Texts

Return to review | Return to list

Sit' - sarnaline jogi

history

August 29, 2025 in 14:31 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Sinä vaiše eläda zavodid! Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes? Ei voi olda mugomad!”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Neciš mušta! Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! ^ Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. ^ Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! ^ Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:30 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Sinä vaiše eläda zavodid! Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes? Ei voi olda mugomad!”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Neciš mušta! Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! ^ Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. ^ Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:29 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! Начинаем работу вместе, по росе. А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, | в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. - Ты уж поаккуратнее, | не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, | вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. ^ Как же! ^ Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:27 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Sinä vaiše eläda zavodid! Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes? Ei voi olda mugomad!”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Neciš mušta! Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! ^ Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:24 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! Начинаем работу вместе, по росе. А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, | в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. - Ты уж поаккуратнее, | не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, | вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:23 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Sinä vaiše eläda zavodid! Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes? Ei voi olda mugomad!”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Neciš mušta! Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:21 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Sinä vaiše eläda zavodid! Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes? Ei voi olda mugomad!”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:20 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Sinä vaiše eläda zavodid! Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:18 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! Начинаем работу вместе, по росе. А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, | в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: —- Ты уж поаккуратнее, | не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:17 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! Начинаем работу вместе, по росе. А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, | в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:16 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. El'genzid-ik? – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 14:15 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tegi uden aigmäran. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. Lebaita zavodim eriži. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid
• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:05 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:04 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tariči toižen radontegi uden aigmäran!. – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid
• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай… В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 14:01 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. ^ A ku ei ... ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tariči toižen radon aigmäran! – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 13:59 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: | — Чего меня уговаривать? | Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай… В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 13:58 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: — Чего меня уговаривать? | Я поеду… ^ Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай… В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 13:57 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. ^ Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. A ku ei ... ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tariči toižen radon aigmäran! – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 13:55 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» | Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? ^ Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: — Чего меня уговаривать? Я поеду… Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай… В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 13:55 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, | а Танька и всего-то неделю будет дома…» Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: — Чего меня уговаривать? Я поеду… Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай… В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 13:53 Ирина Сотникова

• changed the text
  Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. ^ A Vas’ka punoti päs, midä tehta. ^ Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. A ku ei ... ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tariči toižen radon aigmäran! – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid

August 29, 2025 in 13:52 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у бригадира был хмурый и озабоченный. — Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили… Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может. — А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся. — Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то? — А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся. «Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и всего-то неделю будет дома…» Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал: — Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить? — Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь? — Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен. Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет. «Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал: — Чего меня уговаривать? Я поеду… Сказал: до школы работать буду — значит, все!.. — Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай… В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы. — Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил? — А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно. — Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся. Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах. — Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь… Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул: — При чем тут девка? — Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему… Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал: — Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет… Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе. А Прокатов все говорил: — Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет… Прокатов говорил много. Иногда находило на него такое настроение — пофилософствовать о жизни и о своем месте в ней. Но Гусь такие рассуждения слышал от него впервые. И он жадно слушал своего старшего товарища и учителя, чувствуя в его словах большой смысл и большую правду, которые касались самых глубин его, гусевского, сердца, находили в душе живой отголосок и заставляли серьезней задумываться над собственной, только что начавшейся жизнью.

August 29, 2025 in 13:50 Ирина Сотникова

• created the text
• created the text: Homendesel tuli käsk: Prokatovan brigadale ajada abuhu nelländehe brigadaha rugišt rahnmaha. Pahomov tuli sanumaha neciš, konz Prokatov i Vas’ka paniba radmaha kombainan. – Nu ku tarbiž, ka lähtem nelländehe, – sanui Prokatov. – Ku sanuižid aigemba, ka mö kastedme oližim ajanuded. Prokatov ei küzund-ki Vas’kal, lähteb-ik hän. A Vas’ka punoti päs, midä tehta. Ved’ hän ei voind ajada sinna, Tan’aine om tulnu. – A midä sinä oled vaitii? – küzui Pahomov Vas’kal. – En teda. Kuverdaks päiväks pidab sinna ajada? – A ei-ik ole meile üks’kaik? – küzui Prokatov. – Linnem sigä sihesai, kuni tarbiž. Voib olda, Sogrin-ki kohendab ičeze kombainan, siloi pigemba kaik radod lopim. ”Ei, ei voi ajada! – lopuks päti Vas’ka. – Sinna om nel’l’toštkümne kilometrad, ed tule ehtal tänna. A Tan’aine tuli vaiše nedalikš kodihe...” Prokatov kuti tundišti Vas’kan melid i küzui: – Ed-ik tahtoi mindai üksnäin jätta? – Prihale pidaiži lebaitas školan edes, – sanui brigadir. – Voib olda, keda-ni tošt löuta abunikaks, vai üsknäiž radaškad? – Ka minä voin! – mahni kädel Prokatov. – Kacu, Vasilii, iče. Minä en tahtoi sindai pagištoitta. Miše sinä abutid minei, minä sada kerdad spasiboičin sindai. Prokatov ezmäižen kerdan nimiti Vas’kad täudel nimel Vasilijaks. Hänen änes Vas’ka kulišti midä-se. Nece ei olend abid, a mitte-se kuti el’getomuz’. I Vas’ka tezi, miše Prokatov tozi-ki voib jäda üksnäze i tehta kaik radod. Vas’kale iški pähä: ”Ka minä ved’ sanan andoin! Toivotin, miše školhasai linnen...” – Ka mikš mindai pagištoitta? Minä sanuin, miše radaškanden školhasai, ka muga linneb-ki. – Sinä, Vasilii, ed ole mitte-se orj. Ku om midä-se sinai tehmata, ka jä kodihe. A ku ei ... ka sanu kut saldat: lähten nelländehe brigadaha. Nelländes brigadas Prokatov tariči toižen radon aigmäran! – Aig ei mäne, se lendab. Radaškam homendesespäi ühtes, kastedme. A möhemba söm longid eriži, miše kombain radaiži kaiken päivän. – A ku minä en voi üksnäin? – sanui Vas’ka. Hän toivoi radmaha üksnäze i varaiži sidä. – Sinä holevašti. Ala rigehti. Miše ol’gid heitta, ka seižutade. Ezmäine radpäiv oli ani hüvä. Zavodiba rata pol’tošt časud aigemba, lopiba – koume časud möhemba. Hö tegiba kaks’ polenke normad. Prokatov oli ihastusiš, hot’ väzunu oli i habi seižui jaugoil. – Näged, kut čomin radoim! – sanui hän, konz astuiba pöudospäi. – A sinä tahtoid neiččen tagut jätta radon. Mugoižes azjas pidab mahtta pidäda ičtaze... Vas’kal vil’skahti päs: ”Jose tedab Tan’aižes?”. I sanui: – Mitte neižne? – Nu minuspäi ed voi nimidä peitta! Minä en voi sanuda Tan’kas nimidä hondod. Vaiše žal’ om, miše lidnha ajoi. Ka ved’ ken nügüd’ ei kacu lidnaha? Mugoižid, kut minä da sinä, da völ Pahomovad, keda ma vedäb ičezennoks, ei ole äi. A man vald om ani vahv! Sinä völ ed teda necidä lophusai. Prokatov astui levedoil haškuil, oli mugoine tundmuz, miše hän kuti kazvab maspäi. I sidä ei voind kulda uskmata, miše hän armastab mad kaikel hengel. Prokatov jatksi: – Ku mö sinunke em kazvataška villäd, da em rahnoška sidä, ka sinun Tan’aižele ei mindä linneb söda lidnas. Kaik vägi om maspäi! Ku ma ei anda villäd, ka zavodad-ki ei radaškakoi, raketad ei lendaškakoi. Kaik elo lopiše... Prokatov pagiži sidä, miš Vas’ka tezi i kuli äi kerdoid. No sid’, pöudos, nene sanad ristitulpäi, kudamb om vahvas sidotud manke, nene sanad oliba kuti völ-ki todesižembad i oiktembad. Vas’kale oli mel’he kulda, miše Prokatov händast-ki pani sille-žo pordhaižele, pagiži ei vaiše ičezes, no Vas’kas-ki. A Prokatov kaik pagiži: – Kacu, mikš Pahomov tuli tagaze lidnaspäi? Miše dengoid ei täudund, ka nece kelastuz om! Kaks’ poigad hänel, sured jo oma. Edel-se eli, a nügüd’, konz poigad sured, ka eläškanzižiba völ-ki paremba. Ei! Hän pördihe, sikš ku ma tagaze vedi. I nägištad – völ äjid tob tagaze, ken ajoi lidnoihe! A ku ed navedi mad, ka küläs ei midä tehta. Kacu Aks’onovaha, enččehe brigadiraha. Ei vedänd händast ma – i ristit kadoi! Varaidan, miše Tol’ka-ki mugoižen kazvoi. Kacu, lidn vedäb, asfal’t, laukad, lidnlämbituz... Polespäi kaik om kuti rustvauvalaz. Ka mikš sinei pagižen? Sinä iče tedad. Sinä jo tedad, mille leib haižub, higod-ki äi valoid. Sindai ma vedäb! Sinä mad nikonz ed unohta jo. Sinä mahtad rata mal, voib olda, vahvemba mindai mal seižuškanded. Mugoižil pidäse-ki külä, a ku eläb külä, ka lidn-ki voib eläda. Naku mitte azj! Sinä oled elos kuti päheng, päazj, kut mitte-se palaine kombainas. Ku se om, ka kaik mašin radab... Prokatov pagiži äjan. Erašti hänen päle kuti tuleskeli mugoine mel’ – kehitoitta ičeze mel’pidoid, sanuda ičeze sijas elos. No mugoižid südäimeližid sanoid Vas’ka kulišti hänelpäi ezmäižen kerdan. Hän tahtol kundli aigvoččen sebranikan i opendajan sanoid, riži neniš sanoiš süvid tundmusid, miččed koskiba hänen-ki, Vas’ka Gusevan henged, löuziba siš süvid jurid, käskiba meletada ičeze elon polhe, miččes hän zavodi tehta völ ezmäižid haškusid
• created the text translation