Texts

Return to review | Return to list

Sit' - sarnaline jogi

history

May 29, 2025 in 09:38 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! ^ — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; | иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:37 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! ^ — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; | иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:30 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! ^ — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; | иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:27 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! ^ — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; | иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:26 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! ^ — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; | иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:24 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! ^ — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:23 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! ^ Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: | hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, | a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin... Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Ka kutak sormen? Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän rižoi, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui | i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, | – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.

May 29, 2025 in 09:22 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! ^ Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: | hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, | a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin... Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Ka kutak sormen? Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän rižirižoi, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui | i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.

May 29, 2025 in 09:20 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, | — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:19 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:18 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:14 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, | а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:11 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» | И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:10 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. ^ Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:08 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! ^ Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: | hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, | a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin: ühtes kädes om oružj, a toižel pidab ohjata, konz mäned čukloho, käraudatoi... Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Ka kutak sormen? Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Ka kutak sormen? Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän riži, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.

May 29, 2025 in 09:05 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! На дне каждый камушек, каждая песчинка видна. Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:04 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, | руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! На дне каждый камушек, каждая песчинка видна. Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:02 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! ^ Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: | hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, | a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin: ühtes kädes om oružj, a toižel pidab ohjata, konz mäned čukloho, käraudatoi. Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Ka kutak sormen? Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän riži, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.

May 29, 2025 in 09:01 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! ^ Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: | hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin: ühtes kädes om oružj, a toižel pidab ohjata, konz mäned čukloho, käraudatoi. Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Ka kutak sormen? Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän riži, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.

May 29, 2025 in 09:00 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Вот. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! На дне каждый камушек, каждая песчинка видна. Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 09:00 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! ^ Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin: ühtes kädes om oružj, a toižel pidab ohjata, konz mäned čukloho, käraudatoi. Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Ka kutak sormen? Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän riži, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.

May 29, 2025 in 08:59 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, | и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Вот. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! На дне каждый камушек, каждая песчинка видна. Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 29, 2025 in 08:58 Ирина Сотникова

• changed the text
  Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! ^ – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin: ühtes kädes om oružj, a toižel pidab ohjata, konz mäned čukloho, käraudatoi. Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Ka kutak sormen? Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän riži, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.
• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. ^ — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Вот. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! На дне каждый камушек, каждая песчинка видна. Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 28, 2025 in 23:59 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Костер развели на высоком берегу, в сосняке. Трещали сухие дрова, палило солнце, кипела уха в котелке. Ребята в одних трусах, как индейцы, сидели вокруг огня. Озеро блестело, будто разлитое в тарелке масло. — Хорошо здесь! ^ — удовлетворенно и радостно сказал Витька. — Вы часто сюда ходите? — Я бывал. А Сережка тоже первый раз, — признался Гусь. — Ну!.. — удивился Витька. — Зря… Сделать бы здесь хороший шалаш, чтобы лишнее из дому каждый раз не носить, и рыбачить тут можно!.. — На этом озере, смотри, рыба редко хорошо ловится, — сказал Гусь. — Время надо знать. — Что время! Вот на зорьке увидишь, как на луде окуни будут брать. И главное, охотиться здесь хорошо. Вода, правда, не очень теплая. Но ничего, плавать можно!.. Знаешь что? Пока уха варится, пойдем, покажу, как с трубкой плавать. — Пойдем! — согласился Гусь. Прихватив снаряжение, кроме ружья, они спустились к воде. Сережка тоже пошел было за ними, но Гусь строго крикнул: — За ухой смотри, а то убежит! И Сережка вернулся. — Значит, так, — приступил к инструктажу Витька. — Сначала надень ласты. Ремешки подтяни, чтобы они плотно на ногах держались. Вот. Теперь надень маску. Пока без трубки. Гусь натянул маску. — Не туго? — Вроде ничего… — Втяни носом воздух! Гусь сделал вдох. Маска плотно вдавилась в лицо. — Хорошо! — Витька вставил трубку в хомутик и повернул загубник ко рту Гуся. — Возьми вот эти сосочки зубами. Так! Теперь закрой рот и дыши через трубку. Ровно дыши и глубоко. Медленный вдох, быстрый выдох… Вот так и надо дышать. А теперь сними маску, поплюй на стекло — не снаружи! — и хорошенько протри пальцами… Сполосни. — Сполоснул. — Смочи лицо и надень маску. Возьми трубку в рот. Вот и все. Сначала попробуй лежать на воде. Лежи и дыши. А плыть просто — шевели ногами вверх-вниз, вверх-вниз. Руками грести не надо, руки должны быть свободны… Лежать на воде вниз лицом оказалось удивительно легко. И дышалось тоже хорошо. А видимость-то какая! На дне каждый камушек, каждая песчинка видна. Вправо и влево тоже далеко видать. Вон проплыла стайка мальков… Сам того не замечая, Гусь шевельнул ластами, и дно стало уплывать назад, а мальки все ближе и ближе. Не поймешь, то ли окуньки, то ли плотички или язёнки — какие-то серенькие рыбешки с желтыми глазками и прозрачными кисейными плавничками. С мизинец, не больше. Гусь глянул на свою руку и поразился: рука большая, пальцы толстые. Он снова перевел взгляд на мальков. Где там с мизинец! Меньше, вдвое меньше!.. «Плавать-то, оказывается, и в самом деле очень просто, — удивился Гусь. — Знай шевели ластами. А если попробовать нырнуть? Вода зальет трубку? Нет, нырять потом…» И он тихо плыл вдоль берега, изумленно разглядывая неузнаваемый, такой необычный подводный мир. Вот густо разрослись водоросли. Какие? Гусь не знает. Листья продолговатые, курчавые и блестящие, желто-зеленого цвета. Со стороны ну точь-в-точь джунгли. Только под водой. А там что светится? Глаз?! Гусь замер. В траве стояла щука. Не очень большая, даже совсем небольшая, но в первое мгновение она показалась Гусю чуть ли не такой, какую подстрелил Витька. «Ух ты!.. Вот бы ружье!» — мелькнула мысль. Чем ближе подплывал он к щуке, тем она становилась меньше. Кажется, до нее уже можно дотянуться рукой… Большая желтая рука с растопыренными пальцами медленно потянулась к рыбе. Щука шевельнула плавниками и вдруг молнией сверкнула в гущу водорослей. «Ого, как сиганула!» Причудливо, необычно и по-своему красиво выглядели под водой коряги. Вот лежит дерево. Оно затонуло целиком, с корнями и сучьями. Извитые черные корни торчат в разные стороны, как щупальца гигантского спрута, а ствол, почти сплошь облепленный посверкивающими ракушками, напоминает туловище огромного крокодила. Крона дерева — кажется, это сосна — густо оплетена водорослями, шелковисто-тонкими и изумрудно-зелеными. Гусь двинулся вдоль ствола к корням, и тут из-за дерева неожиданно выплыл табунок полосатых окуней, и каких окуней! Нет, они были не крупные, но сколько в них красок, сколько блеска! Оранжевые брюшные плавники, золотисто-зеленоватые бока, переходящие к спине в коричнево-зеленые. А полосы — сизые, с просинью. Никогда не думал Гусь, что обыкновенный окунь так красив! В этом мире удивительной красоты он забыл всё: и обиду на ребят, которые потянулись к Витьке, и выдуманное прозвище «лягушечник», и себялюбивое стремление устроить ничего не подозревающему Витьке пакость, и пугающий рассказ случайного старика о Пайтовом озере. Все ушло, растворилось, остался лишь этот диковинный мир тишины и игры красок, который до сих пор был неведом и недоступен и вдруг, будто по волшебству, открылся его глазам. Гусь утратил всякое ощущение времени. Он чувствовал, как волной проходит по телу озноб; и пожалуй, зубы у него начали бы стучать, не сжимай он ими резину. Когда все тело стало вибрировать от холода и унять эту неприятную дрожь оказалось невозможно, Гусь повернул к берегу. Он плыл до тех пор, пока грудью не коснулся песка. Только тогда он смог разлучиться с открывшимся ему благолепием. Гусь удивился, когда увидел на берегу Сережку и Витьку и высокие сосны. Нелепая мысль, что все увиденное лишь почудилось, пришла ему в голову. — Ну как? — спросил Витька. — Здорово! — только и мог ответить Гусь, клацая зубами. — Так долго плавать не надо. Посинел уж весь! — Витька принял от Гуся ласты, маску, трубку. — Бежим к костру! Лишь когда они углубились в лес, напрямик пересекая мыс, Гусь понял, что костер далеко и что он в самом деле проплыл много, очень много. Странно, что он обогнул этот мыс, — ему казалось, что плыл он все прямо и прямо. — Видел кого-нибудь? — спросил Сережка. — Как же! — И Гусь на бегу начал рассказывать и про мальков, и про щуку, которая, конечно, была поменьше той, что подстрелил Витька, и про коряги, и про диковинно красивых окуней… Уха из плотиц после такого купания показалась просто изумительной. А тепло костра с одной стороны и солнца — с другой было так приятно, что, кажется, никогда в жизни Гусь не испытывал такого блаженства. И то ли поддавшись чувству признательности к Витьке, то ли считая нечестным хранить в тайне то, что он слышал о Пайтовом озере от старика, Гусь повторил у костра рассказ, который когда-то так поразил Сережку и Тольку. — Глупости все это! — засмеялся Витька. — Дед просто пугал тебя. За лодку, наверно, боялся, вот и придумал «заветные слова» и щуку длиной с лодку. И что вода здесь полосами — тоже вранье. Да ты сам плавал, знаешь… После обеда Витька давал урок плавания сначала Сережке, потом Гусю — учил его нырять. Затем уж плавал сам. На этот раз он подстрелил пару некрупных щук да язя. Когда солнце повисло над лесом, ребята поплыли на луду. — Сейчас узнаем, как будет ловиться рыба без «заветных слов»! — говорил Витька, подгребая узким самодельным веслом. Такие же весла были теперь у Сережки и Гуся, и лодка плыла очень быстро. Еще издали ребята заметили, что неподалеку от кола, которым была отмечена каменная гряда, вода временами рябит, хотя стоял полный штиль. — Отчего бы это? — спросил Сережка. — Окунь малька гоняет! — ответил Витька, которому раньше не раз приходилось рыбачить с отцом на Сорежском озере, где было несколько хороших луд. К колу подплыли тихо-тихо, зачалились и молча, осторожно, стараясь ничем не брякнуть, взялись за удочки. И вдруг точно дождь пошел — из воды вокруг лодки веером стали выскакивать крохотные рыбешки. В следующую минуту вода разом закипела — окуни с чмоканьем и бульканьем кидались за мальками; иногда на поверхности были видны их горбатые спины и растопорщенные колючие плавники. И вот уже Сережка вытащил одного окуня, за ним почти одновременно подсекли рыб Витька и Гусь. — Ну что я говорил! — торжествовал Витька, когда на дне лодки уже лежало десятка два крупных окуней и несколько серебристых плотиц. — Вот вам и «заветные слова»! Но тут клев неожиданно прекратился, и с четверть часа не было ни единой поклевки. Тогда Витька взял из лодки окуня потолще и сдавил ему ладонями живот. Изо рта рыбы выскочило несколько мальков. — Насади вместо червя! — сказал Витька и подал Гусю одного малька. Гусь не противился: он понял, что Витька в рыболовном деле не новичок. — Как его лучше насадить? — спросил он. — Просто: крючок в рот, за жабру и в бок! Дай покажу! — И Витька ловко насадил малька. — Только почаще поплавок подергивай — сразу окунь схватит! Потом он насадил мальков Сережке и себе. Ждать пришлось недолго. Вот поплавок у Гуся дрогнул, наклонился, поплыл в сторону и нырнул. Гусь подсек. Удилище согнулось, леса, со свистом рассекая воду, описала полукруг и очутилась у носа лодки. Сережка мигом схватил ее и с плеском вытащил в лодку огромного окуня. — Ого! — воскликнул Витька. — Я таких окуней еще и не видал. Поди, целый килограмм потянет!.. Луду ребята покинули, когда не стало видно поплавков. Ночевать решили на том же месте, где обедали, — сухо и дров много.

May 28, 2025 in 23:58 Ирина Сотникова

• created the text
• created the text: Nodj tehtihe korktal randal, pedaižomas. Räzäižiba haugod, paštoi päiväine, katl’ažes keittihe lemuz. Prihad, üksiš alaštanoiš, kuti indeicad, ištuiba ümbri nodjos. Järv hošti kuti lämoiš. – Sid’ hüvä om, – ihastusiš sanui Vit’ka. – Olet-ik olnuded tägä paksus? – Minä toižen kerdan. A Sergei mugažo ezmäižen kerdan, – sanui Hanh’. – Jose?! – sanui čududeldes Vit’ka. – En usko. Sid’ voiži tehta hüvä šalaš, miše kaikuččen kerdan ei tarbiž kaluid kodišpäi tomha. Ka ongitada-ki täs voib. – Kacu, neciš järvespäi kala ei ongitade paksus, – sanui Hanh’. – Tarbiž aig teta. – Mitte aig?! Homendezzor’al nägištad, kut kala otaškab. Täs om hüvä ongitada. Vezi om sel’ged. Tozi sanuda – vähäšt viluhk. No nimidä, voib ujuda. Tedad midä: kuni lemuz kehub, astkam, ozutan sinei, kut turu sus ujudes pidäda. – Astkam! – sanui Hanh’. Ottes kaiken kerdale, vaiše oružjata, hö tuliba vedennoks. Sergei mugažo tahtoi lähtmaha, no Hanh’ heikahti: – Kuna?! Kacu lemust! I Sergei pördihe. – Ka muga, – zavodi opendusen Vit’ka. – Pane jaugha lastad. Remnižed kingita, miše lastad oližiba jaugan mödhe. Nügüd’ pane mask. Pane ezmäi turuižeta. Hanh’ pani maskan. – Ei-ik kingita? – Kuti hüvä om... – Probui hengahtada! Hanh’ tegi hengaidusen. Mask kingiti modon. – Hüvä om. – Vit’ka andoi turuižen lopun Hanhen suhu. – Ota naku nene lopuižed hambhiže. Muga. Nügüd’ saupta su i hengi turuižen kal’t: hengi tünäs i süväs. Pit’k hengaiduz i hotk il’man pästand. Muga hengi-ki. A nügüd’ heitä mask, sül’gi stöklale, ei irdpolespäi, a südäimespäi, i hüvin puhtasta sormil. Nügüd’ huhtoi. – Huntoin. – Kasta mod i pane mask. Ota turuine suhu. Naku kaik om-ki. Ezmäi probui venuda vedel. Venu i hengi. A ujuda om kebn: vaiše likuta jaugoil: ülähäks – alahaks. Käzil ei pida souta. Niile pidab olda joudajin: ühtes kädes om oružj, a toižel pidab ohjata, konz mäned čukloho, käraudatoi. Venuda vedel modol alahaks oli kebn. Henkta-ki kebn oli. A mitte čoma vedenaluine mir om! Oiktaha i huraha nägub kaiken. Naku moleižiden kogo ujub... Hanh’ ei homaičend-ki, ku likahti jaugoil, i pohj zavodi edeneda. Ei ole sel’ged, miččid moleižid kaiktäna oli: särguzid, säunhuzid läbinäguiden suugidenke. Mugoižed pened, sormen pitte. Ka kutak sormen? Hanh kacauzi ičeze kädehe i nägišti, mitte se sanged om. Sikš kalaižed oma völ-ki penembad. ”Ujuda tozi-ki om kebn, – čududeldes meleti Hanh’. – Vaiše lastoil liku. A ku probuin čuklahtuda. Ei, vezi putub turuižehe. Ei, čukloho – möhemba...” Hän hilläs ujui pidust’ randad, čududeldes kacui tundmatomha vedenaluižehe mirhu. Naku om šol’l’oid. Miččed ned oma? Hanh’ ei tedand. Lehted mugoižed sured, kidžorad i hoštajad, pakušt mujud. Polespäi kacta – kuti saged mec. Vaiše veden al. A mi sigä hoštab? Om-ik sil’m? Hanh’ seižutihe sijal. Heinäs oli haug’. Ei olend sur’, ani penikaine, no ezmäi sen irdnägo ozutihe Hanhele mugoižeks, miččen sai Vit’ka. ”Oho! Naku oliži oružj!” – vil’skahti meles. No mi lähemba hän sirdihe haugennoks, se penembaks se näguihe. Oli mugoine tundmuz, miše voib koskta sidä kädel... Sur’ pakuine käzi likahti haugennoks. Haug likahti suugil i samaldusen kartte vil’skahti šol’l’oihe. ”Kacu-ške, kut pageni!” Hagoil-ki veden al oli mitte-se čudosine irdnägo. Naku venub pu. Se upsi kogonaze, juridenke i oksidenke. Mustad jured kacuba erilaižihe polihe, kuti ogibalan sprutan mujumed. A tüvehe tartuiba miččed-ne hoštajad kazvmused. Nece nahodib krokodilan hibjaze. Hanh’ sirdlihe edemba i sid’ nägišti jonokahiden ahveniden kogoižen. Oranžmujuižed suugaižed, kuldanmujuižed bokaižed. A jonod – vihandansinižed. Hanh’ nikonz ei meletand, miše nece ahven voib olda mugoižen čoman. Neciš mirus, mitte oli täuz’ mugošt čudokast čomut, hän unohti kaiken: abidon prihaižihe, kudambad sirdihe Vit’kahapäi, i necen närituznimen ”löcnik”, i necen planan tehta Vit’kale midä-se hubad, i necen opakon starinan vanhan ukon Paitjärvespäi. Kaik pageni, kuti suli, jäi vaiše nece čudosine hillüden i mujuiden vändon mir, mitte oli hänele tundmatoi ende i mitte ühtnägoi avaižihe hänen sil’miden edes. Hanh’ kadoti aigmäran. Hän riži, miše hibjale tegihe vilu, hambhad kolkotaškanziba, ku hän ei pidaiži niiš turuižen. Konz kaik hibj zavodi likuda viluspäi i necidä säraidust ei sand küksta, Hanh’ kärauzihe randhapäi. Hän ujui sihesai, kuni rindal kosketi randletet. Vaiše sid’ hän läksi vedespäi. Hanh’ čududelihe, konz nägišti randal Sergejan i Vit’kan i korktoid pedajid rindal. Pähä tuli – ei-ik nece kaik oli vaiše kuti unes? – Ka kutak? – Voi čoma! – vaiše voi sanuda Hanh’ kolkotaden hambhil. – Ei pida muga hätken ujuda. Kacu, siništunu oled! – Vit’ka heiti Hanhespäi lastad, maskan, turuižen. – Jokskam nodjonnoks! Konz hö joksiba sinna, Hanh’ el’gendaškanzi, kut edahan hän ujui. Oli čudokast, miše hän kändi necen nemen. Oli mugoine tundmuz, miše hän kaiken aigan ujui oiktaha. – Nägid-ik keda-ni? – küzui Sergei. – A kutak! – Hanh’ zavodi starinoita neniš moleižiš, hauges, hagoiš, čudokašti čomiš ahveniš... Särglemuz jäl’ghe necidä ujundad ozutihe ani sarnaližeks. A läm’ nodjospäi i päiväižespäi oli mugoine laskav, miše Hanhel oli mugoine mel’ päs, miše nikonz muga čomašti hänele ei olend. I Hanh’ toižen kerdan starinoiči, nügüd’ Vit’kale siš ukos, kudamb pakiči händast kaita peitust Paitjärves. – Ka nece kaik tühj om! – nagraškanzi Vit’ka. – Ded vaiše tahtoi pöl’gästoitta sindai. Tedan, varaiži venehes, naku sanui-ki neniš zavetsanoiš i venehen piččes hauges. I miše vezi täs šoidukaz om – kelastuz. Ka sinä iče oled ujunu, ka tedad... Longin jäl’ghe Vit’ka openzi ujumaha veden al ezmäi Sergejad, sid’ Hanhed – openzi händast čuklahtada. A möhemba hän iče ujui i sai kaks’ hauged i säunhan. Konz päväine rippui jo mecanno, prihad läksiba abajoho. – Nügüd’ tedištam, kut kala ongitada zavetsanoita, – pagiži Vit’ka, soutes pitkäl melal. Mugoižed melad nügüd’ oliba Hanhel i Sergejal, i veneh ujui heredas. Völ edahanpäi prihad homaičiba, miše ühten šestanno vezi kuti vändi, hot’ tulleid ei olend. – Mikš nece? – küzui Sergei. – Ahven kükseb moleižid, – sanui Vit’ka, kudamb äi kerdoid oli ongel tatanke. Hö tuliba sijale ani hilläs. I necen aigan kuti vihmuškanzi: vedespäi hüppiškanziba henod kalaižed. Sid’ vezi kuti kehuškanzi: ahvened taclihe moleižiden päle. Erašti vedespäi näguiba niiden gurbikahad sel’gäd. A lopuks Sergei sai ahvenen, hänen jäl’ghe Vit’ka i Hanh’. No sid’ kala heiti kokindad i pol’ časud ei olend nimidä. Siloi Vit’ka oti ahvenen venehen pohjaspäi i kuti ”lüpsi” sen suspäi henomban kalaižen. – Pane šotun sijas! – i andoi Hanhele ühten moleižen. Hanh’ ei vastustand. Hän el’genzi, miše Vit’ka enamban el’gendab kalatuses. – A kut paremba sidä panda? – Ka kacu: koukuine suhu, šahloiš i vedehe! Anda, minä ozutan. – i Vit’ka pani moleižen koukuižehe. – Vaiše likuta kibrikol, ahven sid’-žo otab. Hö ei varastanugoi hätken. Naku Hanhen kibrik mäni veden alle. Hanh’ sai ogibalan ahvenen. – Oho! – heikahti Vit’ka. – Minä mugoižid völ en nägend-ki. Tedan, kilon jügutte om! Hö läksiba sigäpäi, konz kibrikoid ei nägund jo. Jäiba öks sihe tahoze, kus oli nodj: kuiv sija i haugoid äi om.
• created the text translation