Texts

Return to review | Return to list

Openzi

history

May 23, 2025 in 14:10 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kerdan minä tulin Kuz’mičannoks aigaližel kevädel. Korktad pedajad seižuiba völ lumes. No mitte-se ilo lendli il’mas. I minä el’genzin, miše irdal om jo kevaz’. Se tuli tänna aigemba. Lidnaha se völ ei rigehtind. Keväz’, kut Kuz’mič-ki, navedi küläd. I edel ku heläiškata sadal änel, keväz’ hilläšti seižuihe tal’v-akan rindal i ustavakahašti ladi sille kaglusen vanhal pal’tol, miččelpäi muju-ki läksi jo. Mugoižiš armoišpäi tal’v-ak voikaškanzi ezmäižil ojaižil. Necil vodel kaik lujas hätken varastiba lämäd, i minä mugažo. Ku äjad väzuiba lumespäi, ka minä holduin, kut oma azjad Kuz’mičal. Kaiken tal’ven en nägend händast. Necil kerdal otin hänele lahjaks kalad. Kuz’mič oli terveh da ilokaz, spasiboiči mindai lahjas. I eskai kündusespäi hän zavodi ičeze starinan. – Eli meiden küläs priha. Aleksejaks kuctihe. Oli hän häväsüdäimeline, melekaz mez’. A päazj – lujas navedi kalatada. Tetab oli kalanik, sanun sinei. Meiden rahvahas ei voiži eläda kalata. Stolal se oli ezmäižel sijal. Kalad kuivatadihe, keittihe, pašttihe, tehtihe sišpäi rodjauhod. Suren kalan somusespäi keittihe studen’. Maman kalakurnikad tähasai unes nägen. A lemen polhe en sanu-ki. Sil aigal kaik püdiba kalad, i pened, i vanhembad. No mugomad kalanikad, kut L’oša, nikus enambad en vasttand. Hänen dedoi kaik peitused sanui prihaižele. L’oška kundli dedoid i napri tehta kaiken muga, midä uk sanui hänele. Priha hüviti vedehišt ezmäižel lemel, iški verkon lepän barbaižil, miše kala tuliži verkoihe. Madoid kaivoi edel päiväižen nouzmad i peiti niid muražmätho. Ka äjan midä tegi, en mušta jo nügüd’. Kuni lindud-počtmehed banderolil kandišiba kevät erazvuiččihe mirun agjoihe, ka L’oša kazvoi i openzihe kalatamha da kaikihe kalatusenke sidotud peitusihe todesižes elos. Ni sügüzel, ni tal’vel lebupäivid kalanikal ei olend. Muga tegihe-ki L’oša rahvahan täht Aleksei Petrovičaks. Ku sai kalad, ka kaiken jagoihe ristituidenke. Sab ezmäižen haugen, a rahvaz jo sid’ kut sid’, küzub, kus om möuk hauges. Ku se ezipalas oleskeli, ka rugišt zavottihe semetada aigemba, ei kut tobjimalaz. Hän meil oli agronoman sijas. Völ tal’vel Petrovič voi sanuda kactes rahvahan primetoihe, miččen aigan se vai toine kala zavodib kudoda. Aleksei varasti Maidnedalid ei kürziden taguiči, a kacui, mitte sä necil päiväl linneb. Kactes säha hän tezi, konz särg möukunke linneb. Mecas ei marjoihe kacund, a kazvmusihe kacui. Ku, ozutesikš, kadag änikoičeb, ka lahn pästab kudod. Muga sanui Aleksei Petrovič. Mehedui Aleksei i meleti naida. Nevestad kacui Spasan päivän, konz oli edahaižen heimolaiženno adivoiš. Tozi, edahan neižne eli, läz 70 kilometrad küläspäi. No muga Nast’ona tuli Al’oškale mel’he, kuti neglal puski Al’oškan südäimehe, eskai prihan hengen saupsi. Nastoi oli todeks čoma neižne. Vaugedpäine, kas käden sankte, muzavered sil’mäd, kut pimed ö, hoikaine vösija. Ei neižne, a vauged koivut. A meiden priha mugažo Nastoile tuli mel’he. I priha-se mitte oli! Korged kazvol, vahv, modol-ki čoma, | vaiše vaiknaline hän oli. Kozičemha L’oša iče läksi. Noriden täht pit’k te ei olend jügedan. Vösttihe priha - da matkaha sokolan. Vanhembišpäi sai kožmusen. Nastoi kasaha kaks’ lentašt pleti. Sai oli judukaz da vessel, Pokrovan vätihe. Zavodiba eläda nored ühtes. Nast’ona oli hüvän emägan. Pertiš kaiken oli puhthaz, pirgad oliba ei vaiše nimipäiväks. Ka kaiken-se löuzihe Nast’al paha privičk. Kaiče Jumal, naižele mugoman olda! Navedi Anastasija ridelta. Ku oli libunu pahas meles, ka paha oli kaikile. A ezmäi kaiked Aleksejale pidi varaita. Uf, kut Nastoi vaiše ei väritand Aleksejad, jäl’gmäižil sanoil nimiti händast. Kaikes Aleksei oli vär. I siš, miše vihmuškanzi, | i miše räk om pit’kha. Eskai miše mužik kalad äi toi kodihe. I muga kogonaižin päivin laji händast, kut katkaitud plastink, šihiži nor’ ak. Ei olend huiged hänele ristituiden-ki edes, rahvahan aigan-ki lajihe mužikan päle. L’oška muga-ki ei pagižend äjan, a sid’ vuusö opalaks tegihe. Mod musteni, ei zavodnu muhata vuusö. Ei vaiše mužikad, no naižed-ki nevoiba L’oškale opeta ičeze akad – ei oliži paha painda hänele bokid hot’ kerdan. Ka ei olnuiži L’oška ičeze maman pog, ku lendaiži kät naižen päle. Rahvaz čududelihe, konz-žo hänen tirpand lopiše – eläda ningoman käredan akanke. Äkkid Nastoid kuti vajehtadihe. Pahad sanad hän ei sanu. Ei L’oškaks kucub, a L’ošen’kaks. Besedoiden aigan ištub i kaiken aigan kacub Aleksejaha, ei heita sil’mid hänespäi. Muhu modos hän mužikad kodiš vasttab, sel’gha ristib, konz kalaha mužik mäneb. Rahvaz čududelese. Kut-žo mugoine sügüz’kärbhaine päskhaižeks kändihe? Mikš muga tegihe, mitte sü om? Akad mokičiba Nast’ad, küzeliba, meletiba kohtunke tegihe. Ei, vestid ei vahvištoittud. Nastoi om vaikti, vaiše šutib. Hot’ sanutas, miše kaikuččes naižes ištub čort, kudambale kaiken pidab teta, | a erasiš mužikoiš, sanun, i kaks’ löudase, tozi om. Prihad-ki küzeliba L’oškad, tahtoiba teta peitusen. Pit’kha käveliba hänen taga, napriba tedištada, kut hänele ozastui akad parembaha polehe vajehtada. L’oška ei sanund sanad-ki, vaiše pil’kištihe. Kaik-se kerdan ei voind enamba tirpta. Starinoiči ičeze vanhale sebranikale kaiken. Se nikelle ei starinoičend L’oškan peitust. Necen todesižen sebranikan oli minun vanhemb vel’l’. A minä hänenke kalha pakičimoi sil kerdal. Konz mužikad öl pagižiba, melitiba, miše minä magadan. Naku tuli-ki, miše minä en tahtoind, a kulištin, mikš Nastoi tegihe mugoižeks hüväks äkkid. Jo hätken ei ole necil mal L’ošad da Nastoid, ni minun velled. Heiden hillid nimid šupitaba vaiše heiden läheližed loičendan aigan. Sikš nikelle pahad minä en tege. Sinei, olgha muga, starinoičen L’oškan peitusen. Kerdan L’oša maniti ičeze akad kalastusele. Oh, kut laji hän mužikad. I veneh om heilui, i jaugad hänen kül’miba, kenen L’oška vaiše ei olnu. A kalanik soudab kaikel vägel järven keskele. Seižutihe lopuks, L’oša higon pühki i sanub akale: ”Lähte venehespäi, akaine!” Nast’a sil’mäd pöngöti i zavodi kidastada: ”Oled-ik meles, mužik? Kuna minä lähten? Ǔmbri vezi om, a ujuda minä en mahta, iče tedad”. L’oška kändab ičeze polhe: ”Hüppi tägäpäi! Kaiken-se ei ole minai elod. Kaik üks-se – lop. Huigenzoitid sinä mindai. Kaik posad nagrab. Midä putub meletadas minun polhe, miše minä vuusö ei ole mužik-ki. Erigandust en anda, – sanub, | – armastan minä sindai, küd. No ei ole enamba väged minai, lopihe. En voi kundelta sinun hödhüvišt lajindad kaikuččen päivän. Sikš, ole hüvä, hüppi iče”. Oh, kut Nast’a zavodi pakita, konz el’genzi, miše hänen vaiknaline mužik vuusö ei iloitele. ”L’ošen’ka, – sanub, – prosti sinä mindai. Nikonz enambad en sanu pahad sanad, armaz minun”. L’oška kändab ičeze polhe: ”En usko, – sanub, – ni ühtele sinun sanale en usko”. Kut hän kačni venehen i Nast’ad lükäiži venehespäi. Nast’a pöl’gästusespäi kuti lamantui, ei andoind än’t-ki, konz vedehe lanksi. Lanksi i sid’-žo hüpähti jaugoile. Hän ei voi el’geta, mi tegese. Seižub vedes rindahasai, a jaugoiden al mujub mad. Vaiše sun avaidab, kuti kala randal. Petrovič-se kaik järved da joged tezi ümbrištos laps’aigaspäi. A siš edahaižes järves naku mitte peituz oli. Veden al oli mägi ani järven keskes. Ei upotamha Aleksei toi ičeze akad, a opendamha. Pördihe kodihe nored, a Nast’oi vaikti om, nimidä ei sanu, kuti vet suhu om otnu. Necil kerdal Aleksei haugen sijas ičeze akad toi kodihe, | siks ku pöl’gästusespäi Nast’a ei voind kävelta. Oikti-ik tegi muga Aleksei vai ei, ei meile sudida. No siš aigaspäi niken küläs pahad sanad Nast’alpäi ei kulend. A mužik hänen i vuusö. Toižel vodel Nast’al da Aleksejal tütär sündui. Ani penespäi tatanke kalatamha käveli. Laskvan oli neičukaine, sanutas, kaik mamhaze.
• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение. И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом oмнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет, как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. ^ При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: | - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила. И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 14:08 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kerdan minä tulin Kuz’mičannoks aigaližel kevädel. Korktad pedajad seižuiba völ lumes. No mitte-se ilo lendli il’mas. I minä el’genzin, miše irdal om jo kevaz’. Se tuli tänna aigemba. Lidnaha se völ ei rigehtind. Keväz’, kut Kuz’mič-ki, navedi küläd. I edel ku heläiškata sadal änel, keväz’ hilläšti seižuihe tal’v-akan rindal i ustavakahašti ladi sille kaglusen vanhal pal’tol, miččelpäi muju-ki läksi jo. Mugoižiš armoišpäi tal’v-ak voikaškanzi ezmäižil ojaižil. Necil vodel kaik lujas hätken varastiba lämäd, i minä mugažo. Ku äjad väzuiba lumespäi, ka minä holduin, kut oma azjad Kuz’mičal. Kaiken tal’ven en nägend händast. Necil kerdal otin hänele lahjaks kalad. Kuz’mič oli terveh da ilokaz, spasiboiči mindai lahjas. I eskai kündusespäi hän zavodi ičeze starinan. – Eli meiden küläs priha. Aleksejaks kuctihe. Oli hän häväsüdäimeline, melekaz mez’. A päazj – lujas navedi kalatada. Tetab oli kalanik, sanun sinei. Meiden rahvahas ei voiži eläda kalata. Stolal se oli ezmäižel sijal. Kalad kuivatadihe, keittihe, pašttihe, tehtihe sišpäi rodjauhod. Suren kalan somusespäi keittihe studen’. Maman kalakurnikad tähasai unes nägen. A lemen polhe en sanu-ki. Sil aigal kaik püdiba kalad, i pened, i vanhembad. No mugomad kalanikad, kut L’oša, nikus enambad en vasttand. Hänen dedoi kaik peitused sanui prihaižele. L’oška kundli dedoid i napri tehta kaiken muga, midä uk sanui hänele. Priha hüviti vedehišt ezmäižel lemel, iški verkon lepän barbaižil, miše kala tuliži verkoihe. Madoid kaivoi edel päiväižen nouzmad i peiti niid muražmätho. Ka äjan midä tegi, en mušta jo nügüd’. Kuni lindud-počtmehed banderolil kandišiba kevät erazvuiččihe mirun agjoihe, ka L’oša kazvoi i openzihe kalatamha da kaikihe kalatusenke sidotud peitusihe todesižes elos. Ni sügüzel, ni tal’vel lebupäivid kalanikal ei olend. Muga tegihe-ki L’oša rahvahan täht Aleksei Petrovičaks. Ku sai kalad, ka kaiken jagoihe ristituidenke. Sab ezmäižen haugen, a rahvaz jo sid’ kut sid’, küzub, kus om möuk hauges. Ku se ezipalas oleskeli, ka rugišt zavottihe semetada aigemba, ei kut tobjimalaz. Hän meil oli agronoman sijas. Völ tal’vel Petrovič voi sanuda kactes rahvahan primetoihe, miččen aigan se vai toine kala zavodib kudoda. Aleksei varasti Maidnedalid ei kürziden taguiči, a kacui, mitte sä necil päiväl linneb. Kactes säha hän tezi, konz särg möukunke linneb. Mecas ei marjoihe kacund, a kazvmusihe kacui. Ku, ozutesikš, kadag änikoičeb, ka lahn pästab kudod. Muga sanui Aleksei Petrovič. Mehedui Aleksei i meleti naida. Nevestad kacui Spasan päivän, konz oli edahaižen heimolaiženno adivoiš. Tozi, edahan neižne eli, läz 70 kilometrad küläspäi. No muga Nast’ona tuli Al’oškale mel’he, kuti neglal puski Al’oškan südäimehe, eskai prihan hengen saupsi. Nastoi oli todeks čoma neižne. Vaugedpäine, kas käden sankte, muzavered sil’mäd, kut pimed ö, hoikaine vösija. Ei neižne, a vauged koivut. A meiden priha mugažo Nastoile tuli mel’he. I priha-se mitte oli! Korged kazvol, vahv, modol-ki čoma, | vaiše vaiknaline hän oli. Kozičemha L’oša iče läksi. Noriden täht pit’k te ei olend jügedan. Vösttihe priha - da matkaha sokolan. Vanhembišpäi sai kožmusen. Nastoi kasaha kaks’ lentašt pleti. Sai oli judukaz da vessel, Pokrovan vätihe. Zavodiba eläda nored ühtes. Nast’ona oli hüvän emägan. Pertiš kaiken oli puhthaz, pirgad oliba ei vaiše nimipäiväks. Ka kaiken-se löuzihe Nast’al paha privičk. Kaiče Jumal, naižele mugoman olda! Navedi Anastasija ridelta. Ku oli libunu pahas meles, ka paha oli kaikile. A ezmäi kaiked Aleksejale pidi varaita. Uf, kut Nastoi vaiše ei väritand Aleksejad, jäl’gmäižil sanoil nimiti händast. Kaikes Aleksei oli vär. I siš, miše vihmuškanzi, | i miše räk om pit’kha. Eskai miše mužik kalad äi toi kodihe. I muga kogonaižin päivin laji händast, kut katkaitud plastink, šihiži nor’ ak. Ei olend huiged hänele ristituiden-ki edes, rahvahan aigan-ki lajihe mužikan päle. L’oška muga-ki ei pagižend äjan, a sid’ vuusö opalaks tegihe. Mod musteni, ei zavodnu muhata vuusö. Ei vaiše mužikad, no naižed-ki nevoiba L’oškale opeta ičeze akad – ei oliži paha painda hänele bokid hot’ kerdan. Ka ei olnuiži L’oška ičeze maman pog, ku lendaiži kät naižen päle. Rahvaz čududelihe, konz-žo hänen tirpand lopiše – eläda ningoman käredan akanke. Äkkid Nastoid kuti vajehtadihe. Pahad sanad hän ei sanu. Ei L’oškaks kucub, a L’ošen’kaks. Besedoiden aigan ištub i kaiken aigan kacub Aleksejaha, ei heita sil’mid hänespäi. Muhu modos hän mužikad kodiš vasttab, sel’gha ristib, konz kalaha mužik mäneb. Rahvaz čududelese. Kut-žo mugoine sügüz’kärbhaine päskhaižeks kändihe? Mikš muga tegihe, mitte sü om? Akad mokičiba Nast’ad, küzeliba, meletiba kohtunke tegihe. Ei, vestid ei vahvištoittud. Nastoi om vaikti, vaiše šutib. Hot’ sanutas, miše kaikuččes naižes ištub čort, kudambale kaiken pidab teta, | a erasiš mužikoiš, sanun, i kaks’ löudase, tozi om. Prihad-ki küzeliba L’oškad, tahtoiba teta peitusen. Pit’kha käveliba hänen taga, napriba tedištada, kut hänele ozastui akad parembaha polehe vajehtada. L’oška ei sanund sanad-ki, vaiše pil’kištihe. Kaik-se kerdan ei voind enamba tirpta. Starinoiči ičeze vanhale sebranikale kaiken. Se nikelle ei starinoičend L’oškan peitust. Necen todesižen sebranikan oli minun vanhemb vel’l’. A minä hänenke kalha pakičimoi sil kerdal. Konz mužikad öl pagižiba, melitiba, miše minä magadan. Naku tuli-ki, miše minä en tahtoind, a kulištin, mikš Nastoi tegihe mugoižeks hüväks äkkid. Jo hätken ei ole necil mal L’ošad da Nastoid, ni minun velled. Heiden hillid nimid šupitaba vaiše heiden läheližed loičendan aigan. Sikš nikelle pahad minä en tege. Sinei, olgha muga, starinoičen L’oškan peitusen. Kerdan L’oša maniti ičeze akad kalastusele. Oh, kut laji hän mužikad. I veneh om heilui, i jaugad hänen kül’miba, kenen L’oška vaiše ei olnu. A kalanik soudab kaikel vägel järven keskele. Seižutihe lopuks, L’oša higon pühki i sanub akale: ”Lähte venehespäi, akaine!” Nast’a sil’mäd pöngöti i zavodi kidastada: ”Oled-ik meles, mužik? Kuna minä lähten? Ǔmbri vezi om, a ujuda minä en mahta, iče tedad”. L’oška kändab ičeze polhe: ”Hüppi tägäpäi! Kaiken-se ei ole minai elod. Kaik üks-se – lop. Huigenzoitid sinä mindai. Kaik posad nagrab. Midä putub meletadas minun polhe, miše minä vuusö ei ole mužik-ki. Erigandust en anda, – sanub, | – armastan minä sindai, küd. No ei ole enamba väged minai, lopihe. En voi kundelta sinun hödhüvišt lajindad kaikuččen päivän. Sikš, ole hüvä, hüppi iče”. Oh, kut Nast’a zavodi pakita, konz el’genzi, miše hänen vaiknaline mužik vuusö ei iloitele. ”L’ošen’ka, – sanub, – prosti sinä mindai. Nikonz enambad en sanu pahad sanad, armaz minun”. L’oška kändab ičeze polhe: ”En usko, – sanub, – ni ühtele sinun sanale en usko”. Kut hän kačni venehen i Nast’ad lükäiži venehespäi. Nast’a pöl’gästusespäi kuti lamantui, ei andoind än’t-ki, konz vedehe lanksi. Lanksi i sid’-žo hüpähti jaugoile. Hän ei voi el’geta, mi tegese. Seižub vedes rindahasai, a jaugoiden al mujub mad. Vaiše sun avaidab, kuti kala randal. Petrovič-se kaik järved da joged tezi ümbrištos laps’aigaspäi. A siš edahaižes järves naku mitte peituz oli. Veden al oli mägi ani järven keskes. Ei upotamha Aleksei toi ičeze akad, a opendamha. Pördihe kodihe nored, a Nast’oi vaikti om, nimidä ei sanu, kuti vet suhu om otnu. Necil kerdal Aleksei haugen sijas ičeze akad toi kodihe, siks ku pöl’gästusespäi Nast’a ei voind kävelta. Oikti-ik tegi muga Aleksei vai ei, ei meile sudida. No siš aigaspäi niken küläs pahad sanad Nast’alpäi ei kulend. A mužik hänen i vuusö. Toižel vodel Nast’al da Aleksejal tütär sündui. Ani penespäi tatanke kalatamha käveli. Laskvan oli neičukaine, sanutas, kaik mamhaze.

May 23, 2025 in 14:06 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение. И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом oмнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет , как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. ^ При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: | - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила . И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 14:05 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение. И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом oмнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет , как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. ^ При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила . И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 14:04 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kerdan minä tulin Kuz’mičannoks aigaližel kevädel. Korktad pedajad seižuiba völ lumes. No mitte-se ilo lendli il’mas. I minä el’genzin, miše irdal om jo kevaz’. Se tuli tänna aigemba. Lidnaha se völ ei rigehtind. Keväz’, kut Kuz’mič-ki, navedi küläd. I edel ku heläiškata sadal änel, keväz’ hilläšti seižuihe tal’v-akan rindal i ustavakahašti ladi sille kaglusen vanhal pal’tol, miččelpäi muju-ki läksi jo. Mugoižiš armoišpäi tal’v-ak voikaškanzi ezmäižil ojaižil. Necil vodel kaik lujas hätken varastiba lämäd, i minä mugažo. Ku äjad väzuiba lumespäi, ka minä holduin, kut oma azjad Kuz’mičal. Kaiken tal’ven en nägend händast. Necil kerdal otin hänele lahjaks kalad. Kuz’mič oli terveh da ilokaz, spasiboiči mindai lahjas. I eskai kündusespäi hän zavodi ičeze starinan. – Eli meiden küläs priha. Aleksejaks kuctihe. Oli hän häväsüdäimeline, melekaz mez’. A päazj – lujas navedi kalatada. Tetab oli kalanik, sanun sinei. Meiden rahvahas ei voiži eläda kalata. Stolal se oli ezmäižel sijal. Kalad kuivatadihe, keittihe, pašttihe, tehtihe sišpäi rodjauhod. Suren kalan somusespäi keittihe studen’. Maman kalakurnikad tähasai unes nägen. A lemen polhe en sanu-ki. Sil aigal kaik püdiba kalad, i pened, i vanhembad. No mugomad kalanikad, kut L’oša, nikus enambad en vasttand. Hänen dedoi kaik peitused sanui prihaižele. L’oška kundli dedoid i napri tehta kaiken muga, midä uk sanui hänele. Priha hüviti vedehišt ezmäižel lemel, iški verkon lepän barbaižil, miše kala tuliži verkoihe. Madoid kaivoi edel päiväižen nouzmad i peiti niid muražmätho. Ka äjan midä tegi, en mušta jo nügüd’. Kuni lindud-počtmehed banderolil kandišiba kevät erazvuiččihe mirun agjoihe, ka L’oša kazvoi i openzihe kalatamha da kaikihe kalatusenke sidotud peitusihe todesižes elos. Ni sügüzel, ni tal’vel lebupäivid kalanikal ei olend. Muga tegihe-ki L’oša rahvahan täht Aleksei Petrovičaks. Ku sai kalad, ka kaiken jagoihe ristituidenke. Sab ezmäižen haugen, a rahvaz jo sid’ kut sid’, küzub, kus om möuk hauges. Ku se ezipalas oleskeli, ka rugišt zavottihe semetada aigemba, ei kut tobjimalaz. Hän meil oli agronoman sijas. Völ tal’vel Petrovič voi sanuda kactes rahvahan primetoihe, miččen aigan se vai toine kala zavodib kudoda. Aleksei varasti Maidnedalid ei kürziden taguiči, a kacui, mitte sä necil päiväl linneb. Kactes säha hän tezi, konz särg möukunke linneb. Mecas ei marjoihe kacund, a kazvmusihe kacui. Ku, ozutesikš, kadag änikoičeb, ka lahn pästab kudod. Muga sanui Aleksei Petrovič. Mehedui Aleksei i meleti naida. Nevestad kacui Spasan päivän, konz oli edahaižen heimolaiženno adivoiš. Tozi, edahan neižne eli, läz 70 kilometrad küläspäi. No muga Nast’ona tuli Al’oškale mel’he, kuti neglal puski Al’oškan südäimehe, eskai prihan hengen saupsi. Nastoi oli todeks čoma neižne. Vaugedpäine, kas käden sankte, muzavered sil’mäd, kut pimed ö, hoikaine vösija. Ei neižne, a vauged koivut. A meiden priha mugažo Nastoile tuli mel’he. I priha-se mitte oli! Korged kazvol, vahv, modol-ki čoma, | vaiše vaiknaline hän oli. Kozičemha L’oša iče läksi. Noriden täht pit’k te ei olend jügedan. Vösttihe priha - da matkaha sokolan. Vanhembišpäi sai kožmusen. Nastoi kasaha kaks’ lentašt pleti. Sai oli judukaz da vessel, Pokrovan vätihe. Zavodiba eläda nored ühtes. Nast’ona oli hüvän emägan. Pertiš kaiken oli puhthaz, pirgad oliba ei vaiše nimipäiväks. Ka kaiken-se löuzihe Nast’al paha privičk. Kaiče Jumal, naižele mugoman olda! Navedi Anastasija ridelta. Ku oli libunu pahas meles, ka paha oli kaikile. A ezmäi kaiked Aleksejale pidi varaita. Uf, kut Nastoi vaiše ei väritand Aleksejad, jäl’gmäižil sanoil nimiti händast. Kaikes Aleksei oli vär. I siš, miše vihmuškanzi, | i miše räk om pit’kha. Eskai miše mužik kalad äi toi kodihe. I muga kogonaižin päivin laji händast, kut katkaitud plastink, šihiži nor’ ak. Ei olend huiged hänele ristituiden-ki edes, rahvahan aigan-ki lajihe mužikan päle. L’oška muga-ki ei pagižend äjan, a sid’ vuusö opalaks tegihe. Mod musteni, ei zavodnu muhata vuusö. Ei vaiše mužikad, no naižed-ki nevoiba L’oškale opeta ičeze akad – ei oliži paha painda hänele bokid hot’ kerdan. Ka ei olnuiži L’oška ičeze maman pog, ku lendaiži kät naižen päle. Rahvaz čududelihe, konz-žo hänen tirpand lopiše – eläda ningoman käredan akanke. Äkkid Nastoid kuti vajehtadihe. Pahad sanad hän ei sanu. Ei L’oškaks kucub, a L’ošen’kaks. Besedoiden aigan ištub i kaiken aigan kacub Aleksejaha, ei heita sil’mid hänespäi. Muhu modos hän mužikad kodiš vasttab, sel’gha ristib, konz kalaha mužik mäneb. Rahvaz čududelese. Kut-žo mugoine sügüz’kärbhaine päskhaižeks kändihe? Mikš muga tegihe, mitte sü om? Akad mokičiba Nast’ad, küzeliba, meletiba kohtunke tegihe. Ei, vestid ei vahvištoittud. Nastoi om vaikti, vaiše šutib. Hot’ sanutas, miše kaikuččes naižes ištub čort, kudambale kaiken pidab teta, | a erasiš mužikoiš, sanun, i kaks’ löudase, tozi om. Prihad-ki küzeliba L’oškad, tahtoiba teta peitusen. Pit’kha käveliba hänen taga, napriba tedištada, kut hänele ozastui akad parembaha polehe vajehtada. L’oška ei sanund sanad-ki, vaiše pil’kištihe. Kaik-se kerdan ei voind enamba tirpta. Starinoiči ičeze vanhale sebranikale kaiken. Se nikelle ei starinoičend L’oškan peitust. Necen todesižen sebranikan oli minun vanhemb vel’l’. A minä hänenke kalha pakičimoi sil kerdal. Konz mužikad öl pagižiba, melitiba, miše minä magadan. Naku tuli-ki, miše minä en tahtoind, a kulištin, mikš Nastoi tegihe mugoižeks hüväks äkkid. Jo hätken ei ole necil mal L’ošad da Nastoid, ni minun velled. Heiden hillid nimid šupitaba vaiše heiden läheližed loičendan aigan. Sikš nikelle pahad minä en tege. Sinei, olgha muga, starinoičen L’oškan peitusen. Kerdan L’oša maniti ičeze akad kalastusele. Oh, kut laji hän mužikad. I veneh om heilui, i jaugad hänen kül’miba, kenen L’oška vaiše ei olnu. A kalanik soudab kaikel vägel järven keskele. Seižutihe lopuks, L’oša higon pühki i sanub akale: ”Lähte venehespäi, akaine!” Nast’a sil’mäd pöngöti i zavodi kidastada: ”Oled-ik meles, mužik? Kuna minä lähten? Ǔmbri vezi om, a ujuda minä en mahta, iče tedad”. L’oška kändab ičeze polhe: ”Hüppi tägäpäi! Kaiken-se ei ole minai elod. Kaik üks-se – lop. Huigenzoitid sinä mindai. Kaik posad nagrab. Midä putub meletadas minun polhe, miše minä vuusö ei ole mužik-ki. Erigandust en anda, – sanub, – armastan minä sindai, küd. No ei ole enamba väged minai, lopihe. En voi kundelta sinun hödhüvišt lajindad kaikuččen päivän. Sikš, ole hüvä, hüppi iče”. Oh, kut Nast’a zavodi pakita, konz el’genzi, miše hänen vaiknaline mužik vuusö ei iloitele. ”L’ošen’ka, – sanub, – prosti sinä mindai. Nikonz enambad en sanu pahad sanad, armaz minun”. L’oška kändab ičeze polhe: ”En usko, – sanub, – ni ühtele sinun sanale en usko”. Kut hän kačni venehen i Nast’ad lükäiži venehespäi. Nast’a pöl’gästusespäi kuti lamantui, ei andoind än’t-ki, konz vedehe lanksi. Lanksi i sid’-žo hüpähti jaugoile. Hän ei voi el’geta, mi tegese. Seižub vedes rindahasai, a jaugoiden al mujub mad. Vaiše sun avaidab, kuti kala randal. Petrovič-se kaik järved da joged tezi ümbrištos laps’aigaspäi. A siš edahaižes järves naku mitte peituz oli. Veden al oli mägi ani järven keskes. Ei upotamha Aleksei toi ičeze akad, a opendamha. Pördihe kodihe nored, a Nast’oi vaikti om, nimidä ei sanu, kuti vet suhu om otnu. Necil kerdal Aleksei haugen sijas ičeze akad toi kodihe, siks ku pöl’gästusespäi Nast’a ei voind kävelta. Oikti-ik tegi muga Aleksei vai ei, ei meile sudida. No siš aigaspäi niken küläs pahad sanad Nast’alpäi ei kulend. A mužik hänen i vuusö. Toižel vodel Nast’al da Aleksejal tütär sündui. Ani penespäi tatanke kalatamha käveli. Laskvan oli neičukaine, sanutas, kaik mamhaze.

May 23, 2025 in 14:03 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение. И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом отемнелoмнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет , как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила . И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 14:01 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kerdan minä tulin Kuz’mičannoks aigaližel kevädel. Korktad pedajad seižuiba völ lumes. No mitte-se ilo lendli il’mas. I minä el’genzin, miše irdal om jo kevaz’. Se tuli tänna aigemba. Lidnaha se völ ei rigehtind. Keväz’, kut Kuz’mič-ki, navedi küläd. I edel ku heläiškata sadal änel, keväz’ hilläšti seižuihe tal’v-akan rindal i ustavakahašti ladi sille kaglusen vanhal pal’tol, miččelpäi muju-ki läksi jo. Mugoižiš armoišpäi tal’v-ak voikaškanzi ezmäižil ojaižil. Necil vodel kaik lujas hätken varastiba lämäd, i minä mugažo. Ku äjad väzuiba lumespäi, ka minä holduin, kut oma azjad Kuz’mičal. Kaiken tal’ven en nägend händast. Necil kerdal otin hänele lahjaks kalad. Kuz’mič oli terveh da ilokaz, spasiboiči mindai lahjas. I eskai kündusespäi hän zavodi ičeze starinan. – Eli meiden küläs priha. Aleksejaks kuctihe. Oli hän häväsüdäimeline, melekaz mez’. A päazj – lujas navedi kalatada. Tetab oli kalanik, sanun sinei. Meiden rahvahas ei voiži eläda kalata. Stolal se oli ezmäižel sijal. Kalad kuivatadihe, keittihe, pašttihe, tehtihe sišpäi rodjauhod. Suren kalan somusespäi keittihe studen’. Maman kalakurnikad tähasai unes nägen. A lemen polhe en sanu-ki. Sil aigal kaik püdiba kalad, i pened, i vanhembad. No mugomad kalanikad, kut L’oša, nikus enambad en vasttand. Hänen dedoi kaik peitused sanui prihaižele. L’oška kundli dedoid i napri tehta kaiken muga, midä uk sanui hänele. Priha hüviti vedehišt ezmäižel lemel, iški verkon lepän barbaižil, miše kala tuliži verkoihe. Madoid kaivoi edel päiväižen nouzmad i peiti niid muražmätho. Ka äjan midä tegi, en mušta jo nügüd’. Kuni lindud-počtmehed banderolil kandišiba kevät erazvuiččihe mirun agjoihe, ka L’oša kazvoi i openzihe kalatamha da kaikihe kalatusenke sidotud peitusihe todesižes elos. Ni sügüzel, ni tal’vel lebupäivid kalanikal ei olend. Muga tegihe-ki L’oša rahvahan täht Aleksei Petrovičaks. Ku sai kalad, ka kaiken jagoihe ristituidenke. Sab ezmäižen haugen, a rahvaz jo sid’ kut sid’, küzub, kus om möuk hauges. Ku se ezipalas oleskeli, ka rugišt zavottihe semetada aigemba, ei kut tobjimalaz. Hän meil oli agronoman sijas. Völ tal’vel Petrovič voi sanuda kactes rahvahan primetoihe, miččen aigan se vai toine kala zavodib kudoda. Aleksei varasti Maidnedalid ei kürziden taguiči, a kacui, mitte sä necil päiväl linneb. Kactes säha hän tezi, konz särg möukunke linneb. Mecas ei marjoihe kacund, a kazvmusihe kacui. Ku, ozutesikš, kadag änikoičeb, ka lahn pästab kudod. Muga sanui Aleksei Petrovič. Mehedui Aleksei i meleti naida. Nevestad kacui Spasan päivän, konz oli edahaižen heimolaiženno adivoiš. Tozi, edahan neižne eli, läz 70 kilometrad küläspäi. No muga Nast’ona tuli Al’oškale mel’he, kuti neglal puski Al’oškan südäimehe, eskai prihan hengen saupsi. Nastoi oli todeks čoma neižne. Vaugedpäine, kas käden sankte, muzavered sil’mäd, kut pimed ö, hoikaine vösija. Ei neižne, a vauged koivut. A meiden priha mugažo Nastoile tuli mel’he. I priha-se mitte oli! Korged kazvol, vahv, modol-ki čoma, | vaiše vaiknaline hän oli. Kozičemha L’oša iče läksi. Noriden täht pit’k te ei olend jügedan. Vösttihe priha - da matkaha sokolan. Vanhembišpäi sai kožmusen. Nastoi kasaha kaks’ lentašt pleti. Sai oli judukaz da vessel, Pokrovan vätihe. Zavodiba eläda nored ühtes. Nast’ona oli hüvän emägan. Pertiš kaiken oli puhthaz, pirgad oliba ei vaiše nimipäiväks. Ka kaiken-se löuzihe Nast’al paha privičk. Kaiče Jumal, naižele mugoman olda! Navedi Anastasija ridelta. Ku oli libunu pahas meles, ka paha oli kaikile. A ezmäi kaiked Aleksejale pidi varaita. Uf, kut Nastoi vaiše ei väritand Aleksejad, jäl’gmäižil sanoil nimiti händast. Kaikes Aleksei oli vär. I siš, miše vihmuškanzi, | i miše räk om pit’kha. Eskai miše mužik kalad äi toi kodihe. I muga kogonaižin päivin laji händast, kut katkaitud plastink, šihiži nor’ ak. Ei olend huiged hänele ristituiden-ki edes, rahvahan aigan-ki lajihe mužikan päle. L’oška muga-ki ei pagižend äjan, a sid’ vuusö opalaks tegihe. Mod musteni, ei zavodnu muhata vuusö. Ei vaiše mužikad, no naižed-ki nevoiba L’oškale opeta ičeze akad – ei oliži paha painda hänele bokid hot’ kerdan. Ka ei olnuiži L’oška ičeze maman pog, ku lendaiži kät naižen päle. Rahvaz čududelihe, konz-žo hänen tirpand lopiše – eläda ningoman käredan akanke. Äkkid Nastoid kuti vajehtadihe. Pahad sanad hän ei sanu. Ei L’oškaks kucub, a L’ošen’kaks. Besedoiden aigan ištub i kaiken aigan kacub Aleksejaha, ei heita sil’mid hänespäi. Muhu modos hän mužikad kodiš vasttab, sel’gha ristib, konz kalaha mužik mäneb. Rahvaz čududelese. Kut-žo mugoine sügüz’kärbhaine päskhaižeks kändihe? Mikš muga tegihe, mitte sü om? Akad mokičiba Nast’ad, küzeliba, meletiba kohtunke tegihe. Ei, vestid ei vahvištoittud. Nastoi om vaikti, vaiše šutib. Hot’ sanutas, miše kaikuččes naižes ištub čort, kudambale kaiken pidab teta, a erasiš mužikoiš, sanun, i kaks’ löudase, tozi om. Prihad-ki küzeliba L’oškad, tahtoiba teta peitusen. Pit’kha käveliba hänen taga, napriba tedištada, kut hänele ozastui akad parembaha polehe vajehtada. L’oška ei sanund sanad-ki, vaiše pil’kištihe. Kaik-se kerdan ei voind enamba tirpta. Starinoiči ičeze vanhale sebranikale kaiken. Se nikelle ei starinoičend L’oškan peitust. Necen todesižen sebranikan oli minun vanhemb vel’l’. A minä hänenke kalha pakičimoi sil kerdal. Konz mužikad öl pagižiba, melitiba, miše minä magadan. Naku tuli-ki, miše minä en tahtoind, a kulištin, mikš Nastoi tegihe mugoižeks hüväks äkkid. Jo hätken ei ole necil mal L’ošad da Nastoid, ni minun velled. Heiden hillid nimid šupitaba vaiše heiden läheližed loičendan aigan. Sikš nikelle pahad minä en tege. Sinei, olgha muga, starinoičen L’oškan peitusen. Kerdan L’oša maniti ičeze akad kalastusele. Oh, kut laji hän mužikad. I veneh om heilui, i jaugad hänen kül’miba, kenen L’oška vaiše ei olnu. A kalanik soudab kaikel vägel järven keskele. Seižutihe lopuks, L’oša higon pühki i sanub akale: ”Lähte venehespäi, akaine!” Nast’a sil’mäd pöngöti i zavodi kidastada: ”Oled-ik meles, mužik? Kuna minä lähten? Ǔmbri vezi om, a ujuda minä en mahta, iče tedad”. L’oška kändab ičeze polhe: ”Hüppi tägäpäi! Kaiken-se ei ole minai elod. Kaik üks-se – lop. Huigenzoitid sinä mindai. Kaik posad nagrab. Midä putub meletadas minun polhe, miše minä vuusö ei ole mužik-ki. Erigandust en anda, – sanub, – armastan minä sindai, küd. No ei ole enamba väged minai, lopihe. En voi kundelta sinun hödhüvišt lajindad kaikuččen päivän. Sikš, ole hüvä, hüppi iče”. Oh, kut Nast’a zavodi pakita, konz el’genzi, miše hänen vaiknaline mužik vuusö ei iloitele. ”L’ošen’ka, – sanub, – prosti sinä mindai. Nikonz enambad en sanu pahad sanad, armaz minun”. L’oška kändab ičeze polhe: ”En usko, – sanub, – ni ühtele sinun sanale en usko”. Kut hän kačni venehen i Nast’ad lükäiži venehespäi. Nast’a pöl’gästusespäi kuti lamantui, ei andoind än’t-ki, konz vedehe lanksi. Lanksi i sid’-žo hüpähti jaugoile. Hän ei voi el’geta, mi tegese. Seižub vedes rindahasai, a jaugoiden al mujub mad. Vaiše sun avaidab, kuti kala randal. Petrovič-se kaik järved da joged tezi ümbrištos laps’aigaspäi. A siš edahaižes järves naku mitte peituz oli. Veden al oli mägi ani järven keskes. Ei upotamha Aleksei toi ičeze akad, a opendamha. Pördihe kodihe nored, a Nast’oi vaikti om, nimidä ei sanu, kuti vet suhu om otnu. Necil kerdal Aleksei haugen sijas ičeze akad toi kodihe, siks ku pöl’gästusespäi Nast’a ei voind kävelta. Oikti-ik tegi muga Aleksei vai ei, ei meile sudida. No siš aigaspäi niken küläs pahad sanad Nast’alpäi ei kulend. A mužik hänen i vuusö. Toižel vodel Nast’al da Aleksejal tütär sündui. Ani penespäi tatanke kalatamha käveli. Laskvan oli neičukaine, sanutas, kaik mamhaze.

May 23, 2025 in 14:01 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение. И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Всем изъянам изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом отемнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет , как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила . И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 14:00 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kerdan minä tulin Kuz’mičannoks aigaližel kevädel. Korktad pedajad seižuiba völ lumes. No mitte-se ilo lendli il’mas. I minä el’genzin, miše irdal om jo kevaz’. Se tuli tänna aigemba. Lidnaha se völ ei rigehtind. Keväz’, kut Kuz’mič-ki, navedi küläd. I edel ku heläiškata sadal änel, keväz’ hilläšti seižuihe tal’v-akan rindal i ustavakahašti ladi sille kaglusen vanhal pal’tol, miččelpäi muju-ki läksi jo. Mugoižiš armoišpäi tal’v-ak voikaškanzi ezmäižil ojaižil. Necil vodel kaik lujas hätken varastiba lämäd, i minä mugažo. Ku äjad väzuiba lumespäi, ka minä holduin, kut oma azjad Kuz’mičal. Kaiken tal’ven en nägend händast. Necil kerdal otin hänele lahjaks kalad. Kuz’mič oli terveh da ilokaz, spasiboiči mindai lahjas. I eskai kündusespäi hän zavodi ičeze starinan. – Eli meiden küläs priha. Aleksejaks kuctihe. Oli hän häväsüdäimeline, melekaz mez’. A päazj – lujas navedi kalatada. Tetab oli kalanik, sanun sinei. Meiden rahvahas ei voiži eläda kalata. Stolal se oli ezmäižel sijal. Kalad kuivatadihe, keittihe, pašttihe, tehtihe sišpäi rodjauhod. Suren kalan somusespäi keittihe studen’. Maman kalakurnikad tähasai unes nägen. A lemen polhe en sanu-ki. Sil aigal kaik püdiba kalad, i pened, i vanhembad. No mugomad kalanikad, kut L’oša, nikus enambad en vasttand. Hänen dedoi kaik peitused sanui prihaižele. L’oška kundli dedoid i napri tehta kaiken muga, midä uk sanui hänele. Priha hüviti vedehišt ezmäižel lemel, iški verkon lepän barbaižil, miše kala tuliži verkoihe. Madoid kaivoi edel päiväižen nouzmad i peiti niid muražmätho. Ka äjan midä tegi, en mušta jo nügüd’. Kuni lindud-počtmehed banderolil kandišiba kevät erazvuiččihe mirun agjoihe, ka L’oša kazvoi i openzihe kalatamha da kaikihe kalatusenke sidotud peitusihe todesižes elos. Ni sügüzel, ni tal’vel lebupäivid kalanikal ei olend. Muga tegihe-ki L’oša rahvahan täht Aleksei Petrovičaks. Ku sai kalad, ka kaiken jagoihe ristituidenke. Sab ezmäižen haugen, a rahvaz jo sid’ kut sid’, küzub, kus om möuk hauges. Ku se ezipalas oleskeli, ka rugišt zavottihe semetada aigemba, ei kut tobjimalaz. Hän meil oli agronoman sijas. Völ tal’vel Petrovič voi sanuda kactes rahvahan primetoihe, miččen aigan se vai toine kala zavodib kudoda. Aleksei varasti Maidnedalid ei kürziden taguiči, a kacui, mitte sä necil päiväl linneb. Kactes säha hän tezi, konz särg möukunke linneb. Mecas ei marjoihe kacund, a kazvmusihe kacui. Ku, ozutesikš, kadag änikoičeb, ka lahn pästab kudod. Muga sanui Aleksei Petrovič. Mehedui Aleksei i meleti naida. Nevestad kacui Spasan päivän, konz oli edahaižen heimolaiženno adivoiš. Tozi, edahan neižne eli, läz 70 kilometrad küläspäi. No muga Nast’ona tuli Al’oškale mel’he, kuti neglal puski Al’oškan südäimehe, eskai prihan hengen saupsi. Nastoi oli todeks čoma neižne. Vaugedpäine, kas käden sankte, muzavered sil’mäd, kut pimed ö, hoikaine vösija. Ei neižne, a vauged koivut. A meiden priha mugažo Nastoile tuli mel’he. I priha-se mitte oli! Korged kazvol, vahv, modol-ki čoma, | vaiše vaiknaline hän oli. Kozičemha L’oša iče läksi. Noriden täht pit’k te ei olend jügedan. Vösttihe priha - da matkaha sokolan. Vanhembišpäi sai kožmusen. Nastoi kasaha kaks’ lentašt pleti. Sai oli judukaz da vessel, Pokrovan vätihe. Zavodiba eläda nored ühtes. Nast’ona oli hüvän emägan. Pertiš kaiken oli puhthaz, pirgad oliba ei vaiše nimipäiväks. Ka kaiken-se löuzihe Nast’al paha privičk. Kaiče Jumal, naižele mugoman olda! Navedi Anastasija ridelta. Ku oli libunu pahas meles, ka paha oli kaikile. A ezmäi kaiked Aleksejale pidi varaita. Uf, kut Nastoi vaiše ei väritand Aleksejad, jäl’gmäižil sanoil nimiti händast. Kaikes Aleksei oli vär. I siš, miše vihmuškanzi, i miše räk om pit’kha. Eskai miše mužik kalad äi toi kodihe. I muga kogonaižin päivin laji händast, kut katkaitud plastink, šihiži nor’ ak. Ei olend huiged hänele ristituiden-ki edes, rahvahan aigan-ki lajihe mužikan päle. L’oška muga-ki ei pagižend äjan, a sid’ vuusö opalaks tegihe. Mod musteni, ei zavodnu muhata vuusö. Ei vaiše mužikad, no naižed-ki nevoiba L’oškale opeta ičeze akad – ei oliži paha painda hänele bokid hot’ kerdan. Ka ei olnuiži L’oška ičeze maman pog, ku lendaiži kät naižen päle. Rahvaz čududelihe, konz-žo hänen tirpand lopiše – eläda ningoman käredan akanke. Äkkid Nastoid kuti vajehtadihe. Pahad sanad hän ei sanu. Ei L’oškaks kucub, a L’ošen’kaks. Besedoiden aigan ištub i kaiken aigan kacub Aleksejaha, ei heita sil’mid hänespäi. Muhu modos hän mužikad kodiš vasttab, sel’gha ristib, konz kalaha mužik mäneb. Rahvaz čududelese. Kut-žo mugoine sügüz’kärbhaine päskhaižeks kändihe? Mikš muga tegihe, mitte sü om? Akad mokičiba Nast’ad, küzeliba, meletiba kohtunke tegihe. Ei, vestid ei vahvištoittud. Nastoi om vaikti, vaiše šutib. Hot’ sanutas, miše kaikuččes naižes ištub čort, kudambale kaiken pidab teta, a erasiš mužikoiš, sanun, i kaks’ löudase, tozi om. Prihad-ki küzeliba L’oškad, tahtoiba teta peitusen. Pit’kha käveliba hänen taga, napriba tedištada, kut hänele ozastui akad parembaha polehe vajehtada. L’oška ei sanund sanad-ki, vaiše pil’kištihe. Kaik-se kerdan ei voind enamba tirpta. Starinoiči ičeze vanhale sebranikale kaiken. Se nikelle ei starinoičend L’oškan peitust. Necen todesižen sebranikan oli minun vanhemb vel’l’. A minä hänenke kalha pakičimoi sil kerdal. Konz mužikad öl pagižiba, melitiba, miše minä magadan. Naku tuli-ki, miše minä en tahtoind, a kulištin, mikš Nastoi tegihe mugoižeks hüväks äkkid. Jo hätken ei ole necil mal L’ošad da Nastoid, ni minun velled. Heiden hillid nimid šupitaba vaiše heiden läheližed loičendan aigan. Sikš nikelle pahad minä en tege. Sinei, olgha muga, starinoičen L’oškan peitusen. Kerdan L’oša maniti ičeze akad kalastusele. Oh, kut laji hän mužikad. I veneh om heilui, i jaugad hänen kül’miba, kenen L’oška vaiše ei olnu. A kalanik soudab kaikel vägel järven keskele. Seižutihe lopuks, L’oša higon pühki i sanub akale: ”Lähte venehespäi, akaine!” Nast’a sil’mäd pöngöti i zavodi kidastada: ”Oled-ik meles, mužik? Kuna minä lähten? Ǔmbri vezi om, a ujuda minä en mahta, iče tedad”. L’oška kändab ičeze polhe: ”Hüppi tägäpäi! Kaiken-se ei ole minai elod. Kaik üks-se – lop. Huigenzoitid sinä mindai. Kaik posad nagrab. Midä putub meletadas minun polhe, miše minä vuusö ei ole mužik-ki. Erigandust en anda, – sanub, – armastan minä sindai, küd. No ei ole enamba väged minai, lopihe. En voi kundelta sinun hödhüvišt lajindad kaikuččen päivän. Sikš, ole hüvä, hüppi iče”. Oh, kut Nast’a zavodi pakita, konz el’genzi, miše hänen vaiknaline mužik vuusö ei iloitele. ”L’ošen’ka, – sanub, – prosti sinä mindai. Nikonz enambad en sanu pahad sanad, armaz minun”. L’oška kändab ičeze polhe: ”En usko, – sanub, – ni ühtele sinun sanale en usko”. Kut hän kačni venehen i Nast’ad lükäiži venehespäi. Nast’a pöl’gästusespäi kuti lamantui, ei andoind än’t-ki, konz vedehe lanksi. Lanksi i sid’-žo hüpähti jaugoile. Hän ei voi el’geta, mi tegese. Seižub vedes rindahasai, a jaugoiden al mujub mad. Vaiše sun avaidab, kuti kala randal. Petrovič-se kaik järved da joged tezi ümbrištos laps’aigaspäi. A siš edahaižes järves naku mitte peituz oli. Veden al oli mägi ani järven keskes. Ei upotamha Aleksei toi ičeze akad, a opendamha. Pördihe kodihe nored, a Nast’oi vaikti om, nimidä ei sanu, kuti vet suhu om otnu. Necil kerdal Aleksei haugen sijas ičeze akad toi kodihe, siks ku pöl’gästusespäi Nast’a ei voind kävelta. Oikti-ik tegi muga Aleksei vai ei, ei meile sudida. No siš aigaspäi niken küläs pahad sanad Nast’alpäi ei kulend. A mužik hänen i vuusö. Toižel vodel Nast’al da Aleksejal tütär sündui. Ani penespäi tatanke kalatamha käveli. Laskvan oli neičukaine, sanutas, kaik mamhaze.

May 23, 2025 in 13:57 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение.Иугощение. И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Всем изъянам изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом отемнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет , как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила . И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 13:56 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. Как- то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу. Но что -то неуловимо радостное стояло в воздухе. И я поняла, что весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше. В город она пока спешить не хотела. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима-старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, то я волновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела. Везла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение.И чуть ли не с порога начал свой рассказ. Жил у нас в деревне парень. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышленым малым. Но , а самое главное, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был, скажу я тебе. Нашему народу без рыбы не прожить было . На столе первое место она занимала. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Рыбник мамин до сих пор мне снится. Про похлебку и не говорю. Все рыбачили в то время, от мала до велика. Но такого рыбака, как Леша, нигде я больше не встречал. Дед его все секреты этого промысла поведал мальцу. Лешка старика слушал, старался делать то, что тот говорит. Задабривал водяного -хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми ветками, чтобы рыба в сеть шла. Червей копал до восхода солнца и прятал в муравейнике. Да много чего, всего и не упомню сейчас. Пока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова. Вот и стал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку, народ тут как тут с вопросом, где икра в щуке. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали раньше обычного. Вроде агронома он у нас был. Подмечал Петрович и по приметам еще зимой в какое время та или иная рыба на нерест пойдет. Масленицу ждал не из- за блинов, а смотрел погоду в этот день. По ней и определял , когда у плотвы икра будет. В лесу не ягоды собирал, а на растения смотрел. Ежели, к примеру , можжевельник цвет пустил, то лещ икру мечет. Так говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила, километров в 70 от деревни. Но до того зашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что даже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало. Настя была красавицей, не поспоришь. И коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка темная ,и талия тонкая. Ну не девушка, а березка белая. А наш паренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепок, на лицо не рябой. Правда, молчун был. Свататься Леша сам отправился. Что раньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался да соколом в путь. Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. Что с горы колесо скатилось, свадебка шумная да веселая прошла на Покров. Стали молодые жить- поживать. Настя справная хозяйка оказалось. В доме чистота, пироги не только на именины. Да вот все же оказался у Насти серьезный изъян. Всем изъянам изъян. Упаси Бог женам такой иметь. Любила Анастасия поскандалить. Ежели не с той ноги встала, держись, кто может. А пуще всех-Лексей. Ух, и как же она его только не винила, последними словами муженька называла. Во всем Алеша виноват. И то, что дождь пошел. И что жара стоит долго. И даже, что рыбы много изловил муженек . Итак по кругу день- деньской, как пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, и при них на мужа ворчала. Лешка несловоохотлив был, а тут вовсе смурной стал. Лицом отемнел, улыбаться перестал. Не то, что мужики дак и бабы Леше советовали пряжкой поучить разок женушку- то. Да Алеша не сын матери своей был бы , ежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал на какой срок терпения хватит у мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия переменилась. Слова худого не скажет мужу. Не Лешкой зовет , как раньше, а Лешенькой. На посиделках глядит на Алексея, глаз не сводит. С улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку муж уходит. Изумляются деревенские. Как же такая осенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? По какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы, думали тяжелой стала. Нет, не подтвердились слухи. Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный сидит. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два найдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет выведывали. Долго прохода не давали молчуну, пытались разведать, как же он сумел бабу на лад-то настроить. Лешка не отвечал, хитро щурился только. Да все ж один раз не утерпел. Рассказал дружку своему давнему историю свою. Тот молчок, конечно. При себе оставил тайну Лешину. Другом тем верным брат мой старший был. А я с ними на рыбалку попросился в тот раз. Думали мужики ночью, когда беседовали, что я сплю. Вот и получилось, что невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг. Давно нет и Лехи , и Насти на этом свете, ни брата моего. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу. Тебе , так и быть, расскажу Лехин секрет. Один раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. Ох уж и кляла она его на чем свет стоит. И лодка шаткая, и ноги застудила, и такой ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил, гребет изо всех сил к середке озера. Остановился наконец , пот утер и говорит строго: «-Слезай-ка, женка.» Настя глаза выпучила и давай кричать: - «В своем ли ты уме, муж? Куда я слезу? Кругом вода, а плавать не умею, сам знаешь» Лешка стоит на своем: - « Спрыгивай , говорит, вон. Жизни все равно нет у меня. Все одно- конец. Изпилила ты меня, опозорила. Вся деревня смеется. Думки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод , -говорит,- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, кончились. Не в состоянии я твою брань напрасную слушать кажинный день. Поэтому, по- хорошему ,спрыгивай сама.» Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж ее молчаливый. -Лешенька, говорит, прости ты меня окаянную. Во век слова худого не скажу, родненький.» Лешка на своем стоит:- «Не верю,- говорит, -ни единому слову твоему.» Эвон так лодку качнул и Настю за борт толкнул. Настя от испуга будто онемела , звука не издала, когда в озеро падала. Упала и в сей же миг вскочила . И не понимает, что такое. Стоит в воде по пояс, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на берегу. Петрович -то все реки и озера в округе знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была. Гора подводная прямо на середине имелась. Не топить привез ненаглядную свою Алексей, а проучить. Приплыли домой молодожены, а Настя будто воды в рот набрала. Лешка в сей раз с рыбалки вместо щуки жену свою распрекрасную нес до дому. Со страху Настя идти не смогла. Правильно ли напугал так жену Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне от Насти слова дурного не слышал. А уж муж и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 13:54 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, | а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. Как- то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу. Но что -то неуловимо радостное стояло в воздухе. И я поняла, что весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше. В город она пока спешить не хотела. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. И прежде чем зазвенеть стоголосием весна тихонечко встала рядом со старухой зимой, деликатно поправляя той воротник на старом полинялом пальто. От кроткой ласки зима- старуха расплакалась первыми, чуть шире кушака, ручейками. Тепла в этом году заждались ,и в том числе я. Если многим надоел снег, совсем устали от снега. Ното я ждала весну, потому что всюволновалась за Кузьмича. Всю зиму его не видела Кузьмича и очень за него волновалась. Хотела скорее приехать к нему и привезтиВезла ему в тот раз в подарок рыбу. Кузьмич угощению очень обрадовался, живой и веселый , поблагодарив меня за угощение.И чуть ли не с порога начал свой рассказ: –. Жил у нас в деревне парень, Алексеем звали. Звали его Алексей. Был он добродушным и смышлёнымсмышленым малым. Но , а самое главное –, страсть к рыболовству имел. Знатный рыбак был рыбак, скажу я тебе. Наш народНашему народу без рыбы не мог: напрожить было . На столе первое место она всегда занимала главное место. Рыбу сушили, варили, запекали, делали из нее костную муку из неё делали. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Мамин рыбникРыбник мамин до сих пор мне снится, а про похлёбку нечего. Про похлебку и говоритьне говорю. ВВсе рыбачили в то время рыбачили все, от мала до велика. Но такого рыбака, как ЛёшаЛеша, нигде я больше нигде не встречал. СекретыДед его все секреты этого промысла Лёшка узнал от дедаповедал мальцу. Просто слушалЛешка старика даслушал, старался делать то, что тот говорит: задабривал. Задабривал водяного-хозяина паренек первой ухой, стегал сеть ольховыми сеткамиветками, чтобы рыба в сеть шла,. Червей копал до восхода солнца копал червей и прятал в муравейнике. Да много чего делал, всего сейчас и не упомню сейчас. ЛёшаПока птицы- почтальоны бандеролью приносили весну в разные уголки света, мужал Леша и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных не было у рыболова не было. Вот и дорос Лёша до Алексея Петровичастал Леша для людей Алексеем Петровичем. Щедро делился уловом рыбак с людьми. Поймает первую щуку –, народ тут как тут с вопросом:, где икра в этой щуке икра?. Ежели в передней части бывало, то рожь сеять начинали сеять раньше обычного. ОнВроде агронома он у нас был вроде агронома. Ещё зимой,Подмечал Петрович и по приметам, подмечал Петрович, еще зимой в какое время какая рыбката или иная рыба на нерест пойдётпойдет. Масленицу ждал не из-за блинов, а чтобсмотрел погоду посмотреть: пов этот день. По ней и определял, когда у плотвы икра будет икра. В лес ходиллесу не по ягоды собирал, а на растения посмотретьсмотрел. «МожжевельникЕжели, к примеру , можжевельник цвет пустил –, то лещ икру мечет», – прям так и говорил. ВошёлТак говаривал Алексей Петрович. Вошел в года Алексей и вздумал жениться. Невесту присмотрел он на Спасов день, когда гостил у дальнего родственника. Правда, далеко девица жила далековато, километрахкилометров в семидесяти70 от деревни. Но до того по сердцу пришлась Лёше Настёназашла иглой острой в сердце Настена Алешке, что при мыслидаже , когда думал о ней ,дыхание у парня перехватывало дыханье – такой. Настя была красавицей была, не поспоришь. Не девушка, а берёзка белая: иИ коса светлая , с руку толщиной, и глаза карие, как ночка тёмнаятемная ,и талия тоненькаятонкая. Да и ЛёшаНу не девушка, а березка белая. А наш недурен был собой: высокийпаренек тоже Настеньке приглянулся. А чем же плох парень? Высок, крепкийкрепок, на лицо не рябой. Правда, слыл молчуноммолчун был. Свататься ЛёшаЛеша сам отправился сам. Что такому парнюраньше молодому человеку дальняя дорога? Подпоясался – да соколом в путь. Родители согласие дали,Согласие получил и от родителей. Настенька в косу две ленты вплела. ШумнаяЧто с горы колесо скатилось, свадебка шумная да весёлая свадебкавеселая прошла на Покров. Стали молодые жить-поживать. Хозяйничала Настя исправно: всправная хозяйка оказалось. В доме всегда чистота, да и пироги не только на именины. Да всё ж с изъяном Настя оказалась, да таким, что всемвот все же оказался у Насти серьезный изъян. Всем изъянам изъян – упаси. Упаси Бог жёнамженам такой иметь. Любила онаАнастасия поскандалить: ежели. Ежели не с той ноги встала – спасайся, держись, кто может. ПущеА пуще всех доставалось Алексею-Лексей. ОхУх, и браниласькак же она на негоего только не винила, последними словами муженька называла. Во всём он был повинен: и в томвсем Алеша виноват. И то, что дождь идёт, и в том,пошел. И что жара стоит, и в том долго. И даже, что слишкомрыбы много рыбы изловил муженек . И так ругалась молодаяИтак по кругу день-деньской, как заезженная пластинка сломанная, шипела молодая. Людей не стыдилась, ворчалаи при них на мужа и при нихворчала. Лёшка и такЛешка несловоохотлив был, а тут совсем посмурнел: лицом потемнелвовсе смурной стал. Лицом отемнел, улыбаться перестал улыбаться. Не толькото, что мужики, а уж дак и сами бабы Леше советовали Лёше пряжкой жёнушку поучить разок женушку-другой то. Но Алёша такДа Алеша не мог: ему перед матерью стало б стыдносын матери своей был бы , подними онежели руку на женщину поднял бы. Дивился народ, гадал, на сколько ещёкакой срок терпения хватит мужского терпенияу мужика с такой злыдней жить. И вдруг враз Анастасия враз переменилась. Слова худого мужу не скажет мужу. Зовёт не ЛёшкойНе Лешкой зовет , как раньше, а ЛёшенькойЛешенькой. На посиделках с негоглядит на Алексея, глаз не сводит. Встречает сС улыбкой мужа встречает, в спину крестит , когда на рыбалку провожает, перекрестив спинумуж уходит. ИзумлялисьИзумляются деревенские: как. Как же такая злыдняосенняя муха в ласточку- щебетунью оборотилась? Что заПо какой такой причине диво такое приключилось? Пытали Настю бабы –, думали, затяжелела, – но нет тяжелой стала. Нет, не подтвердился слухподтвердились слухи. Сама Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе черт любопытный чёрт сидит, но. Да и в иных мужиках, скажу я тебе, и по два таких найдётсянайдется, не сомневайся. Любопытствовали парни у Лехи , секрет у Лёхи выведывали,. Долго прохода не давали прохода – всёмолчуну, пытались выведатьразведать, как же он сумел женубабу на лад-то настроить. ЛёшкаЛешка не отвечал, только хитро щурился только. Да всёвсе ж один раз не утерпел: рассказал. Рассказал дружку своему давнему всю историю свою. Тот – молчок, тайну Лёшинуконечно. При себе оставил при себетайну Лешину. Тем другом былДругом тем верным брат мой старший братбыл. А я в тот раз попросился с ними на рыбалку попросился в тот раз. Стояла ночь, иДумали мужики думалиночью, когда беседовали, что их разговора я не слышу, потому что сплю. Так яВот и узналполучилось, почему Настячто невольно подслушал я, по какой причине Настенька то подобрела вмиг подобрела. Давно нет ни Лёхии Лехи , нии Насти на этом свете, ни брата моего на этом свете. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так , что никого я не подведу, а тебе. Тебе , так и быть, Лёхинрасскажу Лехин секрет расскажу. Сманил как-то АлексейОдин раз сманил Леша свою ненаглядную на рыбалку. КлялаОх уж и кляла она его на чёмчем свет стоит: и. И лодка-то шаткая, и ноги-то она застудила, и Лёша такой- ,и сякой Леша. А рыбак зубы сцепил и погрёб, гребет изо всех сил к серёдкесередке озера. Остановился наконец, утёр пот утер и говорит строго сказал: «-Слезай-ка, женка.». Настя глаза выпучила и давай кричать: - «Ты в своёмВ своем ли ты уме, муж? Куда ж я слезу? Кругом вода, а плавать я не умею, сам знаешь». Лёшка Лешка стоит на своёмсвоем: - «Спрыгивай, – говорит, – вон. Жизни у меня всёвсе равно нет у меня. ВсёВсе одно –- конец. ИзвелаИзпилила ты меня, опозорила – вся. Вся деревня смеётсясмеется. Народ думаетДумки разные думают, что и не мужик я вовсе.» «Развод, – -говорит, –- не дам. Люблю я ,говорит, тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, не могукончились. Не в состоянии я твою брань твою напрасную слушать кажинный день выносить. Поэтому спрыгивай сама, по-хорошему ,спрыгивай сама.». Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж еёее молчаливый. «Лёшенька-Лешенька, – говорит, – прости ты меня, окаянную!. Во век слова худого слова не скажу, родненький.». Лёша гнёт своё Лешка на своем стоит:- «Не верю, –- говорит, – -ни единому слову твоему слову.». Эвон так лодку качнул – и толкнул Настю за борт толкнул. ТаНастя от испуга будто онемела от испуга. Ни, звука не издала, когда падала в озеро падала. Упала – и в сей же миг вскочила. ЧтоИ не понимает, что такое?. Стоит в воде по пояс в воде, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на сушеберегу. Петрович-то все реки и озёраозера в округе сызмальства знал с измальства. А в озере том дальнем вот какая тайна была:. Гора подводная прямо на середине там подводная гораимелась. АлексейНе топить привез ненаглядную свою ненаглядную хотел не утопитьАлексей, а проучить. Приплыли молодые домой молодожены, а Настя до сих пор нема, словнобудто воды в рот набрала. ВместоЛешка в сей раз с рыбалки вместо щуки пришлось Лёше жену свою распрекрасную нес до дому нести – Настю со. Со страху ногиНастя идти не неслисмогла. Правильно ли напугал так жену пугать –Лексей, нет ли, не нам судить. Но с той поры никто в деревне иот Насти слова дурного от Насти не слышал, а. А уж муж – и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила. Ласковой была, ласковой была. Говорятговорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 13:48 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, | но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. Тепла в этом году заждались, совсем устали от снега. Но я ждала весну, потому что всю зиму не видела Кузьмича и очень за него волновалась. Хотела скорее приехать к нему и привезти в подарок рыбу. Кузьмич угощению очень обрадовался и чуть ли не с порога начал свой рассказ: – Жил у нас в деревне парень, Алексеем звали. Был он добродушным и смышлёным малым. Но главное – страсть к рыболовству имел. Знатный был рыбак, скажу я тебе. Наш народ без рыбы не мог: на столе она всегда занимала главное место. Рыбу сушили, варили, запекали, костную муку из неё делали. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Мамин рыбник до сих пор мне снится, а про похлёбку нечего и говорить. В то время рыбачили все, от мала до велика. Но такого рыбака, как Лёша, я больше нигде не встречал. Секреты этого промысла Лёшка узнал от деда. Просто слушал старика да старался делать то, что тот говорит: задабривал водяного-хозяина первой ухой, стегал сеть ольховыми сетками, чтобы рыба в сеть шла, до восхода солнца копал червей и прятал в муравейнике. Да много чего делал, всего сейчас и не упомню. Лёша мужал и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных у рыболова не было. Вот и дорос Лёша до Алексея Петровича. Щедро делился уловом с людьми. Поймает первую щуку – народ тут как тут с вопросом: где в этой щуке икра? Ежели в передней части, то рожь начинали сеять раньше обычного. Он у нас был вроде агронома. Ещё зимой, по приметам, подмечал Петрович, в какое время какая рыбка на нерест пойдёт. Масленицу ждал не из-за блинов, а чтоб погоду посмотреть: по ней определял, когда у плотвы будет икра. В лес ходил не по ягоды, а на растения посмотреть. «Можжевельник цвет пустил – лещ икру мечет», – прям так и говорил. Вошёл Алексей Петрович в года и вздумал жениться. Невесту присмотрел на Спасов день, когда гостил у родственника. Правда, девица жила далековато, километрах в семидесяти от деревни. Но до того по сердцу пришлась Лёше Настёна, что при мысли о ней перехватывало дыханье – такой красавицей была. Не девушка, а берёзка белая: и коса светлая с руку толщиной, и глаза карие, как ночка тёмная, и талия тоненькая. Да и Лёша наш недурен был собой: высокий, крепкий, на лицо не рябой. Правда, слыл молчуном. Свататься Лёша отправился сам. Что такому парню дальняя дорога? Подпоясался – да соколом в путь. Родители согласие дали, Настенька в косу две ленты вплела. Шумная да весёлая свадебка прошла на Покров. Стали молодые жить-поживать. Хозяйничала Настя исправно: в доме всегда чистота, да и пироги не только на именины. Да всё ж с изъяном Настя оказалась, да таким, что всем изъянам изъян – упаси Бог жёнам такой иметь. Любила она поскандалить: ежели не с той ноги встала – спасайся кто может. Пуще всех доставалось Алексею. Ох и бранилась она на него, последними словами муженька называла. Во всём он был повинен: и в том, что дождь идёт, и в том, что жара стоит, и в том, что слишком много рыбы изловил. И так ругалась молодая по кругу день-деньской, как заезженная пластинка. Людей не стыдилась, ворчала на мужа и при них. Лёшка и так несловоохотлив был, а тут совсем посмурнел: лицом потемнел, перестал улыбаться. Не только мужики, а уж и сами бабы советовали Лёше пряжкой жёнушку поучить разок-другой. Но Алёша так не мог: ему перед матерью стало б стыдно, подними он руку на женщину. Дивился народ, гадал, на сколько ещё хватит мужского терпения. И вдруг Анастасия враз переменилась. Слова худого мужу не скажет. Зовёт не Лёшкой, а Лёшенькой. На посиделках с него глаз не сводит. Встречает с улыбкой, на рыбалку провожает, перекрестив спину. Изумлялись деревенские: как такая злыдня в ласточку оборотилась? Что за диво приключилось? Пытали Настю бабы – думали, затяжелела, – но нет, не подтвердился слух. Сама Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе любопытный чёрт сидит, но в иных мужиках, скажу я тебе, и по два таких найдётся, не сомневайся. Любопытствовали парни, секрет у Лёхи выведывали, не давали прохода – всё пытались выведать, как он сумел жену на лад настроить. Лёшка не отвечал, только хитро щурился. Да всё ж один раз не утерпел: рассказал дружку своему давнему всю историю. Тот – молчок, тайну Лёшину оставил при себе. Тем другом был мой старший брат. А я в тот раз попросился с ними на рыбалку. Стояла ночь, и мужики думали, что их разговора я не слышу, потому что сплю. Так я и узнал, почему Настя вмиг подобрела. Давно нет ни Лёхи, ни Насти, ни брата моего на этом свете. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так что никого я не подведу, а тебе, так и быть, Лёхин секрет расскажу. Сманил как-то Алексей свою ненаглядную на рыбалку. Кляла она его на чём свет стоит: и лодка-то шаткая, и ноги-то она застудила, и Лёша такой-сякой. А рыбак зубы сцепил и погрёб изо всех сил к серёдке озера. Остановился наконец, утёр пот и строго сказал: «Слезай-ка, женка». Настя глаза выпучила и давай кричать: «Ты в своём уме, муж? Куда ж я слезу? Кругом вода, а плавать я не умею, сам знаешь». Лёшка стоит на своём: «Спрыгивай, – говорит, – вон. Жизни у меня всё равно нет. Всё одно – конец. Извела ты меня, опозорила – вся деревня смеётся. Народ думает, что и не мужик я вовсе. Развод, – говорит, – не дам. Люблю тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, не могу я брань твою напрасную кажинный день выносить. Поэтому спрыгивай сама, по-хорошему». Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж её молчаливый. «Лёшенька, – говорит, – прости ты меня, окаянную! Во век худого слова не скажу, родненький». Лёша гнёт своё: «Не верю, – говорит, – ни единому твоему слову». Эвон так лодку качнул – и толкнул Настю за борт. Та будто онемела от испуга. Ни звука не издала, когда падала в озеро. Упала – и в сей же миг вскочила. Что такое? Стоит по пояс в воде, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на суше. Петрович-то все реки и озёра в округе сызмальства знал. А в озере том вот какая тайна была: прямо на середине там подводная гора. Алексей свою ненаглядную хотел не утопить, а проучить. Приплыли молодые домой, а Настя до сих пор нема, словно воды в рот набрала. Вместо щуки пришлось Лёше жену свою до дому нести – Настю со страху ноги не несли. Правильно ли так жену пугать – не нам судить. Но с той поры никто в деревне и слова дурного от Насти не слышал, а муж – и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила, ласковой была. Говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 13:48 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Проучил Как-то я приехала к Кузьмичу ранней весной. Высокие сосны ещё утопали в снегу, но в воздухе стояло что-то неуловимо радостное. И я поняла: весна уже здесь. Она пришла сюда на шаг раньше, а в город пока не спешила. Весна, как и Кузьмич, любила деревню. Тепла в этом году заждались, совсем устали от снега. Но я ждала весну, потому что всю зиму не видела Кузьмича и очень за него волновалась. Хотела скорее приехать к нему и привезти в подарок рыбу. Кузьмич угощению очень обрадовался и чуть ли не с порога начал свой рассказ: – Жил у нас в деревне парень, Алексеем звали. Был он добродушным и смышлёным малым. Но главное – страсть к рыболовству имел. Знатный был рыбак, скажу я тебе. Наш народ без рыбы не мог: на столе она всегда занимала главное место. Рыбу сушили, варили, запекали, костную муку из неё делали. Из чешуи крупных рыб варили заливное. Мамин рыбник до сих пор мне снится, а про похлёбку нечего и говорить. В то время рыбачили все, от мала до велика. Но такого рыбака, как Лёша, я больше нигде не встречал. Секреты этого промысла Лёшка узнал от деда. Просто слушал старика да старался делать то, что тот говорит: задабривал водяного-хозяина первой ухой, стегал сеть ольховыми сетками, чтобы рыба в сеть шла, до восхода солнца копал червей и прятал в муравейнике. Да много чего делал, всего сейчас и не упомню. Лёша мужал и постигал рыбную науку на опыте. Ни осенью, ни зимой выходных у рыболова не было. Вот и дорос Лёша до Алексея Петровича. Щедро делился уловом с людьми. Поймает первую щуку – народ тут как тут с вопросом: где в этой щуке икра? Ежели в передней части, то рожь начинали сеять раньше обычного. Он у нас был вроде агронома. Ещё зимой, по приметам, подмечал Петрович, в какое время какая рыбка на нерест пойдёт. Масленицу ждал не из-за блинов, а чтоб погоду посмотреть: по ней определял, когда у плотвы будет икра. В лес ходил не по ягоды, а на растения посмотреть. «Можжевельник цвет пустил – лещ икру мечет», – прям так и говорил. Вошёл Алексей Петрович в года и вздумал жениться. Невесту присмотрел на Спасов день, когда гостил у родственника. Правда, девица жила далековато, километрах в семидесяти от деревни. Но до того по сердцу пришлась Лёше Настёна, что при мысли о ней перехватывало дыханье – такой красавицей была. Не девушка, а берёзка белая: и коса светлая с руку толщиной, и глаза карие, как ночка тёмная, и талия тоненькая. Да и Лёша наш недурен был собой: высокий, крепкий, на лицо не рябой. Правда, слыл молчуном. Свататься Лёша отправился сам. Что такому парню дальняя дорога? Подпоясался – да соколом в путь. Родители согласие дали, Настенька в косу две ленты вплела. Шумная да весёлая свадебка прошла на Покров. Стали молодые жить-поживать. Хозяйничала Настя исправно: в доме всегда чистота, да и пироги не только на именины. Да всё ж с изъяном Настя оказалась, да таким, что всем изъянам изъян – упаси Бог жёнам такой иметь. Любила она поскандалить: ежели не с той ноги встала – спасайся кто может. Пуще всех доставалось Алексею. Ох и бранилась она на него, последними словами муженька называла. Во всём он был повинен: и в том, что дождь идёт, и в том, что жара стоит, и в том, что слишком много рыбы изловил. И так ругалась молодая по кругу день-деньской, как заезженная пластинка. Людей не стыдилась, ворчала на мужа и при них. Лёшка и так несловоохотлив был, а тут совсем посмурнел: лицом потемнел, перестал улыбаться. Не только мужики, а уж и сами бабы советовали Лёше пряжкой жёнушку поучить разок-другой. Но Алёша так не мог: ему перед матерью стало б стыдно, подними он руку на женщину. Дивился народ, гадал, на сколько ещё хватит мужского терпения. И вдруг Анастасия враз переменилась. Слова худого мужу не скажет. Зовёт не Лёшкой, а Лёшенькой. На посиделках с него глаз не сводит. Встречает с улыбкой, на рыбалку провожает, перекрестив спину. Изумлялись деревенские: как такая злыдня в ласточку оборотилась? Что за диво приключилось? Пытали Настю бабы – думали, затяжелела, – но нет, не подтвердился слух. Сама Настя молчит, отшучивается. Хоть и говорят, что в каждой бабе любопытный чёрт сидит, но в иных мужиках, скажу я тебе, и по два таких найдётся, не сомневайся. Любопытствовали парни, секрет у Лёхи выведывали, не давали прохода – всё пытались выведать, как он сумел жену на лад настроить. Лёшка не отвечал, только хитро щурился. Да всё ж один раз не утерпел: рассказал дружку своему давнему всю историю. Тот – молчок, тайну Лёшину оставил при себе. Тем другом был мой старший брат. А я в тот раз попросился с ними на рыбалку. Стояла ночь, и мужики думали, что их разговора я не слышу, потому что сплю. Так я и узнал, почему Настя вмиг подобрела. Давно нет ни Лёхи, ни Насти, ни брата моего на этом свете. Тихие их имена шепчут в молитве только родные. Так что никого я не подведу, а тебе, так и быть, Лёхин секрет расскажу. Сманил как-то Алексей свою ненаглядную на рыбалку. Кляла она его на чём свет стоит: и лодка-то шаткая, и ноги-то она застудила, и Лёша такой-сякой. А рыбак зубы сцепил и погрёб изо всех сил к серёдке озера. Остановился наконец, утёр пот и строго сказал: «Слезай-ка, женка». Настя глаза выпучила и давай кричать: «Ты в своём уме, муж? Куда ж я слезу? Кругом вода, а плавать я не умею, сам знаешь». Лёшка стоит на своём: «Спрыгивай, – говорит, – вон. Жизни у меня всё равно нет. Всё одно – конец. Извела ты меня, опозорила – вся деревня смеётся. Народ думает, что и не мужик я вовсе. Развод, – говорит, – не дам. Люблю тебя, змеюку. Но сил моих больше нет, не могу я брань твою напрасную кажинный день выносить. Поэтому спрыгивай сама, по-хорошему». Ох и взмолилась Настя, когда поняла, что не шутит муж её молчаливый. «Лёшенька, – говорит, – прости ты меня, окаянную! Во век худого слова не скажу, родненький». Лёша гнёт своё: «Не верю, – говорит, – ни единому твоему слову». Эвон так лодку качнул – и толкнул Настю за борт. Та будто онемела от испуга. Ни звука не издала, когда падала в озеро. Упала – и в сей же миг вскочила. Что такое? Стоит по пояс в воде, а под ногами землю чует. Только рот открывает, будто рыба на суше. Петрович-то все реки и озёра в округе сызмальства знал. А в озере том вот какая тайна была: прямо на середине там подводная гора. Алексей свою ненаглядную хотел не утопить, а проучить. Приплыли молодые домой, а Настя до сих пор нема, словно воды в рот набрала. Вместо щуки пришлось Лёше жену свою до дому нести – Настю со страху ноги не несли. Правильно ли так жену пугать – не нам судить. Но с той поры никто в деревне и слова дурного от Насти не слышал, а муж – и подавно. На следующий год у Насти с Алексеем Петровичем девчушка родилась. С раннего детства с отцом рыбачила, ласковой была. Говорят, вся в мать.

May 23, 2025 in 13:47 Ирина Сотникова

• created the text
• created the text: Kerdan minä tulin Kuz’mičannoks aigaližel kevädel. Korktad pedajad seižuiba völ lumes. No mitte-se ilo lendli il’mas. I minä el’genzin, miše irdal om jo kevaz’. Se tuli tänna aigemba. Lidnaha se völ ei rigehtind. Keväz’, kut Kuz’mič-ki, navedi küläd. I edel ku heläiškata sadal änel, keväz’ hilläšti seižuihe tal’v-akan rindal i ustavakahašti ladi sille kaglusen vanhal pal’tol, miččelpäi muju-ki läksi jo. Mugoižiš armoišpäi tal’v-ak voikaškanzi ezmäižil ojaižil. Necil vodel kaik lujas hätken varastiba lämäd, i minä mugažo. Ku äjad väzuiba lumespäi, ka minä holduin, kut oma azjad Kuz’mičal. Kaiken tal’ven en nägend händast. Necil kerdal otin hänele lahjaks kalad. Kuz’mič oli terveh da ilokaz, spasiboiči mindai lahjas. I eskai kündusespäi hän zavodi ičeze starinan. – Eli meiden küläs priha. Aleksejaks kuctihe. Oli hän häväsüdäimeline, melekaz mez’. A päazj – lujas navedi kalatada. Tetab oli kalanik, sanun sinei. Meiden rahvahas ei voiži eläda kalata. Stolal se oli ezmäižel sijal. Kalad kuivatadihe, keittihe, pašttihe, tehtihe sišpäi rodjauhod. Suren kalan somusespäi keittihe studen’. Maman kalakurnikad tähasai unes nägen. A lemen polhe en sanu-ki. Sil aigal kaik püdiba kalad, i pened, i vanhembad. No mugomad kalanikad, kut L’oša, nikus enambad en vasttand. Hänen dedoi kaik peitused sanui prihaižele. L’oška kundli dedoid i napri tehta kaiken muga, midä uk sanui hänele. Priha hüviti vedehišt ezmäižel lemel, iški verkon lepän barbaižil, miše kala tuliži verkoihe. Madoid kaivoi edel päiväižen nouzmad i peiti niid muražmätho. Ka äjan midä tegi, en mušta jo nügüd’. Kuni lindud-počtmehed banderolil kandišiba kevät erazvuiččihe mirun agjoihe, ka L’oša kazvoi i openzihe kalatamha da kaikihe kalatusenke sidotud peitusihe todesižes elos. Ni sügüzel, ni tal’vel lebupäivid kalanikal ei olend. Muga tegihe-ki L’oša rahvahan täht Aleksei Petrovičaks. Ku sai kalad, ka kaiken jagoihe ristituidenke. Sab ezmäižen haugen, a rahvaz jo sid’ kut sid’, küzub, kus om möuk hauges. Ku se ezipalas oleskeli, ka rugišt zavottihe semetada aigemba, ei kut tobjimalaz. Hän meil oli agronoman sijas. Völ tal’vel Petrovič voi sanuda kactes rahvahan primetoihe, miččen aigan se vai toine kala zavodib kudoda. Aleksei varasti Maidnedalid ei kürziden taguiči, a kacui, mitte sä necil päiväl linneb. Kactes säha hän tezi, konz särg möukunke linneb. Mecas ei marjoihe kacund, a kazvmusihe kacui. Ku, ozutesikš, kadag änikoičeb, ka lahn pästab kudod. Muga sanui Aleksei Petrovič. Mehedui Aleksei i meleti naida. Nevestad kacui Spasan päivän, konz oli edahaižen heimolaiženno adivoiš. Tozi, edahan neižne eli, läz 70 kilometrad küläspäi. No muga Nast’ona tuli Al’oškale mel’he, kuti neglal puski Al’oškan südäimehe, eskai prihan hengen saupsi. Nastoi oli todeks čoma neižne. Vaugedpäine, kas käden sankte, muzavered sil’mäd, kut pimed ö, hoikaine vösija. Ei neižne, a vauged koivut. A meiden priha mugažo Nastoile tuli mel’he. I priha-se mitte oli! Korged kazvol, vahv, modol-ki čoma, vaiše vaiknaline hän oli. Kozičemha L’oša iče läksi. Noriden täht pit’k te ei olend jügedan. Vösttihe priha - da matkaha sokolan. Vanhembišpäi sai kožmusen. Nastoi kasaha kaks’ lentašt pleti. Sai oli judukaz da vessel, Pokrovan vätihe. Zavodiba eläda nored ühtes. Nast’ona oli hüvän emägan. Pertiš kaiken oli puhthaz, pirgad oliba ei vaiše nimipäiväks. Ka kaiken-se löuzihe Nast’al paha privičk. Kaiče Jumal, naižele mugoman olda! Navedi Anastasija ridelta. Ku oli libunu pahas meles, ka paha oli kaikile. A ezmäi kaiked Aleksejale pidi varaita. Uf, kut Nastoi vaiše ei väritand Aleksejad, jäl’gmäižil sanoil nimiti händast. Kaikes Aleksei oli vär. I siš, miše vihmuškanzi, i miše räk om pit’kha. Eskai miše mužik kalad äi toi kodihe. I muga kogonaižin päivin laji händast, kut katkaitud plastink, šihiži nor’ ak. Ei olend huiged hänele ristituiden-ki edes, rahvahan aigan-ki lajihe mužikan päle. L’oška muga-ki ei pagižend äjan, a sid’ vuusö opalaks tegihe. Mod musteni, ei zavodnu muhata vuusö. Ei vaiše mužikad, no naižed-ki nevoiba L’oškale opeta ičeze akad – ei oliži paha painda hänele bokid hot’ kerdan. Ka ei olnuiži L’oška ičeze maman pog, ku lendaiži kät naižen päle. Rahvaz čududelihe, konz-žo hänen tirpand lopiše – eläda ningoman käredan akanke. Äkkid Nastoid kuti vajehtadihe. Pahad sanad hän ei sanu. Ei L’oškaks kucub, a L’ošen’kaks. Besedoiden aigan ištub i kaiken aigan kacub Aleksejaha, ei heita sil’mid hänespäi. Muhu modos hän mužikad kodiš vasttab, sel’gha ristib, konz kalaha mužik mäneb. Rahvaz čududelese. Kut-žo mugoine sügüz’kärbhaine päskhaižeks kändihe? Mikš muga tegihe, mitte sü om? Akad mokičiba Nast’ad, küzeliba, meletiba kohtunke tegihe. Ei, vestid ei vahvištoittud. Nastoi om vaikti, vaiše šutib. Hot’ sanutas, miše kaikuččes naižes ištub čort, kudambale kaiken pidab teta, a erasiš mužikoiš, sanun, i kaks’ löudase, tozi om. Prihad-ki küzeliba L’oškad, tahtoiba teta peitusen. Pit’kha käveliba hänen taga, napriba tedištada, kut hänele ozastui akad parembaha polehe vajehtada. L’oška ei sanund sanad-ki, vaiše pil’kištihe. Kaik-se kerdan ei voind enamba tirpta. Starinoiči ičeze vanhale sebranikale kaiken. Se nikelle ei starinoičend L’oškan peitust. Necen todesižen sebranikan oli minun vanhemb vel’l’. A minä hänenke kalha pakičimoi sil kerdal. Konz mužikad öl pagižiba, melitiba, miše minä magadan. Naku tuli-ki, miše minä en tahtoind, a kulištin, mikš Nastoi tegihe mugoižeks hüväks äkkid. Jo hätken ei ole necil mal L’ošad da Nastoid, ni minun velled. Heiden hillid nimid šupitaba vaiše heiden läheližed loičendan aigan. Sikš nikelle pahad minä en tege. Sinei, olgha muga, starinoičen L’oškan peitusen. Kerdan L’oša maniti ičeze akad kalastusele. Oh, kut laji hän mužikad. I veneh om heilui, i jaugad hänen kül’miba, kenen L’oška vaiše ei olnu. A kalanik soudab kaikel vägel järven keskele. Seižutihe lopuks, L’oša higon pühki i sanub akale: ”Lähte venehespäi, akaine!” Nast’a sil’mäd pöngöti i zavodi kidastada: ”Oled-ik meles, mužik? Kuna minä lähten? Ǔmbri vezi om, a ujuda minä en mahta, iče tedad”. L’oška kändab ičeze polhe: ”Hüppi tägäpäi! Kaiken-se ei ole minai elod. Kaik üks-se – lop. Huigenzoitid sinä mindai. Kaik posad nagrab. Midä putub meletadas minun polhe, miše minä vuusö ei ole mužik-ki. Erigandust en anda, – sanub, – armastan minä sindai, küd. No ei ole enamba väged minai, lopihe. En voi kundelta sinun hödhüvišt lajindad kaikuččen päivän. Sikš, ole hüvä, hüppi iče”. Oh, kut Nast’a zavodi pakita, konz el’genzi, miše hänen vaiknaline mužik vuusö ei iloitele. ”L’ošen’ka, – sanub, – prosti sinä mindai. Nikonz enambad en sanu pahad sanad, armaz minun”. L’oška kändab ičeze polhe: ”En usko, – sanub, – ni ühtele sinun sanale en usko”. Kut hän kačni venehen i Nast’ad lükäiži venehespäi. Nast’a pöl’gästusespäi kuti lamantui, ei andoind än’t-ki, konz vedehe lanksi. Lanksi i sid’-žo hüpähti jaugoile. Hän ei voi el’geta, mi tegese. Seižub vedes rindahasai, a jaugoiden al mujub mad. Vaiše sun avaidab, kuti kala randal. Petrovič-se kaik järved da joged tezi ümbrištos laps’aigaspäi. A siš edahaižes järves naku mitte peituz oli. Veden al oli mägi ani järven keskes. Ei upotamha Aleksei toi ičeze akad, a opendamha. Pördihe kodihe nored, a Nast’oi vaikti om, nimidä ei sanu, kuti vet suhu om otnu. Necil kerdal Aleksei haugen sijas ičeze akad toi kodihe, siks ku pöl’gästusespäi Nast’a ei voind kävelta. Oikti-ik tegi muga Aleksei vai ei, ei meile sudida. No siš aigaspäi niken küläs pahad sanad Nast’alpäi ei kulend. A mužik hänen i vuusö. Toižel vodel Nast’al da Aleksejal tütär sündui. Ani penespäi tatanke kalatamha käveli. Laskvan oli neičukaine, sanutas, kaik mamhaze.
• created the text translation