Texts

Return to review | Return to list

Sit' - sarnaline jogi

history

September 29, 2025 in 01:34 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. A tö midä täs tegid? Ik möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik? – Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! ^ Moskvaha! ^ Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä en paštaškande. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, | ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. I hän el'genzi, miše ei voi jätta mamad praznikal. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucummaimlent keitäm... I minä kucun prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!
• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… А вы чего это на улице стояли? Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!..Гляди-ко ты! ^ И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… ^ Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? Большой ты стал!.. — Я не укоряю, | я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. ^ Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику | да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем —, | рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:30 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… А вы чего это на улице стояли? Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!..Гляди-ко ты! ^ И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… ^ Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? Большой ты стал!.. — Я не укоряю, | я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. ^ Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику | да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:29 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. A tö midä täs tegid? Ik möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik? – Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! ^ Moskvaha! ^ Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä en paštaškande. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, | ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. I hän el'genzi, miše ei voi jätta mamad praznikal. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!

September 29, 2025 in 01:28 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. A tö midä täs tegid? Ik möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik? – Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! ^ Moskvaha! ^ Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä en paštaškande. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, | ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!
• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… А вы чего это на улице стояли? Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!..Гляди-ко ты! ^ И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… ^ Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, | я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. ^ Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:25 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. A tö midä täs tegid? Ik möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik? – Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! ^ Moskvaha! ^ Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškandenen paštaškande. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!
• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… А вы чего это на улице стояли? Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!..Гляди-ко ты! ^ И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:23 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. A tö midä täs tegid? Ik möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik? – Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! ^ Moskvaha! ^ Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškanden. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!

September 29, 2025 in 01:22 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. TöA tö midä, täs tegid? Ik möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik?– Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! Moskvaha! ^ Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškanden. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!
• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… — Дарья хотела сказать, что, по словам бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!..Гляди-ко ты! ^ И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в праздник дома был… А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:18 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут. Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а остатки из нового лесу. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… — Дарья хотела сказать, что, по словам бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!.. Гляди-ко ты! И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в праздник дома был… А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:17 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? ^ — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут. Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а остатки из нового лесу. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… — Дарья хотела сказать, что, по словам бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!.. Гляди-ко ты! И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в праздник дома был… А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:16 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Äjak kerdoid otin sindai kerdale - nikeda ei löudand. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: | – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. Tö midä, möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik?– Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! Moskvaha! Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškanden. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!

September 29, 2025 in 01:14 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, | vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. Tö midä, möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik?– Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! Moskvaha! Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškanden. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!

September 29, 2025 in 01:14 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов с пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! ^ — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут. Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а остатки из нового лесу. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… — Дарья хотела сказать, что, по словам бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!.. Гляди-ко ты! И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в праздник дома был… А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:13 Ирина Сотникова

• changed the text
  Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. - I patronoid. Minai ved' ei ole. - Hüvä. Kruškad völ pidab otta čajud joda... Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. Tö midä, möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik?– Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! Moskvaha! Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškanden. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!
• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов ос пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… — У нас пластмассовые стаканчики есть, — вспомнил Сережка. Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: | след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут. Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а остатки из нового лесу. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… — Дарья хотела сказать, что, по словам бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!.. Гляди-ко ты! И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в праздник дома был… А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:08 Ирина Сотникова

• changed the text of the translation
  За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то неожиданно быстро, разом все забелело вокруг: и лес, и поля, и пожни, и крыши домов. Даже проселки, на которых еще не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной. По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы. Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти ранним утром в лес, в верховья Сити, и теперь стояли возле Сережкиного дома, уточняя, кому что брать с собой. — Я возьму ружье, топор, соль, спички, — сказал Гусь. — Ну и котелок картошки. — У нас брезент есть, тонкий такой, плотный. Когда с отцом на рыбалку или охоту ездили, всегда с собой брали. ^ Вот его возьму, чтобы ночью укрыться, — сказал Витька. — Топорик тоже возьму. Ночи теперь длинные, много дров надо. — Компас не забудь, — напомнил Гусь. — И патронов о пулями. У меня ведь пуль нету. — Хорошо. Кружки надо бы, под чай… — У нас пластмассовые стаканчики есть, — вспомнил Сережка. Когда все было обговорено, ребята разошлись. Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: след от тракторных саней да и бревна были припорошены снегом. А в уголочке между изгородью и штабелем, свернувшись калачиком, спала Тобка — рыжая бездомная собачонка. Заслышав шаги, она подняла голову, навострила уши, потом быстро-быстро завиляла хвостиком. — Тебе, Тобка, не холодно? — спросил Гусь. — Ну, давай иди, иди ко мне! Собака нехотя поднялась и вперевалочку затрусила к Гусю. Она была длинная и низкорослая, как такса, и ноги у нее были тоже кривые, а морда — большая, тяжелая, с острыми, как у лайки, ушами. — Ох ты, уродина! — Гусь потрепал собаку по шее. — В лес-то со мной пойдешь? Тобка махнула хвостом. — Пойдешь! Только проку от тебя никакого. Сколько раз брал, а ты ничего не нашла. — Гусь достал из сумки помятый кусок хлеба и подал собаке. — Пожуй, бродяга! Тобка схватила кусок и, благодарно размахивая хвостом, возвратилась на свое место, где спала, а Гусь вбежал в избу. — Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил он, швырнув в угол сумку с учебниками. — Какие же это дрова? — Дарья вытерла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром заявление в контору писали — просили, чтобы колхоз дом отремонтировал. — Чей дом? — не понял Гусь. — Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится. — Ну? — В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут. Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а остатки из нового лесу. Нам, говорит, копейки платить не надо будет, все за счет колхозу сделают. — Так-то хорошо бы! — Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барохвостит, раз уж обещал… — Дарья хотела сказать, что, по словам бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь? — Конечно! — Надолго ли? — На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти… — А Танька-то на праздники разве не приедет? — Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят. — Ну!.. Гляди-ко ты! И так в городе живет, а тут еще и в Москву!.. А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в праздник дома был… А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану. Потом уж если… Гусь вдруг вспомнил, как прошлый год в праздник, вернувшись из лесу, он нашел мать на улице. Она была пьяная. — А ты опять по гостям пойдешь? — Схожу ведь к кому-нибудь… Чего дома одной-то сидеть? — Не ходи. А то получится, как прошлый год, — хмуро сказал Гусь. Дарья виновато и удивленно взглянула на сына и стала теребить пальцами передник. — Укоряешь? — Она поднесла передник к глазам и тихо, беззвучно заплакала. — Большой ты стал!.. — Я не укоряю, я только прошу. Потом самой же перед людьми стыдно будет. — А ты думаешь, мне легко одной дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит, сама не знаю, куда себя деть… Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!.. Гусь нахмурился. Как-то само собой вылившееся признание матери в том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело его душу. В памяти всплыли слова Прокатова: «Больше думай о матери, о людях, прикидывай, хорошо ли, легко ли людям рядом с тобой!» И он понял, что на этот раз не сможет оставить мать одну на весь праздник. — Послушай, мама, — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник из трески сделаем, ухи из сущика наварим, можно пирожков с капустой напечь… И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку… Вот и посидим вместе. Ладно? — Смотри сам, как лучше… Мне в гостях тоже несладко. Люди веселятся, а у меня одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не уезжал бы ты в город-то! — Я никуда не уеду. А если и думал уехать, так ведь с тобой… Одну не оставлю. — Ох, кабы так-то было! Только ведь вырастешь — забудешь, что счас говоришь. А у меня вся надёжа на тебя…

September 29, 2025 in 01:06 Ирина Сотникова

• created the text
• created the text: Kahtes päiväs kül’mkun augotišespäi satoi lunt. Se veri jo kül’mnudehe maha, sikš kut-se heredas kaik vaugištui: mec, nitud, pertiden katused. Eskai ted tegihe ani vauktoikš. Nenidme vauktoid tedme lapsed internatoišpäi tuliba kodihe sügüz’lebule. Vit’ka, Sergei i Vas’ka kožuihe, miše lähteba mecha, Sitin üläladvale, i nügüd’ seižuiba Sergejan pertinno pagištes, ken midä otab kerdale mecha. – Minä otan oružjan, kirvhen, virid, solad, – sanui Vas’ka. – Otan völ katl’aižen kartohkanke. – Meil kodiš om hoik brezent. Sil hüvä om kattas mecas, mö tatanke kaiken sidä otlem kerdale, – sanui Vit’ka. – Kirvhuden mugažo otan. Öd nügüd’ pit’käd oma, tarbiž enamban haugoid. – Ala unohta kompasad, – johtuti Vas’ka. Konz kaikes oli pagištud, prihad läksiba kodidme. Gusevoiden pertinno venui sur’ kogo parzid. Niid todihe, voib olda, eglai. Jäl’g traktoraspäi völ nägui. Čogaižes aidan i parz’kogon keskes venui penikaine koditoi Tobka-koiraine. Kulištades haškuid se pani korvad püštti i zavodi pudištada händal. – Ei-ik sinei, Tobka, vilu ole? – küzui Vas’ka. – Lähtkam meidennoks. Koiraine jokseškanzi Vas’kan taga. Se oli mugoine kuti taksan vuitte koiraine, ei olend čoma, sikš ku siš oli segoitadud äi erazvuiččid koiriden semnid. – Oled sinä, prihač, iloisine! – Lähted-ik minunke mecha, – sanui koirale Vas’ka. Koiraine maihahti händal. – Lähted, vaiše sinuspäi ei ole sigä tolkud. Vas’ka sai sumkaspäi leibpalan: – Sö, raukaine! Tobka tembaiži leibpalaižen i läksi sille-žo sijale, kus magazi, a Vas’ka tuli kodihe. – Mamoi, midä meile mugoižid haugoid todihe? – küzui hän, tactes čogaha sumkan kirjoidenke. – Miččid haugoid? – Darja pühki käded ezipaikaha. – Ivan Prokatov kirjuti meiš kolhozan pämehele, miše pert’ tarbiž koheta. – Kenen pert’? – Ka meiden! Minä olen kuti invalid, a sinä völ oled openik. A pert’ kuluine habi seižub, voib langeta. – Ka i midä? – No kaik tugeziba meid. Naku parzid-ki todihe. Sanutihe, miše kohetas pertin maksuta. – Oliži hüvä. – Ka. Nece brigadir ku sanan andoi, ka kaiken tegeb. Tö midä, möst mecha lähted... – Ka! – Hätkeks-ik?– Koumeks päiväks. Seičemenden päivän tulem. Kaiken Sitin tahtoim mända. – Tuleb-ik Tan’aine sügüz’lebule? – Ei. Sergei sanui, miše heid Moskvaha ekskursijale vedas. – Kacu-ške! Moskvaha! Nu olgha. Konz lähted mecha, ka siloi minä paštaškanden. Vas’kale johtui mel’he, miše jäl’gmäižen kerdan miččen-se praznikan aigan, konz hän oli mecas i tuli kodihe, ka löuzi maman irdal. Hän oli humalaz. – Lähted-ik adivoihe? – Lähten, mikš kodiš üksnäin ištta. – Ala mäne, ika linneb, kut jäl’gmäžen kerdan. I Majus sinä joid. Darja kacuhti tarkas poigaha. – Jose laitoi minun päle? Tegitoi aigvoččeks. – Minä en laide. Pakičen vaiše, miše ed joiži sinä. Jäl’ghe ved’ ičeleiž-ki huiged om rahvahan edes. – Meletad-ik, miše minei üksnäiž kebn om ühten-se kädenke? Muupäivin kuti kebnemba, a praznikan en teda, midä tehta da kuna mända. Vas’aine, ved’ ei olend minai ozad-se! Vas’ka kulišti maman sanoiš midä-se kuti ut, hot’ tezi neciš, kut mušti ičesaze. Muštho tuliba Prokatovan sanad: ”Enamba mušta läheližid, meleta, kut heile om rindal”. – Kule-ške, mama! Tegem muga. Mäne laukaha, osta midä-ni magukast. Da minei-ki suhrižid kerdale osta. Konz minä tulen, ka tegem praznikaižen. Paštam kalakurnikan, kucum prihaižid, Sergejan, Vit’kan. Naku ühtes ištum-ki. – Kacu iče, kut paremba. En tahtoi-ki adivoihe. Toižed praznuičeba, a minä pidän meles, kut minä sinuta jän. Ala aja lidnaha! – Nikuna minä en lähte. A ku lähten-ki, ka ved’ sinunke. En jäta sindai üksnäiž. – Voi, kut muga oliži-ki. Vaiše, konz kazvad, ka unohtad nene sanad... A minun toivod kaik om pandud vaiše sinuhu!
• created the text translation