Texts

Konzu

minun

, naizettoman miehen

mielyttäväspertis enzimästy

kerdua

helähtih

hänen

nagro

(Jelena Aleksandrovna tuli

minun

luo

čuajule

), minun

syväin

särähtih

. Häi

oli

gu

kuldaine

kuvahaine

, kudai

kaunisti

minun

pertit

. Minul

jo

ozuttih

, mittuine

ozakas

roimmos

nämis nelläs

pertis

, gu

Jelena Aleksandrovna luadis

niilӧih oman

pezӓzen.
-Midӓbo ajattelet

? Kyzyi

hӓi hil’l’azeh

.
-Minӓ onnuako

suvaičen

sinuu

, vastain

ihastuksis

sydӓmen tykindiӓ kuunelten

. – A

sinӓ?...
Kui

lienne tapahtui

ga

häi

ukkai

minuu

. Se

oli

tovelline

da

paras

vastavus

.
-Yksikai

sano

, midabo sinä

ajattelet

? kyzyi

hãi hil'l'akkazih silittäjen

tukkii

minun

korvujuuril

.
-Minä

tahtoizin, gu

sinä

olizit

ainos

täs

, gu

myö

eläzimmö

gu

kaksi

lindustu ahtahas

, ga

lämmäzes pezäzes, vastain

minä

.
- Sit

sinä

tahtozit

ku

minä

eruozin

ukos

? kyzyi

häi

.
-Armahaine, jatkoin

minä

,jokse

sinä

hos

minuutakse

voit

smiettie

, bui- te minä

tahton

ku

sinä

olizit

hänenke

yhtes

? Tiettäväine

, kerran

sinä

suvaičet

minuu

, sit

ukkoske pidäy

kai

loppie

. Huomei

tule

minun

luo

, kehitin

minä

.
-Kuule

vai

,.. ga

minul

on

lapsut

. Minulhäi pidäy

händygi ottua

keral

, sanoi

Jelena Aleksandrovna.
-Lapsut

... Tottu

, sinul

on

lapsut

... Eigo händy

kučuta

Mašakse? kyzyin

minä

.
-Mašakse, vastai

naine

.
-Nimi

on

hyvä

. Moine

... helei

. Mašaine! Eigo Puškin nenga

sanonuh

: "Ei

ole

tostu

Mašan čomuttu

..." Se

on

ylen

čoma

runo

, kiitin

minä

.
-Hyvä

gu

nenga

... Sinä

ellendät

, minä

en

voi

erota

Mašaizes, sanoi

naine

. -Tiettäväine

, tiettäväine

... Ga

voibihäi tapahtua, tuattah

ei

anna

sinule

händy

, sanoin

minä

.
-Ei

, häi

andau

, vastai

Jelena Aleksandrovna.
-Kuibo muga

? vagavah

soimain

minä

. -Voibigo tuatto

andua

oman

tyttären

? Kai

meččyelătit, netgi...
-Ei

, häi

andau

lapsen

. Minä

tiijän

, vastai

naine

.
- Ei

ole

hyvä

, ei

nenga

ole

hyvä

. Toinah

alamuhkuh häi

yksikai

rubieu

tuskiččemahes? Muga

sydameči. Roihgo se

meis

jumalan

mugah

? kyzyin

minä

.
- Minbo sil

voit

? Smietin

, tyttözel

minunke

roih

parembi

, sellitti

muamo

. -Smietit

, parembi

roih

? Näitgös, minähäi kurin

. Sanotah

, se

on

paha

lapsile

. A

tuattah

ei

kuri

, juohatin

minä

.
- Sit

et

rubie

kurimah

hänen

pertis

dai

kai

roih

hyvin

, piätti

naine

. — Oho, sit

kurimah

toizeh

pertih

? diivimmös

minä

. -Muga

. Libo

kolmandes

, vastai

häi

.
Libo

kolmandes

... Tottu

. Hyvä

... minä

hengästimmös

syvästi

. - Ga

sit

rubiemmo

elämäh

kolmei

. Meil

roih

oma

lämmin

pezäine, sovin

minä

.
Häi

kahtel

käil

sebäi

minuu

niškas

, kudamale

silkeskie

nägymätä istuihes

kerras

viizi

naistu

.

***
Minä

juokseldin omah

pertih

, kudamas

möö Jelena Aleksandrovnanke luajimmo

gostienvastuandupertin, i

hämmästyksis

burahtimmos

:
-Lena, kuule

vai

... Sie

ken

lienne istuu

.
Kus

istuu

? kyzyi

Lena.
-Kačo

, nečie

, syöndypertis, vastain

minä

.
-Ga

sehäi on

Marusja, vikse

jo

tuli

, vastai

Lena.
-Mittuine

Marusja?! Hänele

igiä

on

kolmekymmen

da

piäs

keldaine

paikku

. Istuu

stolan

tagan

da

midă sevoittanou juvvas

. Rožat

leviet

, iče

järei

. Minul

on

hirvei

, šupetin

minä

.
-Mieletöi

, Jelena Aleksandrovna rubei

nagramah

. Sehäi on

Mašaizen kaččoi

. Häi

onnuako

pudruo

Mašaizele keittäy

.
-Kaččoi

? Mittuine

kaččoi

? Miksebo

pidäy

kaččoi

? hämmästyin

minä

.
- Miksebo

pidäy

? Pidäyhäi keltahto

Mašastu kaččuo

, vastai

Lena. -Tottu

, tottu

... tiettäväine

. Minä

en

sidä

ennepäi

smiettinyh

. Muiten

, Mašastu voinnus

ihan

hyvin

kaččuo

minun

Nikifor, nevvoin

minä

.
-Oletgo tolkus

! Häi

on

mužikku

! Muitengi on

ylen

paha

pidiä

käskyläzenny

mužikkua

... hi...
- Sit

näit

lapsenkaččoi?..
-Lapsenkaččoi.
- Istuu

da

luzikkazel midä

šelonou

.
- Pudruo

keittäy

.
- Pudruo

keittäy

?
Ga

pudruo

, ga

midäbo

sinā tualleh pōllästyit?
- Minägö pöllästyin

?
Olet

kuito kummalline

, diivihes

Lena.
- Kummalline

? Toinah

. Se

on

pieni

viga

. Minä

olen

ylen

kummalline

... Hi-hi...
Minä

taputin

jalgoi

yhtes

sijas

, a

sit

lähtin

magavopertih

. Siepäi

hyppäin

pöllästuksis da

kirgain

:
-Lena!!!
- Midäbo

? Mibo ehtii

? kyzyi

Lena.
-Tua

... Magavopertis

... Sie

sežo

on

ken

lienne laihu

, mustu

,.. seizou

kravatilluo da

sydäilöy kobrii

pielukseh

. Opi

duumaija

, magavopertis

! Ollougo varras

... Laihu

moine

, midä

höčöttänöy. Lenaine, minul

on

hirvei

, sanoin

minä

. - Oi

, hospodi. Sinä

olet

gu

lapsi

. Se

on

meijän

käskyläine

, Ulli. Häi

siegi minun

luo

ruadoi

, vastai

Lena.
- Ulli... Siegi ruadoi

?.. Miksebo

häi

on

meil

?..
- Kuldaine

, kuibo minä

voin

olla

käskyläizetä? Opi

vai

iče

smiettie

, sanoi

Lena.
-Hyvä

. Opin

smiettie

. Ga

, vuota

, midäbo

tahtoin

sanuo

... Sit

näit

Ulli... -Muga

.
-Nimi

on

hyvä

. Moine

rehevy

- Ulli. He-he... Sit

, sanot

, rubieu

ruadamah

käskyläzenny

. Hyvä-ä. Kuule

vai

, a

miksebo

sit

pidäy

lapsenkaččoi? kyzyin

minä

.
- Kuibo sinä

et

ellendä

: lapsenkaččoi Mašaizele, a

Ulli roih

minuh

niškoi

, sellitti

Lena.
-Oho! Muga

muga

, vastain

minä

.
Gu

suuri

jygei

käbäl

painoi

minun

hämmästynnyön sydämen

. Minä

vie

enämbäl

käbristyin

, painoin

piän

olgupiälöih

da

hil'l'akkazeh

lähtin

. Himoitti

istuo

kustahto

yksinäh

, panna

kundoh

omat

mielet

.
-Lähten

keittopertih. Se

on

yksi

joudavu

perti

, piätin

ičekseh

.
***

-Lena!!! kirgain

minä

.
-Oi-jo hospodi... Mibo vie

sie

ehtii

? Tulipalogo on

? vastai

Lena. -Siegi istuu

! sanoin

minä

.
-Ken

istuu

? Kus

istuu

? kyzyi

Lena.
- Mittuine

ollou

vahnu

akku

. Mustis

paikois

. Istuu

keittopertis. Tuli

, istuihes

da

istuu

. Käis

pidäy

viäräččyy

luzikkua

, loukkoizienke. Onnuako

, varrasti

da

ei

ehtinyh pajeta

, sanelin

minä

.
-Kus

istuu

? Tottugo pagizet

?! kirgai

Lena.
-Tua

. Sežo

. Istuu

ken

lienne. Vahnu

. Hengi

ristu

, piätin

minä

.
- Keittopertisgo? Kenbo sie

voibi

olla

se

on

minun

syömizenkeittäi, Nikolajevna sie

istuu

, sanoi

Lena.
-Nikolajevna?! Sit

muga

... Hyvä

on

nimi

. Moine

on

mielehine

. Kuule

vai

, a

miksebo

pidäy

Nikolajevna? Myöhäi voimmo

murginoija

restoruanas, kui

ennegi. Syözimmö

hyviä

, puhtahas

da

huoleta, kehitin

minä

.
-Ihan

tottu

, sinä

olet

gu

lapsi

! vastai

Lena.
-Ihan

gu

lapsigo? Ei

, en

ole

ihan

lapsi

. Kuule

vai

, syözimmö

restoruanazes... jatkoin

minä

.
- Kenbo? Myö

sinunke

? Hyvä

. A

lapsenkaččojua kenbo rubieu

syöttämäh

? A

Ullii? A

gu

Mašaizele pidänöy

keitäldiä katliettaine libo

jäiččäine

? A

gu

minun

sizär

Katti tullou

meile

gostih

? Kenbo kaikel

perehel

kävyy

restoruanah? sanoi

Lena.
-Katti?! Hyvä

nimi

on

Katti. Se

tuou

mieleh

päivänlaskun

joven

tagua

. Hi- hi...

***
Senčois

sundugal

käit

ristai

ryndähäl

sellin

čuppuh

istui

minun

Nikifor. Häi

ozuttihes

minule

vierahakse

, abevunnuokse. Häneh

kaččojes

kyynälet

nostih

silmih

. Minä

puneloitin

hänen

viereh

da

vaikkani

istuimmos

ajatellen

: "Minä

da

Nikifor mollei

olemmo

ozattomat

... Pidäsgo pajeta

kahtei

kunnetahto

? Täs

meil

ei

ole

sijua

. Minun

pertis

on

Lena, syöndypertis on

lapsenkaččoi, magavopertis

Mašaine, suurespertis Ulli, keittopertis-Nikolajevna. Toinah

on

pezäine... Tah- toin

azuo

pezäzen kahtele

, a

venähtih moine

händy

, ga

sil

ei

nävy

ni

agjua

. Vie

sit

Katti tulou

. Laivu

silleh

jugeni, ga

menöy

pohjah

oman

painon

periä

. Oh

Lena, Lena..."
-Midäbo

nygöi

, Nikifor-velli? kyzyin

vagavah

.
- Midäbo

käsket

? hengästih

Nikifor.
- Toinah

ollah

elaijat

meil

nygöi

, sanoin

minä

.
- Tottu

sanot

. Minä

istun

da

ajattelen

ičekseni: nygöi

onnuako

työnät minuu

ruavos

, vastai

Nikifor.
-Nikifor, Nikifor... Pädöy

sinul

eliä

: otat

palkan

, paneldat hatun

piäh

, keriät

omat

kamsut

da

viheldät

gu

lindu

, sit

pörähtättös

kunnegi toizen

naizettoman ižändän

luo

. Rubietto

elämäh

hyvin

kahtei

. A

minä

...
Nikifor ei

vastannuh

nimidä

vai

löydi

minun

käin

pimies

da

kobristi

sidä

vähäzel

.
Oligo se

vällytty

? En

rubie

ni

smiettimäh

. Vai

mieleh

on

konzu

sinun

kätty

kobristau

ellendäi ristikanzu

...

Когда впервые моя уютная холостая квартирка огласилась ее смехом (Елена Александровна пришла пить чай), мое сердце запрыгало, как золотой зайчик на стене, комнаты сделались сразу уютнее, и почудилось, что единственное место для моего счастья — эти четыре комнаты, при условии, если в них совьет гнездо Елена Александровна.
— О чем вы задумались? — тихо спросила она.
— Кажется, что я тебя люблю, — радостно и неуверенно сообщил я, прислушиваясь к толчкам своего сердца. — А… ты?..
Как-то так случилось, что она меня поцеловала — это было вполне подходящим, уместным ответом.
— О чем же ты все-таки задумался? — спросила она, тихо перебирая волосы на моих висках.
— Я хотел бы, чтобы ты была здесь, у меня; чтобы мы жили, как две птицы в тесном, но теплом гнезде.
— Значит, ты хочешь, чтобы я разошлась с мужем?
— Милая, неужели ты могла предполагать хоть одну минуту, чтобы я примирился с его близостью к тебе? Конечно, раз ты меня любишь — с мужем все должно быть кончено. Завтра же переезжай ко мне.
— Послушай… но у меня есть ребенок. Я ведь его тоже должна взять с собой.
— Ребенок… Ах да, ребенок!. кажется, Марусей зовут?
— Марусей.
— Хорошее имя. Такое… звучное! "Маруся". Как это Пушкин сказал? "И нет красавицы, Марии равной"… Очень славные стишки.
— Так вот… Ты, конечно, понимаешь, что с Марусей я расстаться не могу.
— Конечно, конечно. Но может быть, отец ее не отдаст?
— Нет, отдаст.
— Как же это так? — кротко упрекнул я. — Разве можно свою собственную дочь отдавать? Даже звери, и те…
— Нет, он отдаст. Я знаю.
— Нехорошо, нехорошо. А может быть, он втайне страдать будет? Этак в глубине сердца. По-христиански ли это будет с нашей стороны?
— Что же делать? Зато я думаю, что девочке у меня будет лучше.
— Ты думаешь — лучше? А вот я курю сигары. Детям, говорят, это вредно. А отец не курит.
— Ну, ты не будешь курить в этой комнате, где она, — вот и все.
— Ага. Значит, в другой курить?
— Ну да. Или в третьей.
— Или в третьей. Верно. Ну, что ж… (я глубоко вздохнул). Если уж так получается, будем жить втроем. Будет у нас свое теплое гнездышко.
Две нежные руки ласковым кольцом обвились вокруг моей шеи. Вокруг той самой шеи, на которую в этот момент невидимо, незримо уселись пять женщин.
* * *
Я вбежал в свой кабинет, который мы общими усилиями превратили в будуар Елены Александровны, и испуганно зашептал:
— Послушай, Лена… Там кто-то сидит.
— Где сидит?
— А вот там, в столовой.
— Так это Маруся, вероятно, приехала.
— Какая Маруся?! Ей лет тридцать, она в желтом платке. Сидит за столом и мешает что-то в кастрюльке. Лицо широкое, сама толстая. Мне страшно.
— Глупый, — засмеялась Елена Александровна. — Это няня Марусина. Она ей кашку, вероятно, приготовила.
— Ня… ня? Какая ня… ня? Зачем ня… ня?
— Как зачем? Марусю-то ведь кто-нибудь должен нянчить?
— Ах, да… действительно. Этого я не предусмотрел. Впрочем, Марусю мог бы нянчить и мой Никифор.
— Что ты, глупенький! Ведь он мужчина. Вообще, мужская прислуга — такой ужас…
— Няня, значит?
— Няня.
— Сидит и что-то размешивает ложечкой.
— Кашку изготовила.
— Кашку?
— Ну да, чего ты так взбудоражился?
— Взбудоражился?
— Какой у тебя странный вид!
— Странный? Да. Это ничего. Я большой оригинал… Хи-хи.
Я потоптался на месте и потом тихонько поплелся в спальню.
Выбежал оттуда испуганный.
— Лена!!!
— Что ты? Что случилось?
— Там… В спальне… Тоже какая-то худая, черная… стоит около кровати и в подушку кулаком тычет. Забралась в спальню. Наверное, воровка… Худая, ворчит что-то. Леночка, мне страшно.
— Господи, какой ты ребенок. Это горничная наша, Ульяша. Она и там у меня служила.
— Ульяша. Там. Служила. Зачем?
— Деточка моя, разве могу я без горничной? Ну, посуди сам.
— Хорошо. Посудю. Нет, и… что я хотел сказать?.. Ульяша?
— Да.
— Хорошее имя. Пышное такое. Ульяния. Хи-хи. Служить, значит, будет? Так. Послушай: а что же нянька?
— Как ты не понимаешь: нянька для Маруси, Ульяша для меня.
— Ага! Ну-ну.
Огромная лапа сдавила мое испуганное сердце. Я еще больше осунулся, спрятал голову в плечи и поплелся: хотелось посидеть где-нибудь в одиночестве, привести в порядок свои мысли.
— Пойду на кухню. Единственная свободная комната.
* * *
— Лена!!!
— Господи… Что там еще? Пожар?
— Тоже сидит!
— Кто сидит? Где сидит?
— Какая-то старая. В черном платке. На кухне сидит. Пришла, уселась и сидит. В руках какую-то кривую ложку держит, с дырочками. Украла, наверное, да не успела убежать.
— Кто? Что за вздор?!
— Там. Тоже. Сидит какая-то. Старая. Ей-Богу.
— На кухне? Кому ж там сидеть? Кухарка моя, Николаевна, сидит там.
— Николаевна? Ага… Хорошее имя. Уютное такое. Послушай: а зачем Николаевна? Обедали бы мы в ресторане, как прежде. Вкусно, чисто, без хлопот.
— Нет, ты решительное дитя!
— Решительное? Нет, нерешительное. Послушай: в ресторанчик бы…
— Кто? Ты и я? Хорошо-с. А няньку кто будет кормить? А Ульяну? А Марусе если котлеточку нажарить или яичко? А если моя сестра Катя к нам погостить приедет?! Кто же в ресторан целой семьей ходит?
— Катя? Хорошее имя — Катя. Закат солнца на реке напоминает. Хи-хи.
* * *
Сложив руки на груди и прижавшись спиной к углу, сидел на сундуке в передней мой Никифор. Вид у него был неприятный, загнанный, вызывавший слезы.
Я повертелся около него, потом молча уселся рядом и задумался: бедные мы оба с Никифором… Убежать куда-нибудь вдвоем, что ли? Куда нам тут деваться? В кабинете — Лена, в столовой — няня, в спальне — Маруся, в гостиной — Ульяша, в кухне — Николаевна. Гнездышко… хотел я свить, гнездышко на двоих, а потянулся такой хвост, что и конца ему не видно. Катя, вон, тоже приедет. Корабль сразу оброс ракушками, и уже на дно тянет, тянет его собственная тяжесть. Эх, Лена, Лена!..
— Ну что, брат Никифор! — робко пробормотал я непослушным языком.
— Что прикажете? — вздохнул Никифор.
— Ну вот, брат, и устроились.
— Так точно, устроились. Вот сижу и думаю себе: наверное, скоро расчет дадите.
— Никифор, Никифор… Есть ли участь завиднее твоей: получишь ты расчет, наденешь шапку набекрень, возьмешь в руки свой чемоданчик, засвистишь, как птица, и порхнешь к другому холостому барину. Заживете оба на славу. А я…
Никифор ничего не ответил. Только нашел в полутьме мою руку и тихо пожал ее.
Может быть, это фамильярность? Э, что там говорить!.. Просто приятно, когда руку жмет тебе понимающий человек.