ei andanuh valdua niile kazvua suurembakse, net jiädih pienekse, hot igiä niile on jo toinah enämbi sadua vuottu. Nämmä vahnat kuuzahazet kai ollah eriluaduzet, ei gu kangaspuut: korgiet, šoriet, puu puuh, joukko joukkoh, tuohus tuohukseh. Midä vahnembi on kuuzut, sidä se on kummanluaduzembi. Yksi nosti pal’l’ahan oksan, ihan gu käin, tahtou sinuu sevätä, a toizel on keppi käis, se vuottau, gu loškata sinuu, a kolmas tuas hyčistyi, nelläs seizojen sukkua nieglou. Muga kai: joga pieni puuhut on mintahto nägöine. Suon pindu Mitrašan jalloin al kaikkineh hoikkeni, no plettivynnyöt juuret vie piettih ristikanzua, se iče liedžujen da suon liedžuttajen siirdyi edehpäi. Mitrašale pidi vai uskuo sille ristikanzale, kudai enne händy astui suodu myöte da jätti jällen . Vahnat kuuzuot äijäl huolehtittih, konzu brihaččuine pitkän orožanke käis da hatus kahten kozirkazenke astui siiriči heis. Olettelou muga, yksi kuuzut oigenou, segu tahtos loškata kepil rohkiedu da salbuau ies olijat toizet kuuzuot. Sit se alenou, a toine koldoušiekku troppassah vönyttäy kuivii oksii, gu luukäbälii. Sinä vuotat – nygöi gu suarnas jiävihes avvonaine kohtaine, a sil seizou koldoušiekan mökkine, sen rinnal pitkät širrit, a niilöin ladvois kuolluzien piät. Mustu korbivaroi, pezän vardoiččii havvužikos, suon piäle lennelles nägi pienen meččyniekan kahten kozirkazenke. Keviäl korbivaroigi eriluaduzeh iäneh kruakkau, ihan gu ristikanzu kirguas nenähes: ”Dron-ton!” Sidä iändy ei sua loppussah ellendiä, sendäh myö, gu kuurnehet da iänettömät, voimmo vai arbailla korbivaroloin paginua. – Dron-ton! – kirgai vardoiččii korbivaroi, segu tahtoi sanuo: pieni ristikanzu orožanke käis lähenöy Sogiedu hetetty, toinah terväh meile roih syömine. – Dron-ton! – vastai pezäspäi emäkorbivaroi. Se merkičči: – Kuulen da vuotan! A harakat ollah korbivaroloin rodn’at, kuultih niilöin pagin da ruvettih hačattamah. Kai pieni reboihut hörkisti korvat, konzu kuuli varoloin iänen. Mitraša kuuli kai iänet, no ei varannuh, dai midäbo hänele oli varata, gu jalloin al oli troppu, kuduan polletti ristikanzu: kerran se astui suodu myö, sitgi iče Mitraša varuamattah voibi mennä edeh. Ižäkorbivaroin iänen kuultuu häi kai rubei pajattamah: Älä lennä mustu varoi Minun piähyön piälepäi. Pajattahuu rohkevui vie enämbäl da smeknii, eigo suas lyhendiä matkua jygiedy troppastu myö. Häi kačoi jalloin alle da dogadii, kui joga jällen haudazeh kerävyy vezi. Mugaigi joga ristikanzu, kudai astui troppastu myö, puzerdi sammalespäi vetty, se valui toizele puolele troppastu, sie kuival tropan reunal kazvettih magiet heinät – huovačut. Nygöi keviäl net oldih valgiet, a ei keldazet da hyvin nävyttih loittonssah.^ Niilöi myö hyvin nägyi, kus matkai troppaine. Sit Mitraša nägi, hänen troppu kiändyy huruah puoleh da loitton kaduou. Häi kačahtih kompassah, strelku ozutti pohjazehpäi, a troppu matkai päivänlaskuhpäi. – Čji vi ? – rubei čiihuomah čiibissu. – Živ, živ! – vastai suokurmoi. – Dron-ton! – myös korgiel iänel kruakahtih korbivaroi. A kuuzikos ruvettih hačattamah harakat. Mitraša kaččelih ymbäri da nägi iespäi puhtahan ahozen, sie mättähät hävittih da oli kova lagei kohtu. Sidä paiči häi nägi, što ihan rinnal, ahozen sidä puoldu myö kazvau korgei huovačču. Sidä heiniä myö Mitraša tunnusti troppazen, kudai matkai pohjazeh, da mietti: ”Miksebo minä lähten huruah puoleh, kus ollah mättähät, kerran troppu on ihan lähäl – käzi oijendua – nägyy ahozen tagua?” Häi julgiesti hakkai edehpäi sidä puhtastu ahostu myö. – Oh, työ! – saneli toiči meile Antipič, konzu myö uhkahtimmokseh suoh, a sit tulimmo kodih ligahizet da märrät. Työ, brihačut, kävelettö šuorivunnuot da kengis. – A kuibo toizin? – kyzelimmö myö. – Kävellä teile pidäs, – vastai häi, – alasti da kengittäh. – Miksebo alasti da kengittäh? Sit häi kačo nagroi hohotti meidy. Myö nikui emmo voinnuh ellendiä, midä starikku nagrau hohottau. Äski nygöi, konzu meni jo monii vuozii, juohtutah mieleh Antipičan sanat, kai selgenöy: sanoi Antipič meile net sanat sentäh, ku myö olimmo nuoret, vähän tiezimmö,vie vähembän näimmö da maltoimmo. Antipič käski meile kävellä alasti da kengittäh, a ellendiä se pideli nenga: ”Älä tungei vedeh, ku et tundene pohjua!” Mugai Mitraša oli mieletöi da nuori. Älykäs Nast’oi vakusteli vellie. Dai huovaččuheiny ozuttii, kunne pideli astuo, gu ei puuttuo hettieh. Ga ei! Brihačču jätti polgietun tropan da puutui kohti pohjattomah Sogieh hettieh. A ihan sil kohtua ahozel kazvoksien juuret enämbi ei pletittyhes yhteh, täs oli hete, kui talvel joves on purastettu lähte. Toizis hettielöis ainos vähäzel nägyy vezi, a vien piäl kukitah liiliet, valgiet kupavkat. Tämä hete nimitettih Sogiekse sentäh, ku täs ei nägynyh nimidä. Enzimäi Mitrašale hetetty myö astuo oli kebjiembi, gu suodu myö, a sit vähä-vähäzin jalgu rubei uppuomah syvembi da syvembi da jo jygiembi rodih piästellä niilöi suospäi. Täs on hyvä matkata hirvele, gu hänel ollah pitkät vägevät sorkat, se yhten jyttyöh matkuau sego meččiä, sego suodu myöte. Mitraša ellendi pahuon, azetui, mietii ičekseh. A azettuhuu ni nähnyh ei, kui uppuoldi ihan polvissah, a sit jo polvetgi mendih suoh. Häi vie voinnus yrrästiäkseh edehpäi da piästä hettiespäi. Tahtoi vai kiändyö tuaksepäi da orožan vuoh piästä kovembal mual, no nägi ihan rinnal iespäi korgien valgien huovaččuheinän polletetul tropazel. – Hyppiäldän, – sanoi häi ičelleh. Dai hypästih… No oli jo myöhä. Pöllästynnyh, häi opii yrrästelläkseh suospäi, duumaičči piäzöy tropal, a suo kovasti pidi brihaččuu ihan ryndähissäh. Nygöi jo ei suanuh hengähtiäkseh: lekahtuhuu händy vie syvembi vedi suoh. Hänele jäi vai panna orožu pitkin suodu da liikahtumattah rippuo sit kahtel käil da hil’l’azeh hengittiä. Mitraša mugagi luadi: heitti orožan, pani sen ičen edeh, tartui sih mollembil käzil. Tuulen pörähtys toi hänen korvih Nast’oin iänen: – Mitraša! Häi kirgai vastah, no tuuli kandoi Mitrašan iänen toizele puolele Segavosuodu, päivännouzuhpäi, kus loppumattomasti kazvettih pienet kuuzahazet. Vai yhtet hačattajat harakat vastattih hänele, net kaikkielpäi kerävyttih Sogien hettien kohtah da hačatuksenke lenneltih puuspäi puuh. Hoikkazet, pitkyn’okat da pitkyhännät, net istuttihes kuuzien ladvazil da ruvettih hačattamah: – Dri-ti-ti! Toizet: – Dra-ta-ta! – Dron-ton! – kruakahtih ylähänpäi korbivaroi. Harakat ollah viizahat joga pahah dieloh, dai nygöi hyö smeknittih, ku puolelleh uponnuh suoh brihačču on kaikkineh väjetöi. Hyö kuuzien ladvoispäi hypättih muale, ruvettih lähenemäh brihaččuhpäi. Pieni ristikanzu kahten kozirkazenke heitti iänändän, päivitynnyzii rožazii myö juostih läpettäjät kyynälet.

June 07, 2024 in 16:19 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. Вдруг над головой, совсем близко, показывается головка с хохолком, и встревоженный на гнезде чибис с круглыми черными крыльями и белыми подкрыльями резко кричит: — Чьи вы, чьи вы? — Жив, жив! — как будто отвечая чибису, кричит большой кулик кроншнеп, птица серая, с большим кривым клювом. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну... — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту. Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил. Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 07, 2024 in 16:16 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое Слепая елань. Мы это так понимаем, что все Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достается человеку от солнца в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки. Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая стоя вяжет чулок,| и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шел впереди его и оставил даже тропу после себя. Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждешь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах. Вдруг над головой, совсем близко, показывается головка с хохолком, и встревоженный на гнезде чибис с круглыми черными крыльями и белыми подкрыльями резко кричит: — Чьи вы, чьи вы? — Жив, жив! — как будто отвечая чибису, кричит большой кулик кроншнеп, птица серая, с большим кривым клювом. И черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и не уловимые нашим ухом оттенки в этом основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у нее: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с во́ронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами была тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, — значит, и он, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой. Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завертывает влево, и туда идет далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — еще уверенней крикнул ворон. И кругом в елочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко, по той стороне поляны, змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой подать — виднеется там, за поляной?» И он смело пошел вперед, пересекая чистую поляну... — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, — ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — спрашивали мы. — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и все становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего еще вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой поляне, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными водяными лилиями, купавами. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду ее было невозможно узнать. Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту. Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. — Перескочу, — сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, — пропадать так уж пропадать, — на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал, что он плотно схвачен со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз, он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик: — Митраша! Он ей ответил. Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в другую сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку с обычным их тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках елок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху. И, мгновенно остановив шумный помах своих крыльев, резко бросил себя вниз и опять раскрыл крылья почти над самой головой человечка. Маленький человек не решился даже показать ружье черному вестнику своей гибели. И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погруженного в болото маленького человека. Они соскочили с верхних пальчиков елок на землю и с разных сторон начали скачками-прыжками свое сорочье наступление. Маленький человек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

June 07, 2024 in 14:38 Нина Шибанова

• created the text
• created the text translation
• created the text: Mitraššua kompasan strelku vedi Sogieh hettieh, pahimah suon kohtah, kunne oli uponnuh äijy rahvastu da vie enämbi žiivattua. Tiettäväine, jogahizel ristikanzal, ken meni Segavosuole, pidi hyvin tiediä, mittuine paha kohtu on se Sogei hete. Myö nenga ellendimmö: Segavosuo on päiväzen aittu, gu sie ollah suurimat torfuvarat. Tiä suol lämmin päiväine on muamo joga heinäzel, joga kukkazel, joga suon tuhjozel dai marjazel. Kaikile päiväine andoi oman lämmän, net kazvettih, a konzu niile tuli aigu kuolta, net muututtih abumuakse, kudai gu perindö annetih toizile kazvajile tuhjozile, kukkazile, marjazile da heinäzile. No suol vezi ei anna valdua vahnembil kazvoksil jättiä kai omat hyvyöt lapsile. Tuhanzii vuozii nämmä hyvyöt ollah peitos vien al, a suo roihes päiväzen aitakse, sit kai tämä päiväzen aittu – torfuvarat, jiähäh rahvahale. Segavosuol on suituttu ylen suuret varat torfua, vaiku torfukerros ei kaikkiel ole yhten sangevus. Sie, kus lapset istuttih Virujan kiven luo, kazvoksien varret, heinät, tuhjoloin kuivanuot varvat viertih toine toizen piäle jo tuhanzii vuozii. Täs oli kaikis vahnin da kaikis sangein torfukerros, no ielleh lähembä Sogiedu hetetty torfukerros oli nuori da ylen hoikku. Vähä-vähäzin Mitraša siirdyi edehpäi troppastu myö, kui ozutti kompasan strelkaine, a mättähät jalloin al midä loitombi, sidä enämbäl pehmettih. Jalgu puuttuu segu rouno koval kohtal, a polgiettuu uppuou, kai syväin varavuu: eigo nygöi jalgu hettieh kaikkineh uponne? Vie vastah puututah pyörijät mättähät, ainos pidäy eččie kovembua kohtua, kunne vois jallal polgie. A sit jo muga rodih, ku vai luajit askelen, suo jallan al rubieu burizemah, ihan muga, kui toiči vačču burizou, da sit se burizendu lähtöy ielleh juoksemah suon al. Mua jalloin al rodih ku liedžu, riputettu pohjattoman kohtan piäl. Täl lekkujal mual, hoikkazel, juurien da oksien vuoh pletityl kerroksel, vie harvazeh kazvettih pienet da viäryččäzet homehtunnuot kuuzahazet. Muigei suomua ei andanuh valdua niile kazvua suurembakse, net jiädih pienekse, hot igiä niile on jo toinah enämbi sadua vuottu. Nämmä vahnat kuuzahazet kai ollah eriluaduzet, ei gu kangaspuut: korgiet, šoriet, puu puuh, joukko joukkoh, tuohus tuohukseh. Midä vahnembi on kuuzut, sidä se on kummanluaduzembi. Yksi nosti pal’l’ahan oksan, ihan gu käin, tahtou sinuu sevätä, a toizel on keppi käis, se vuottau, gu loškata sinuu, a kolmas tuas hyčistyi, nelläs seizojen sukkua nieglou. Muga kai: joga pieni puuhut on mintahto nägöine. Suon pindu Mitrašan jalloin al kaikkineh hoikkeni, no plettivynnyöt juuret vie piettih ristikanzua, se iče liedžujen da suon liedžuttajen siirdyi edehpäi. Mitrašale pidi vai uskuo sille ristikanzale, kudai enne händy astui suodu myöte da jätti jällen . Vahnat kuuzuot äijäl huolehtittih, konzu brihaččuine pitkän orožanke käis da hatus kahten kozirkazenke astui siiriči heis. Olettelou muga, yksi kuuzut oigenou, segu tahtos loškata kepil rohkiedu da salbuau ies olijat toizet kuuzuot. Sit se alenou, a toine koldoušiekku troppassah vönyttäy kuivii oksii, gu luukäbälii. Sinä vuotat – nygöi gu suarnas jiävihes avvonaine kohtaine, a sil seizou koldoušiekan mökkine, sen rinnal pitkät širrit, a niilöin ladvois kuolluzien piät. Mustu korbivaroi, pezän vardoiččii havvužikos, suon piäle lennelles nägi pienen meččyniekan kahten kozirkazenke. Keviäl korbivaroigi eriluaduzeh iäneh kruakkau, ihan gu ristikanzu kirguas nenähes: ”Dron-ton!” Sidä iändy ei sua loppussah ellendiä, sendäh myö, gu kuurnehet da iänettömät, voimmo vai arbailla korbivaroloin paginua. – Dron-ton! – kirgai vardoiččii korbivaroi, segu tahtoi sanuo: pieni ristikanzu orožanke käis lähenöy Sogiedu hetetty, toinah terväh meile roih syömine. – Dron-ton! – vastai pezäspäi emäkorbivaroi. Se merkičči: – Kuulen da vuotan! A harakat ollah korbivaroloin rodn’at, kuultih niilöin pagin da ruvettih hačattamah. Kai pieni reboihut hörkisti korvat, konzu kuuli varoloin iänen. Mitraša kuuli kai iänet, no ei varannuh, dai midäbo hänele oli varata, gu jalloin al oli troppu, kuduan polletti ristikanzu: kerran se astui suodu myö, sitgi iče Mitraša varuamattah voibi mennä edeh. Ižäkorbivaroin iänen kuultuu häi kai rubei pajattamah: Älä lennä mustu varoi Minun piähyön piälepäi. Pajattahuu rohkevui vie enämbäl da smeknii, eigo suas lyhendiä matkua jygiedy troppastu myö. Häi kačoi jalloin alle da dogadii, kui joga jällen haudazeh kerävyy vezi. Mugaigi joga ristikanzu, kudai astui troppastu myö, puzerdi sammalespäi vetty, se valui toizele puolele troppastu, sie kuival tropan reunal kazvettih magiet heinät – huovačut. Nygöi keviäl net oldih valgiet, a ei keldazet da hyvin nävyttih loittonssah. Niilöi myö hyvin nägyi, kus matkai troppaine. Sit Mitraša nägi, hänen troppu kiändyy huruah puoleh da loitton kaduou. Häi kačahtih kompassah, strelku ozutti pohjazehpäi, a troppu matkai päivänlaskuhpäi. – Čji vi ? – rubei čiihuomah čiibissu. – Živ, živ! – vastai suokurmoi. – Dron-ton! – myös korgiel iänel kruakahtih korbivaroi. A kuuzikos ruvettih hačattamah harakat. Mitraša kaččelih ymbäri da nägi iespäi puhtahan ahozen, sie mättähät hävittih da oli kova lagei kohtu. Sidä paiči häi nägi, što ihan rinnal, ahozen sidä puoldu myö kazvau korgei huovačču. Sidä heiniä myö Mitraša tunnusti troppazen, kudai matkai pohjazeh, da mietti: ”Miksebo minä lähten huruah puoleh, kus ollah mättähät, kerran troppu on ihan lähäl – käzi oijendua – nägyy ahozen tagua?” Häi julgiesti hakkai edehpäi sidä puhtastu ahostu myö. – Oh, työ! – saneli toiči meile Antipič, konzu myö uhkahtimmokseh suoh, a sit tulimmo kodih ligahizet da märrät. Työ, brihačut, kävelettö šuorivunnuot da kengis. – A kuibo toizin? – kyzelimmö myö. – Kävellä teile pidäs, – vastai häi, – alasti da kengittäh. – Miksebo alasti da kengittäh? Sit häi kačo nagroi hohotti meidy. Myö nikui emmo voinnuh ellendiä, midä starikku nagrau hohottau. Äski nygöi, konzu meni jo monii vuozii, juohtutah mieleh Antipičan sanat, kai selgenöy: sanoi Antipič meile net sanat sentäh, ku myö olimmo nuoret, vähän tiezimmö,vie vähembän näimmö da maltoimmo. Antipič käski meile kävellä alasti da kengittäh, a ellendiä se pideli nenga: ”Älä tungei vedeh, ku et tundene pohjua!” Mugai Mitraša oli mieletöi da nuori. Älykäs Nast’oi vakusteli vellie. Dai huovaččuheiny ozuttii, kunne pideli astuo, gu ei puuttuo hettieh. Ga ei! Brihačču jätti polgietun tropan da puutui kohti pohjattomah Sogieh hettieh. A ihan sil kohtua ahozel kazvoksien juuret enämbi ei pletittyhes yhteh, täs oli hete, kui talvel joves on purastettu lähte. Toizis hettielöis ainos vähäzel nägyy vezi, a vien piäl kukitah liiliet, valgiet kupavkat. Tämä hete nimitettih Sogiekse sentäh, ku täs ei nägynyh nimidä. Enzimäi Mitrašale hetetty myö astuo oli kebjiembi, gu suodu myö, a sit vähä-vähäzin jalgu rubei uppuomah syvembi da syvembi da jo jygiembi rodih piästellä niilöi suospäi. Täs on hyvä matkata hirvele, gu hänel ollah pitkät vägevät sorkat, se yhten jyttyöh matkuau sego meččiä, sego suodu myöte. Mitraša ellendi pahuon, azetui, mietii ičekseh. A azettuhuu ni nähnyh ei, kui uppuoldi ihan polvissah, a sit jo polvetgi mendih suoh. Häi vie voinnus yrrästiäkseh edehpäi da piästä hettiespäi. Tahtoi vai kiändyö tuaksepäi da orožan vuoh piästä kovembal mual, no nägi ihan rinnal iespäi korgien valgien huovaččuheinän polletetul tropazel. – Hyppiäldän, – sanoi häi ičelleh. Dai hypästih… No oli jo myöhä. Pöllästynnyh, häi opii yrrästelläkseh suospäi, duumaičči piäzöy tropal, a suo kovasti pidi brihaččuu ihan ryndähissäh. Nygöi jo ei suanuh hengähtiäkseh: lekahtuhuu händy vie syvembi vedi suoh. Hänele jäi vai panna orožu pitkin suodu da liikahtumattah rippuo sit kahtel käil da hil’l’azeh hengittiä. Mitraša mugagi luadi: heitti orožan, pani sen ičen edeh, tartui sih mollembil käzil. Tuulen pörähtys toi hänen korvih Nast’oin iänen: – Mitraša! Häi kirgai vastah, no tuuli kandoi Mitrašan iänen toizele puolele Segavosuodu, päivännouzuhpäi, kus loppumattomasti kazvettih pienet kuuzahazet. Vai yhtet hačattajat harakat vastattih hänele, net kaikkielpäi kerävyttih Sogien hettien kohtah da hačatuksenke lenneltih puuspäi puuh. Hoikkazet, pitkyn’okat da pitkyhännät, net istuttihes kuuzien ladvazil da ruvettih hačattamah: – Dri-ti-ti! Toizet: – Dra-ta-ta! – Dron-ton! – kruakahtih ylähänpäi korbivaroi. Harakat ollah viizahat joga pahah dieloh, dai nygöi hyö smeknittih, ku puolelleh uponnuh suoh brihačču on kaikkineh väjetöi. Hyö kuuzien ladvoispäi hypättih muale, ruvettih lähenemäh brihaččuhpäi. Pieni ristikanzu kahten kozirkazenke heitti iänändän, päivitynnyzii rožazii myö juostih läpettäjät kyynälet.