Кибирь Василий
На пепелище
Russian
Радостно выбегает Родион на крыльцо. Ежась от утренней прохлады, он осматривается кругом. Большое и яркое, как начищенный таз Фисенковых, солнце заливает окрестность прозрачным светом. Людей пока не видно, но в дальнем конце, от Горбатого моста, уже доносятся резкие щелчки бича — пастух начинает собирать коров в стадо. Раздается ленивое утреннее мычание, и полные достоинства поселковые коровенки выплывают на улицу. Звуки медных ботал, глухой топот копыт, всплески кнута — все это постепенно приближается, давая толчок всему звучанию, плавному кружению и движению долгого летнего дня.
Отец умывается, нагнувшись к железному рукомойнику, в углу двора.
— А-а-пчхимс! — шутливо чихает он и подзывает сына, смеясь и подначивая, — Беги сюда, не дрейфи, едят тебя мухи!
Сострелив с крыльца, мальчик мчится к отцу, начисто забыв о вчерашних горестях. Брызжет по сонным, теплым ногам холодная роса — аж дух захватывает — хорошо! Отец плещет водой в лицо Родиону, тот визжит, но не убегает, прыгая на одном месте.
— Еще! Еще!
Тонкая радужка повисает на миг в водяной пыли.
— Но-но! Балуйте у меня. — Мать, по-утреннему смешливая и веселая, проходит в хлев выгонять в стадо Майку — большую черно-пеструю комолую корову. Позавтракав, отправляются в дорогу. Идут налегке. Косы, грабли, точильные бруски, наковаленка с молотком для отбивки кос, даже основной запас еды— все это уже там, заранее отправленное лошадью. Идти недалеко — километров семь по сухой, плотно утоптанной тропинке, вьющейся берегом реки. Приятно шагать по утренней про хладе, нагибаясь под упругие ветки кустарника, слушая дремотные переливы воды, омывающей большие камни и коряги, лежащие возле берега.
Отец в кепке, синем хлопчатобумажном костюме (в красной-таки рубахе!), вышагивает споро, но не торопясь. Время от времени он оборачивается к сыну и рассказывает что-нибудь о деревьях, теснящихся к тропинке. Говорит он коротко и только о том, что кажется ему важным. Из березы делают корзины и топорища, ива — тоже корзину сплесть можно. Ольха — глупое дерево — ни жара, ни дела. Осина вроде тоже пустобрех — стоит, дрожит от каждого ветерка, а в дело пригодна — бочку выдолбить или дранку на крышу изладить. Сосна на строение идет, а ель больно суковата, но можно и ее....
-Пап, расскажи про иван-чай — почему он тут квадратами такими растет?
-Я ж тебе рассказывал.
-Это дома,а ты тут расскажи.
- Чего рассказывать. Говорил ведь, что люди раньше тут жили. Наш-то поселок новый, ему десяти лет нету, а эти жили когда,поди знай — досюль, как старики говорят. Ну, в войну все тут сгорело... Так место теперь и зовут — Пепелища.
-А люди где?
-Кто где. Мужики войну ломали, да там многие и остались. Другие эвакуировались на Урал. Кто и вернулся потом, а тут — шаром покати. Пошли в леспромхозы, вроде нашего, лес валить.
-А иван-чай на память остался?
-Вроде так, — смеется отец. — Идем мы, людей тех вспоминаем, глядя на него, — вот и память. Он ведь лучше всего растет на опушках леса, на обочинах дорог да на пепелищах. Можа, в природе так устроено, чтобы не забывали прежних мест. Деды наши селились с умом, дома рубили в самолучших местах по местности глядя. Сейчас ведь как смотрят-то. Сколько километров лес везти до железной дороги? Столько-то. Тэ-эк. Берут карту, прикидывают
-Где удобнее этот лес возить. Р-р-раз! Готово дело — сунули пальцем в карту — здесь! Приходишь, а тут болото. Ну, мать вашу так, говоришь, нам не привыкать стать — забивай сваи — ставь дом! Сколотишь из щитов — ящик ящиком — живи. Ехали, дескать, с орехами не горе горевать, а ехали с орехами — коней подковать! Дом получается, конечно, одно название, что дом. Настояще-то он должен любой мороз держать. Чтобы с утра один раз стопил, а целый день босиком ходить можно было. Да и стоит он сто — сто двадцать, а то и больше лет — кто ставил да как. Три колена в ем вырастет и стареет, а он стоит. Наши фанерные ящики, — помолчав, продолжает он, — это так, шутя, на время сколочены. Лес кончится, бросят все и уйдут. Ящики эти разберут на дрова, если к тому времени они совсем не сгниют.
Родя внимательно слушает отца, подбегая за ним. Взрослый за разговором незаметно для себя увеличил шаг.
-Э, да ты устал, брат! — замечает он. — Давай-ка малость передохнем. — Отец останавливается, высматривая пенек поудобнее.
-Нет, нет! Я не устал! — Родион смеется, его глаза радостно блестят, ноздри жадно впивают воздух, полный лесных ароматов. В доказательство своей неутомимости он начинает бегать взад-вперед по тропинке, стараясь как можно выше подпрыгнуть, пробегая мимо отца.
- Да сядь, угомонись, — хохочет отец, — еще идти и идти. Назад, небось, на закорках нести придется? -Не-а, я сам пойду, я не устану! — едва переводя дух, Родион ложится на живот возле пенька, где сидит отец. Пока тот мастерит основательную самокрутку из газетного листа, он рассматривает землю, оказавшуюся вдруг так близко от глаз.
Сквозь густые переплетения стволиков травы виднеется почва, по которой снуют муравьи. Маленькие работяги волокут травинки, кусочки веточек, упорно преодолевая бесчисленный бурелом, преграждающий им путь. Прижав к земле веточкой одного здорового кроваво-рыжего муравья, мальчик проверяет его силу.
-Мураш — хороший насекомый, трудяга, — раздумчиво пуская плотную струю бледно-сизого дыма, говорит отец.. — Ты его не притесняй. Пусть работает... Муравей да еще пчела — эти без дела не сидят. Смотри, какую бревнищу наворотил и везет себе! Да не этот, правее... но, во-во. Будто лошадь трелевочная... Да где лошади! Если сравнить вес — лошади далеко. Да. Гм. Ну что же, пойдем, что ль? Идут дальше.
На месте отец еще раз перекуривает, расположась в стане — бревенчатом, наскоро сколоченном, с берестяной крышей шалаше. Родион возбужденно ползает по сухому сену, осматривая каждую щель строеньица.
-А дождь здесь не пробирает?
-Нет.
-А ты мне коску выковал?
-Мал еще косить. Грабельки, коли хочешь, состругаю — сено шевелить — тожа баальшое дело. Да ты шел бы пока искупался. Здесь мелко, туда эко в омут только не ходи.
-Посмотрю только, как ты косить будешь.
- Ну, ну.
В рубахе навыпуск, точь-в-точь как во сне, отец встает, широко расставив ноги, держа косу в левой руке под мышкой, косевищем упирая в землю, жалом вниз. В правой руке он подбрасывает, перехватывая половчее шероховатый брусок-точило. Плюнув на брусок, пробуя, проводит им осторожно по жалу. Коса отзывается резким, но вместе и певучим звуком —взынь, звынь. И пошло раз за разом — взынь, звынь, взынь, звынь! Сунув брусок за голенище сапога, он отводит косу вправо и бросает ее влево, описывая сверкающий полукруг перед собой — ЖЖик-ШШиИК, назад коса идет с легким шорохом. Срезанная трава сбивается в ровный валок. Пройдя от опушки до берега, отец возвращается, и теперь трава снова падает в этот же вал, увеличивая его.
По проложенной в траве дороге Родион выходит к речке на песчаную отмель, бредет босой по щиколотку в теплой воде, пугая мальков и полосатых окуней. Вода теплая, но ноги, проваливаясь в песок, попадают в более холодные слои, и он, остановясь, шевелит пальцами ног, пропуская сквозь них струйки песка с водой, и думает: почему внутри песка вода холоднее, чем наверху? Не в силах разгадать этой загадки, раздевается донага и забирается почти до середины реки — воды здесь по пояс. Дальше — к противоположному приглубому берегу идти он не решается и, несколько раз окунувшись, выбирается на песок. Он любит загорать и ходить нагим, поэтому смуглота его приближается к черноте и поселковые дразнят его цыганенком.
Вспомнив сон, мальчик смотрит на противоположный берег, но лошадей там нет. Ничего, и так хорошо, а лошади сюда, небось, в ночное ходят. Днем они на работе. Зато трава действительно выше головы. Родион выбирается из воды, ложится животом на песок и слушает. Он слышит, как косит отец, слышит, как стрекочут кузнечики, ветер пошевеливает траву. Он закрывает глаза, чтобы лучше слышать, и погружается в звуки, как в легкую, шипучую воду.