VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Tatjana Boiko, Tamara Ščerbakova. Päiväzen aittu. 11

Tatjana Boiko, Tamara Ščerbakova

Päiväzen aittu. 11

Livvi
New written Livvic
A harakat, ku kuultih jänöin lähenendy, jagavuttih kahteh joukkoh: yhtet jiädih pienen ristikanzan rinnal da čiihottih:
Dri-ti-ti!

Toizet čiihottih jänöhpäi:
Dra-ta-ta!

Jygei oli sellittiä, midä nenne harakat nenga huolevuttih. Sanuo, gu net kučutah abuh, – mittuine täs voibi olla abu! A gu harakkoin čiihuondah tullou ristikanzu libo koiru, midäbo harakoile jiäy? Sanuo, gu nämmä čiihuojat kerätäh kaikkii harakkoi tänne suole piruimah? Toinah muga oligi
Dri-ti-ti! hačatettih harakat, iče hyppijen lähettih pieneh ristikanzahpäi. Hypätä ihan rinnal varattih: ristikanzan käit oldih välläl. Sit harakat segovuttih, yksi samaine harakku čiihoi: driknii da draknii, a se merkičči, Sogieh hettieh on tulemas jänöi.
Se peldojänöi jo ei yhten kerran piäzi Trafkas dai hyvin tiezi, gu ajokoiru ollou peräs, sen hambahis piäzet vaiku viizahuol. Sendäh ihan hettien rinnal palazen piäs piendy ristikanzua häi azetui da nostatti harakkoi. Net istuttihes kuuzien ladvazil da myös ruvettih čiihuomah jänöih:
Dra-ta-ta!

A jänöit harakkoin čiihuondua ei varata da ni piäh ei oteta, hypitäh puoleh da toizeh. Sendäh vikse niminny ei pietä harakkoin hačatandua, gu net toiči taratetah kui rahvas, aigua menetetäh.
Jänöi seizoi kodvazen, sit luadi enzimäzen suuren hypyn, meččyniekat vie sidä sanotah skidkakse, – yhteh puoleh, myös seizoi, sit skočahtih toizeh puoleh, kymmenieiezen hypyn peräs kolmandeh puoleh. Sie vieri huogavumah kaččojen omih jälgih, ku nähtä Trafkua da pajeta enne sidä, gu koiru tunnustau jänöin paikan.
Tiettäväine, jänöi on viizas, dai nämmä skidkat on tyhjy dielo, viizas ajokoiru tiedäy jänöin pruamuzlat dai sen, kui se vardoiččou omii jälgii. Koiru ei mene jälgii myöte, a n’uustelou ilmua da muga löydäy jänöin paikan.
Kulleh tykkäy jänöihyön syväin, konzu koiru loppou haukundan, se hairoi, keskel kadoi, nygöi sie pyöriy, jälgii eččiy.
Täl kerdua jänöin ozakse milienne tapahtui. Jänöi ellendi sen, što koiru algai juosta kruugua myöte, mintahto vastai, a sit rubei kuulumah ristikanzan iäni da nouzi moine bauhu...
Suau arvata, – jänöi, konzu kuuli bauhun, sanoi ičelleh, ihan ku myö: "Pidäy olla loitombi nennii riähkii", – da lähti hil’l’azeh hyčyttämäh vahnoi jälgilöi myö Virujah kivehpäi.
A Trafka lendi jänöile peräh, sit iespäi kymmenen askelen peräs silmy silmäh nägi pienen ristikanzan, kerras unohti jänöin, azetui gu pačas.
Midä duumaičči Trafka kaččojen pieneh ristikanzah hetties, suau helposti arvata. Meis joga ristikanzu on eriluaduine, a Trafkale rahvas oldih kahtu roduu: yksi Antipičhyväsydämelline, da toinehänen vihaniekku. Sendäh hyvä älykäs koiru ei kiirehtä jogahizen ristikanzan edeh, a seizou da tunnustelou, ongo tämä ižändy vai on hänen vihaniekku.
Mugai Trafka seizoi da kačoi pieneh ristikanzah, kuduadu vie čomendeli jälgimäine päiväzen sugahaine.
Pienen ristikanzan silmät oldih ihan mustat ku kuolluon, a sit niilöis segu tulut virii, sen Trafka kerras tunnusti.
Tämä on vikse Antipič, – smietii koiru da häilähytti händiä.
Myö emmo voi tiediä, midä duumaičči koiru Trafka, konzu tunnusti ižändän, no arvata voimmo. Ga sit työgi mustatto, gu lienne olluh konzutah teijänkegi muga? Olettelou, kumardattos kustahto mečäs hil’l’azen ojazen vien piäle, i sie, ihan gu zirkalos näit hyvänägözen čoman ristikanzan. Mugai Trafka nygöi gu zirkalos nägi oman ižändän, se oli moine čoma da mielevy kaiken luonnonke, pilvienke, mečänke, dai päiväine tua alahan laskehes, ozuttihes nuori kuuhut tiähtyzienke.
Verno Trafkale joga ristikanzas, ku zirkalos, tundui Antipič, hänele himoitti hypätä jogahizen olgupiälöil, no vie vähäzel varaitti: a gu se on Antipičan vihaniekku.
Koiru vuotti.
A käbälät jo upottih suoh, ku vie kodvaine nenga seizuo, net kaikkineh upotah suoh, et ni piästä. Vuottua enämbi ei sua.
Sil keskie...
Eigo jyry, eigo tulenišku, eigo päiväzen nouzendu kaikkien voittoiänienke, eigo päivänlasku kurgiloin uskaldamizienke uutu hyviä päiviänimi, nimitus luonnon kummu ei diivitännys enämbäl sidä, mi nygöi Trafkanke tapahtui suole: häi kuuli ristikanzan sananda vie mittuman sanan!
Antipič, ku putin meččyniekku, andoi koirale nimen, tuttavan kaikile meččyniekoile, sendäh ennen koirua kučuttih Zatrafkakse; no sit se nimi lyheni da jäi se paras nimi Trafka. Jälgi kerran, konzu Antipič kävyi kyläh, koirua vie kučuttih Zatrafkakse. A konzu pienen ristikanzan silmis virii tulut, se merkičči, Mitraša mustoitti koiran nimen. Sit hänen huuletgi ruvettih ruskenemah da lekahtettihes. Sen lekahtuksen nägi koiru da toizen kerran häilähytti händiä. A sit Trafkan mieles rodihes kumman kummu. Ihan muga, kui endine ižändy mennyöl aijal, uuzi pieni ižändy Antipič sanoi:
Zatrafka!

Antipičan tunnustettuu, Trafka ylen terväzeh viereldi.
Nu, nu! sanoi Antipič, – tule minun luo, älykäs!
Trafka ristikanzan sanoin kuultuu rubei hil’l’akazin ryydämäh.
Vaiku nygöi pieni ristikanzu kučui muanittelen, a ei puhtahal sydämel, muga vikse duumaiččigi Trafka. Pienen ristikanzan sanois tunnuttih ei vai ystävys da ihastus, a vie milienne viizahus, ku piästiä iččie. Da ni maltanuh ei ristikanzu kaikkie sellittiä koiral kohti, pidi muanittua viizahuol da hyväl sanal. A gu voinnus brihačču sellittiä koiral omassah pluanan, se kiirehel ihastuksis hypännys ižändiä piästämäh. Brihačul pidi, gu koiru händy vähäzel varuas, eiga se hypännys ihastuksis hänele kaglah dai mollei voidanus uppota, suo vedänys omah syväh sydämeh ižändän dai hänen dovarišan.
Pienel ristikanzal pidi olla muanittajannu, a ei putin ižändänny, kui himoitti Trafkal.
Zatrafkaine, armas Zatrafkaine! hyväl sanal da sulal iänel kučui brihačču koirua.
A iče duumaičči:
"Ryvvä, vaiku ryvvä!"

Sit koiru, puhtas hengi, arbai muanituksen da viizahuksen nämmis sulis sanois da ryydi azetuksenke.
Nu, kuldaine, vie, vie!
Iče myös duumaičči:
" Ryvvä, vaiku ryvvä!"

Hil’l’akkazin se ryydi hänen luo. Brihačču jo nygöi voinnus orožan vuoh siirdyö vähäzel edehpäi, oijendua käin da silitäldiä dovarišan piädy. Vaiku pieni viizas ristikanzu tiezi sen, što sit koiru hypästäh kaglah dai upottau.
Pieni ristikanzu azetti ičes suuren pehmien sydämen. Häi hilleni da ei lekahtannuhes, ku borčuiččii jälgimäzen iškun iel: eliä hänele, vai kuolta.
Vie yksi pieni ryydähys suodu myö, dai Trafka hypännys kaglah, vaiku viizas ristikanzu ei haironnuh: ylen raviesti oijendaldi oigien käin da tartui vägeväh koiran huruah tagakäbäläh.
Vikse tämä on vihaniekku, kerran nenga voi muanittella da kielastella?
Trafka kaikel väil hypästih dai piässys pienen ristikanzan kobris, ku se, jo vägi tukul nossuh suon pinnal, ei tartunus hurual käil toizeh tagakäbäläh. Yhteh hetkeh brihačču piäzi suospäi da viereldi vačalleh orožan piäle, työndi koiran, a iče ryydäjen, ihan gu koiru, orožan vuoh siirdyi troppahpäi, kuduadu myö ainos käveltih rahvas da kuduan reunoi myö kazvettih korgiet heinäthuovačut. Täs, tropal, häi nouzi jalloilleh, pyhkii jälgimäzet kyynälet, puistaldi sovis suon revut, sit jo ihan gu putin ižändy, koval iänel andoi käskyn:
Tule nygöi minun luo, minun Zatrafka!

Nämmien sanoin kuultuu koiru ellendi: hänen ies seizou endine hyväsydämelline Antipič. Koiru ihastuksis vingundanke hyppäi brihačule kaglah, a se ukkaili omua dovariššua nenäh, silmih, korvih.
Nygöi olis aigu sanuo, kui myö iče duumaičemmo vahnan meččyniekan kummallizien sanoin pravdah niškoi, kuduat häi uskaldi šupahuttua koirale, gu myö iče emmo tavanne händy elos.
Ei šuuttinuh Antipič, tottu pagizi. Da oli se tozi moine, kuduadu jo ennevahnas rahvas šupahutettih omile ystävilekoirile, a nygöi sen ihan hyvin tiezi Trafka. Meijän mieles, se praudu, se tozi on ilmanigäine rahvahan borču suvaičendan puoles.

Пришвин Михаил

Кладовая солнца. 11

Russian
Сороки на Слепой елани, услыхав приближение зайца, разделились на две партии: одни остались при маленьком человеке и кричали:
Дри-ти-ти!

Другие кричали по зайцу:
Дра-та-та!

Трудно разобраться и догадаться в этой сорочьей тревоге. Сказать, что они зовут на помощь, — какая тут помощь! Если на сорочий крик придет человек или собака, сорокам же ничего не достанется. Сказать, что они созывают своим криком все сорочье племя на кровавый пир? Разве что так...
Дри-ти-ти! кричали сороки, подскакивая ближе и ближе к маленькому человеку.
Но подскочить совсем не могли: руки у человека были свободны. И вдруг сороки смешались, одна и та же сорока то дрикнет на "и", то дрикнет на "а". Это значило, что на Слепую елань заяц подходит.
Этот русак уже не один раз увертывался от Травки и хорошо знал, что гончая зайца догоняет и что, значит, надо действовать хитростью. Вот почему перед самой еланью, не доходя маленького человека, он остановился и взбудил всех сорок. Все они расселись по верхним пальчикам елок, и все закричали по зайцу:
Дри-та-та!

Но зайцы почему-то этому крику не придают значения и выделывают свои скидки, не обращая на сорок никакого внимания. Вот почему и думается иной раз, что ни к чему это сорочье стрекотанье и так это они, вроде как и люди, иногда от скуки в болтовне просто время проводят.
Заяц, чуть-чуть постояв, сделал свой первый огромный прыжок, или, как охотники говорят, свою скидку, — в одну сторону, постояв там, скинулся в другую и через десяток малых прыжковв третью и там лег глазами к своему следу на тот случай, что если Травка разберется в скидках, придет и к третьей скидке, так чтобы можно было вперед увидеть ее...
Да, конечно, умен, умен заяц, но все-таки эти скидкиопасное дело: умная гончая тоже понимает, что заяц всегда глядит в свой след, и так исхитряется взять направление на скидках не по следам, а прямо по воздуху верхним чутьем.
И как же, значит, бьется сердчишко у зайчишки, когда он слышитлай собаки прекратился, собака скололась и начала делать у места скола молча свой страшный круг...
Зайцу повезло в этот раз. Он понял: собака, начав делать свой круг по елани, с чем-то там встретилась, и вдруг там явственно послышался голос человека и поднялся страшный шум...
Можно догадаться, — заяц, услыхав непонятный шум, сказал себе что-нибудь вроде нашего: "Подальше от греха", — и, ковыль-ковыль, тихонечко вышел на обратный след к Лежачему камню.
А Травка, разлетевшись на елани по зайцу, вдруг в десяти шагах от себя глаза в глаза увидела маленького человека и, забыв о зайце, остановилась как вкопанная.
Что думала Травка, глядя на маленького человека в елани, можно легко догадаться. Ведь это для нас все мы разные. Для Травки все люди были как два человека: одинАнтипыч с разными лицами и другой человекэто враг Антипыча. И вот почему хорошая, умная собака не подходит сразу к человеку, а остановится и узнает, ее это хозяин или враг его.
Так вот и стояла Травка и глядела в лицо маленького человека, освещенного последним лучом заходящего солнца.
Глаза у маленького человека были сначала тусклые, мертвые, но вдруг в них загорелся огонек, и вот это заметила Травка.
"Скорее всего, это Антипыч", — подумала Травка. И чуть-чуть, еле заметно вильнула хвостом.
Мы, конечно, не можем знать, как думала Травка, узнавая своего Антипыча, но догадываться, конечно, можно. Вы помните, бывало ли с вами так? Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале, увидишьвесь-то, весь человек, большой, прекрасный, как для Травки Антипыч, из-за твоей спины наклонился и тоже смотрится в заводь, как в зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природой, с облаками, лесами, и солнышко там внизу тоже садится, и молодой месяц показывается, и частые звездочки.
Так вот точно, наверно, и Травке в каждом лице человека, как в зеркале, виднелся весь человек Антипыч, и к каждому стремилась она броситься на шею, но по опыту своему она знала: есть враг Антипыча с точно таким же лицом.
И она ждала.
А лапы ее между тем понемногу тоже засасывало; если так дольше стоять, то и собачьи лапы так засосет, что и не вытащишь. Ждать стало больше нельзя.
И вдруг...
Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми победными звуками, ни закат с журавлиным обещанием нового прекрасного дняничто, никакое чудо природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки в болоте: она услышала слово человеческоеи какое слово!
Антипыч, как большой, настоящий охотник, назвал свою собаку вначале, конечно, по-охотничьиот слова травить, и наша Травка вначале у него называлась Затравка: но после охотничья кличка на языке оболталась, и вышло прекрасное имя Травка. В последний раз, когда приходил к нам Антипыч, собака его называлась еще Затравка. И когда загорелся огонек в глазах маленького человека, это значило, что Митраша вспомнил имя собаки. Потом омертвелые, синеющие губы маленького человека стали наливаться кровью, краснеть, зашевелились. Вот это движение губ Травка заметила и второй раз чуть-чуть вильнула хвостом. И тогда произошло настоящее чудо в понимании Травки. Точно так же, как старый Антипыч в старое время, новый молодой и маленький Антипыч сказал:
Затравка!

Узнав Антипыча, Травка мгновенно легла.
Ну, ну! сказал Антипыч, — Иди ко мне, умница!
И Травка в ответ на слова человека тихонечко поползла.
Но маленький человек звал ее и манил сейчас не совсем прямо от чистого сердца, как думала, наверно, сама Травка. У маленького человека в словах не только дружба и радость была, как думала Травка, а тоже таился и хитрый план своего спасения. Если бы он мог пересказать ей понятно свой план, с какой бы радостью бросилась она его спасать! Но он не мог сделать себя для нее понятным и должен был обманывать ее ласковым словом. Ему даже надо было, чтобы она его боялась, а то если бы она не боялась, не чувствовала хорошего страха перед могуществом великого Антипыча и по-собачьи со всех ног бросилась бы ему на шею, то неминуемо болото бы затащило в свои недра и человека, и его другасобаку. Маленький человек, просто не мог быть сейчас тем великим человеком, какой мерещился Травке.
Затравушка, милая Затравушка! ласкал он ее сладким голосом.
А сам думал:
"Ну, ползи, только ползи!"

И собака, своей чистой душой подозревая что-то не совсем чистое в ясных словах Антипыча, ползла с остановками.
Ну, голубушка, еще, еще!
А сам думал:
"Ползи, только ползи".

И вот понемногу она подползла. Он мог бы уже и теперь, опираясь на распластанное на болоте ружье, наклониться немного вперед, протянуть руку, погладить по голове. Но маленький хитрый человек знал, что от одного его малейшего прикосновения собака с визгом радости бросится на него и утопит.
И маленький человек остановил в себе большое сердце. Он замер в точном расчете движения, как боец в определяющем исход борьбы ударе: жить ему или умереть.
Вот еще бы маленький ползок по земле, и Травка бы бросилась на шею человеку, но в расчете своем маленький человек не ошибся: мгновенно он выбросил свою правую руку вперед и схватил большую, сильную собаку за левую заднюю ногу.
Так неужели же враг человека так мог обмануть?
Травка с безумной силой рванулась, и она бы вырвалась из руки маленького человека, если бы тот, уже достаточно выволоченный, не схватил другой рукой ее за другую ногу. Мгновенно вслед за тем он лег животом на ружье, выпустил собаку и на четвереньках сам, как собака, переставляя опору-ружье все вперед и вперед, подполз к тропе, где постоянно ходил человек и где от ног его по краям росла высокая трава белоус. Тут, на тропе, он поднялся, тут он отер последние слезы с лица, отряхнул грязь с лохмотьев своих и, как настоящий большой человек, властно приказал:
Иди же теперь ко мне, моя Затравка!

Услыхав такой голос, такие слова, Травка бросила все свои колебания: перед ней стоял прежний, прекрасный Антипыч. С визгом радости, узнав хозяина, кинулась она ему на шею, и человек целовал своего друга и в нос, и в глаза, и в уши.
Не пора ли сказать теперь уж, как мы сами думаем о загадочных словах нашего старого лесника Антипыча, когда он обещал нам перешепнуть свою правду собаке, если мы сами его не застанем живым? Мы думаем, Антипыч не совсем в шутку об этом сказал. Очень может быть, тот Антипыч, как Травка его понимает, или, по-нашему, весь человек в древнем прошлом его, перешепнул своему другу-собаке какую-то свою большую человеческую правду, и мы думаем: эта правда есть правда вековечной суровой борьбы людей за любовь.