«В девятнадцатом году...»
Russian
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался?
Хорошо, что ещё жив остался.
И я тогда остался жив, а всего было.
Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек.
Когда пришли белые, то вначале никого не трогали.
Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться.
Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу).
В избу вошёл офицер и пять солдат.
Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?»
Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто).
Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл».
Он спрашивает: «А ты кто?»
Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич».
Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?»
«Мой брат».
Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?».
Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме».
Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему».
Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно).
Тем временем в избу вошёл тесть.
У него спрашивает: «Ты ли Молоков?»
Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей».
Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер.
Ну, я провёл солдат к двоюродному брату.
Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл.
Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?»
Ничего мне не говорят.
Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа.
Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора.
Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить.
Припомнил, что они говорят: «Тагажин [назад]!».
Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?»
Один махнул рукой, я пошёл домой.
Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое.
Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?»
Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!»
Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками.
Сразу я их тут не заметил.
Подался подальше.
Думаю: «Тут что-то недоброе».
Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть».
Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?»
Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке.
Кто ещё в записке [указан]?
Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс.
Кто им сообщил?
Так сидел я у окна довольно долго.
На улицу ещё откуда-то пришли солдаты.
Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке.
Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было.
Ну, думаю, убили их.
Так и есть!
Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму.
Думаю: где же теперь мой двоюродный брат?
Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом.
Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое.
Много у нас было разговоров, да хороших разговоров...
Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл?
Ведь его там, дома, уже ждут!
Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце.
Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее.
Брат пришёл домой только ночью, целый день где-то в лесу ходил.
Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими.
Так я его больше и не видел.