Texts

Return to review | Return to list

Eli enne sie mužikku da akku

history

June 21, 2023 in 21:13 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Жили когда-то муж да жена. Была у них одна дочка, одна-единственная. Они ее до того баловали, угождали ей, что она стала страшно упрямой, своенравной. Говорят отец да мать: – Кто эдакую, никто не возьмет ее замуж. Такая была упрямая. Уже в деревне говорят, что очень она плохая, никто не возьмет ее замуж. Один мужчина возвращается, бедняк парень был в солдатах, домой. Никого у него нет из семьи. Жениться бы ему надо. Где взять жену? Говорят: – Была бы тут невеста, там у богатого мужика, да очень уж упрямая, не будет из нее никакой жены. – Попробуем, – говорит, – может быть, отдадут, так упрямство выведем, – говорит, – как-нибудь. И идет сватать.^ Идет, так отдают. Между собой думают старик да старуха: – Мужик был бы хороший, хоть и бедный. Да вот упрямая дочка, однако не выйдет из нее толку. Отдадим, если пойдет, так: – Пойдешь ли, дочка,| пойдешь ли? – Пойду. – Ну, пойдешь, так жить надо. И свадьбу играют, справляют свадьбу. Он приезжает. У него лошадь клячонка. На своей кляче едет, за невестой приезжает. Повозка плохая. Сажают [молодую], знаешь ли, а богатая как есть, так одежда хорошая.^ Сзади садится, такая гордая. Немного только отъехали, в сугробе лошадь застряла, устала. Уже и плеткой пытается жених стегать ее, но не идет и не идет! У него там в повозке топор. (Без топора ведь в дорогу не едут). Он вскочил и отрубил лошади голову топором. В повозку бросил дугу, хомут. Лошади как голову отрубил, шкуру снял. Шкуру бросил в повозку и невесте говорит: – Вставай да вези! Вставай-ка, – говорит, – да возьми оглобли в руки! Не осмелилась ослушаться, хоть упрямая была. Даже дрожит, так боится. Думает: «Голову отрубит теперь и мне, не встань только». Она поднимается, берет оглобли в руки и давай повозку тащить. А сам парень сел в повозку. – Устал, – говорит, – работавши. Тащит девушка до седьмого пота. Приезжают домой. Стали жить,| и так она стала бояться мужа своего.^ Ни в чем не смеет перечить. Что скажет, так пулей летит делать. Матери захотелось проведать: «Надо сходить проведать доченьку, как теперь живут». Идет туда, торопится: – Здоровья вам! – Проходи, здравствуй, – да и зять руку подает, здоровается. – Раздевайся. Раздевается да все оглядывается, а дочь тут около печки, что-нибудь угостить собирает. А зять-то хитрый, выходит в сени. Пусть они поговорят вдвоем, мать да дочь: – Доченька, как живешь? Как вы теперь? Как привыкаешь жить с мужем? – Живем-то мы хорошо, мама, да я очень боюсь. – Бояться нельзя! Привыкнешь только бояться, так потом, поди знай, как надо будет бояться. Чего будешь очень бояться? Не бойся очень-то. Будь смелее! Зять слышит это. В избу заходит, так: – Пойдем-ка теперь до еды, пока ждем, так вспашем картофельное поле, тут во дворе клочок есть. А лошади нет. Выходят во двор. И теще – одну оглоблю сохи в руку, жене – вторую оглоблю. Он пашет сохой, плетка в руке – везите! Они соху тянут. Вспахали это, вспотели, как чушки! – Жена, иди теперь поставь, – говорит, – там вариться еду, а мы еще с тещей, – говорит, – проборонуем тут поле, – говорит, – закончим. А старуха сама себя уже не чувствует: «Вот чудеса-то творятся теперь, убьет, однако, зять тут»! Борону эту тянет, тянет, до седьмого пота. Закончили это, пробороновали, приходят в избу, так старуха есть не стала. Схватила свою поддевку и бежать. И прибегает домой к старику: – Ох, старичок, отдали мы свое дитятко этому, – говорит, – очень уж, – говорит, – (он) плохой, крутой, – говорит, – строгий! Сейчас, – говорит, – заставил пахать, пахать, потом надо было мне одной боронить, – говорит. А старик сидит нога на ногу и курит, думает: «Погоди-ка и я схожу, – говорит, – потом узнаю, посмотрю, как живут». Проходит там некоторое время, отправляется старик. Приходит. Ну, опять здоровается. Зять встречает очень вежливо. Садится и раздевается старик, а зять опять и выходит будто как по делу, а сам за дверь идет, этот зять: – Ну как, дочка, живете, как бываете? – Живем-то хорошо, отец, да я очень боюсь. Сперва как под венец-то только поехали да [он] отрубил лошади голову, теперь я так боюсь, что... – Бояться надо, дочка. Мужа надо почитать. Мужик есть мужик. Жене надо бояться мужа. А потом и муж уважит жену. Только тогда у вас и жизнь пойдет. Как не будешь бояться, так смотри, хорошего не будет. Надо бояться. Мужа надо за мужика почитать! А зять в сенях обрадовался: «Ох, как тесть хорошо говорит». Заходит в избу, вина на стол. – Приготовь-ка, жена, быстренько закуску! Все на стол выкладывают, старика угощают:. – Не отпустим, переспи ночь. А как старуха-то дома в окно смотрит да [говорит]: – Куда теперь девался, куда девался? Теперь убил! Теперь заставил его опять пахать либо что-нибудь еще делать. Смотрит, идет старик. Перед уходом зять дает старику еще кренделей связку, вешает на шею. (А раньше по сорок кренделей было в связке). Дает связку кренделей: – Возьми домой на гостинцы. Идет старик со связкой кренделей под мышкой. А старуха тем временем уже соседям наговорила: – Такой зять у меня дурной! Меня всю измучил работой.^ Теперь бедного старика там задержал, не знаю, придет ли живым. Посмотрела – связка кренделей на шее, а она думает, это хомут: – Ой, – говорит, – соседи, хомут бедному на шею надел, – говорит, – с хомутом шагает! Видишь как, – говорит, – теперь. Работал, работал да с хомутом, видать, убежал, – говорит. Побежала к нему навстречу, а у старика связка кренделей. А старик еще вприсядку, и поет: – Вот, – говорит, – попал зять путный мужик, – говорит, – то ли дело жить. Вы, – говорит, – бабы и есть бабы. Мужчине и надо быть мужчиной. Ну, тут и вся сказка, гляди.

June 21, 2023 in 21:13 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Жили когда-то муж да жена. Была у них одна дочка, одна-единственная. Они ее до того баловали, угождали ей, что она стала страшно упрямой, своенравной. Говорят отец да мать: – Кто эдакую, никто не возьмет ее замуж. Такая была упрямая. Уже в деревне говорят, что очень она плохая, никто не возьмет ее замуж. Один мужчина возвращается, бедняк парень был в солдатах, домой. Никого у него нет из семьи. Жениться бы ему надо. Где взять жену? Говорят: – Была бы тут невеста, там у богатого мужика, да очень уж упрямая, не будет из нее никакой жены. – Попробуем, – говорит, – может быть, отдадут, так упрямство выведем, – говорит, – как-нибудь. И идет сватать.^ Идет, так отдают. Между собой думают старик да старуха: – Мужик был бы хороший, хоть и бедный. Да вот упрямая дочка, однако не выйдет из нее толку. Отдадим, если пойдет, так: – Пойдешь ли, дочка,| пойдешь ли? – Пойду. – Ну, пойдешь, так жить надо. И свадьбу играют, справляют свадьбу. Он приезжает. У него лошадь клячонка. На своей кляче едет, за невестой приезжает. Повозка плохая. Сажают [молодую], знаешь ли, а богатая как есть, так одежда хорошая.^ Сзади садится, такая гордая. Немного только отъехали, в сугробе лошадь застряла, устала. Уже и плеткой пытается жених стегать ее, но не идет и не идет! У него там в повозке топор. (Без топора ведь в дорогу не едут). Он вскочил и отрубил лошади голову топором. В повозку бросил дугу, хомут. Лошади как голову отрубил, шкуру снял. Шкуру бросил в повозку и невесте говорит: – Вставай да вези! Вставай-ка, – говорит, – да возьми оглобли в руки! Не осмелилась ослушаться, хоть упрямая была. Даже дрожит, так боится. Думает: «Голову отрубит теперь и мне, не встань только». Она поднимается, берет оглобли в руки и давай повозку тащить. А сам парень сел в повозку. – Устал, – говорит, – работавши. Тащит девушка до седьмого пота. Приезжают домой. Стали жить,| и так она стала бояться мужа своего.^ Ни в чем не смеет перечить. Что скажет, так пулей летит делать. Матери захотелось проведать: «Надо сходить проведать доченьку, как теперь живут». Идет туда, торопится: – Здоровья вам! – Проходи, здравствуй, – да и зять руку подает, здоровается. – Раздевайся. Раздевается да все оглядывается, а дочь тут около печки, что-нибудь угостить собирает. А зять-то хитрый, выходит в сени. Пусть они поговорят вдвоем, мать да дочь: – Доченька, как живешь? Как вы теперь? Как привыкаешь жить с мужем? – Живем-то мы хорошо, мама, да я очень боюсь. – Бояться нельзя! Привыкнешь только бояться, так потом, поди знай, как надо будет бояться. Чего будешь очень бояться? Не бойся очень-то. Будь смелее! Зять слышит это. В избу заходит, так: – Пойдем-ка теперь до еды, пока ждем, так вспашем картофельное поле, тут во дворе клочок есть. А лошади нет. Выходят во двор. И теще – одну оглоблю сохи в руку, жене – вторую оглоблю. Он пашет сохой, плетка в руке – везите! Они соху тянут. Вспахали это, вспотели, как чушки! – Жена, иди теперь поставь, – говорит, – там вариться еду, а мы еще с тещей, – говорит, – проборонуем тут поле, – говорит, – закончим. А старуха сама себя уже не чувствует: «Вот чудеса-то творятся теперь, убьет, однако, зять тут»! Борону эту тянет, тянет, до седьмого пота. Закончили это, пробороновали, приходят в избу, так старуха есть не стала. Схватила свою поддевку и бежать. И прибегает домой к старику: – Ох, старичок, отдали мы свое дитятко этому, – говорит, – очень уж, – говорит, – (он) плохой, крутой, – говорит, – строгий! Сейчас, – говорит, – заставил пахать, пахать, потом надо было мне одной боронить, – говорит. А старик сидит нога на ногу и курит, думает: «Погоди-ка и я схожу, – говорит, – потом узнаю, посмотрю, как живут». Проходит там некоторое время, отправляется старик. Приходит. Ну, опять здоровается. Зять встречает очень вежливо. Садится и раздевается старик, а зять опять и выходит будто как по делу, а сам за дверь идет, этот зять: – Ну как, дочка, живете, как бываете? – Живем-то хорошо, отец, да я очень боюсь. Сперва как под венец-то только поехали да [он] отрубил лошади голову, теперь я так боюсь, что... – Бояться надо, дочка. Мужа надо почитать. Мужик есть мужик. Жене надо бояться мужа. А потом и муж уважит жену. Только тогда у вас и жизнь пойдет. Как не будешь бояться, так смотри, хорошего не будет. Надо бояться. Мужа надо за мужика почитать! А зять в сенях обрадовался: «Ох, как тесть хорошо говорит». Заходит в избу, вина на стол:. – Приготовь-ка, жена, быстренько закуску! Все на стол выкладывают, старика угощают: – Не отпустим, переспи ночь. А как старуха-то дома в окно смотрит да [говорит]: – Куда теперь девался, куда девался? Теперь убил! Теперь заставил его опять пахать либо что-нибудь еще делать. Смотрит, идет старик. Перед уходом зять дает старику еще кренделей связку, вешает на шею. (А раньше по сорок кренделей было в связке). Дает связку кренделей: – Возьми домой на гостинцы. Идет старик со связкой кренделей под мышкой. А старуха тем временем уже соседям наговорила: – Такой зять у меня дурной! Меня всю измучил работой.^ Теперь бедного старика там задержал, не знаю, придет ли живым. Посмотрела – связка кренделей на шее, а она думает, это хомут: – Ой, – говорит, – соседи, хомут бедному на шею надел, – говорит, – с хомутом шагает! Видишь как, – говорит, – теперь. Работал, работал да с хомутом, видать, убежал, – говорит. Побежала к нему навстречу, а у старика связка кренделей. А старик еще вприсядку, и поет: – Вот, – говорит, – попал зять путный мужик, – говорит, – то ли дело жить. Вы, – говорит, – бабы и есть бабы. Мужчине и надо быть мужчиной. Ну, тут и вся сказка, гляди.

June 21, 2023 in 21:12 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Жили когда-то муж да жена. Была у них одна дочка, одна-единственная. Они ее до того баловали, угождали ей, что она стала страшно упрямой, своенравной. Говорят отец да мать: – Кто эдакую, никто не возьмет ее замуж. Такая была упрямая. Уже в деревне говорят, что очень она плохая, никто не возьмет ее замуж. Один мужчина возвращается, бедняк парень был в солдатах, домой. Никого у него нет из семьи. Жениться бы ему надо. Где взять жену? Говорят: – Была бы тут невеста, там у богатого мужика, да очень уж упрямая, не будет из нее никакой жены. – Попробуем, – говорит, – может быть, отдадут, так упрямство выведем, – говорит, – как-нибудь. И идет сватать.^ Идет, так отдают. Между собой думают старик да старуха: – Мужик был бы хороший, хоть и бедный. Да вот упрямая дочка, однако не выйдет из нее толку. Отдадим, если пойдет, так: – Пойдешь ли, дочка,| пойдешь ли? – Пойду. – Ну, пойдешь, так жить надо. И свадьбу играют, справляют свадьбу. Он приезжает. У него лошадь клячонка. На своей кляче едет, за невестой приезжает. Повозка плохая. Сажают [молодую], знаешь ли, а богатая как есть, так одежда хорошая.^ Сзади садится, такая гордая. Немного только отъехали, в сугробе лошадь застряла, устала. Уже и плеткой пытается жених стегать ее, но не идет и не идет! У него там в повозке топор. (Без топора ведь в дорогу не едут). Он вскочил и отрубил лошади голову топором. В повозку бросил дугу, хомут. Лошади как голову отрубил, шкуру снял. Шкуру бросил в повозку и невесте говорит: – Вставай да вези! Вставай-ка, – говорит, – да возьми оглобли в руки! Не осмелилась ослушаться, хоть упрямая была. Даже дрожит, так боится. Думает: «Голову отрубит теперь и мне, не встань только». Она поднимается, берет оглобли в руки и давай повозку тащить. А сам парень сел в повозку. – Устал, – говорит, – работавши. Тащит девушка до седьмого пота. Приезжают домой. Стали жить,| и так она стала бояться мужа своего.^ Ни в чем не смеет перечить. Что скажет, так пулей летит делать. Матери захотелось проведать: «Надо сходить проведать доченьку, как теперь живут». Идет туда, торопится: – Здоровья вам! – Проходи, здравствуй, – да и зять руку подает, здоровается. – Раздевайся. Раздевается да все оглядывается, а дочь тут около печки, что-нибудь угостить собирает. А зять-то хитрый, выходит в сени. Пусть они поговорят вдвоем, мать да дочь: – Доченька, как живешь? Как вы теперь? Как привыкаешь жить с мужем? – Живем-то мы хорошо, мама, да я очень боюсь. – Бояться нельзя! Привыкнешь только бояться, так потом, поди знай, как надо будет бояться. Чего будешь очень бояться? Не бойся очень-то. Будь смелее! Зять слышит это. В избу заходит, так: – Пойдем-ка теперь до еды, пока ждем, так вспашем картофельное поле, тут во дворе клочок есть. А лошади нет. Выходят во двор. И теще – одну оглоблю сохи в руку, жене – вторую оглоблю. Он пашет сохой, плетка в руке – везите! Они соху тянут. Вспахали это, вспотели, как чушки! – Жена, иди теперь поставь, – говорит, – там вариться еду, а мы еще с тещей, – говорит, – проборонуем тут поле, – говорит, – закончим. А старуха сама себя уже не чувствует: «Вот чудеса-то творятся теперь, убьет, однако, зять тут»! Борону эту тянет, тянет, до седьмого пота. Закончили это, пробороновали, приходят в избу, так старуха есть не стала. Схватила свою поддевку и бежать. И прибегает домой к старику: – Ох, старичок, отдали мы свое дитятко этому, – говорит, – очень уж, – говорит, – (он) плохой, крутой, – говорит, – строгий! Сейчас, – говорит, – заставил пахать, пахать, потом надо было мне одной боронить, – говорит. А старик сидит нога на ногу и курит, думает: «Погоди-ка и я схожу, – говорит, – потом узнаю, посмотрю, как живут». Проходит там некоторое время, отправляется старик. Приходит. Ну, опять здоровается. Зять встречает очень вежливо. Садится и раздевается старик, а зять опять и выходит будто как по делу, а сам за дверь идет, этот зять: – Ну как, дочка, живете, как бываете? – Живем-то хорошо, отец, да я очень боюсь. Сперва как под венец-то только поехали да [он] отрубил лошади голову, теперь я так боюсь, что... – Бояться надо, дочка. Мужа надо почитать. Мужик есть мужик. Жене надо бояться мужа. А потом и муж уважит жену. Только тогда у вас и жизнь пойдет. Как не будешь бояться, так смотри, хорошего не будет. Надо бояться. Мужа надо за мужика почитать! А зять в сенях обрадовался: «Ох, как тесть хорошо говорит». Заходит в избу, вина на стол: – Приготовь-ка, жена, быстренько закуску! Все на стол выкладывают, старика угощают: – Не отпустим, переспи ночь. А как старуха-то дома в окно смотрит да [говорит]: – Куда теперь девался, куда девался? Теперь убил! Теперь заставил его опять пахать либо что-нибудь еще делать. Смотрит, идет старик. Перед уходом зять дает старику еще кренделей связку, вешает на шею. (А раньше по сорок кренделей было в связке). Дает связку кренделей: – Возьми домой на гостинцы. Идет старик со связкой кренделей под мышкой. А старуха тем временем уже соседям наговорила: – Такой зять у меня дурной! Меня всю измучил работой.^ Теперь бедного старика там задержал, не знаю, придет ли живым. Посмотрела – связка кренделей на шее, а она думает, это хомут: – Ой, – говорит, – соседи, хомут бедному на шею надел, – говорит, – с хомутом шагает! Видишь как, – говорит, – теперь. Работал, работал да с хомутом, видать, убежал, – говорит. Побежала к нему навстречу, а у старика связка кренделей. А старик еще вприсядку, и поет: – Вот, – говорит, – попал зять путный мужик, – говорит, – то ли дело жить. Вы, – говорит, – бабы и есть бабы. Мужчине и надо быть мужчиной. Ну, тут и вся сказка, гляди.

June 21, 2023 in 21:10 Нина Шибанова

• changed the text of the translation
  Жили когда-то муж да жена. Была у них одна дочка, одна-единственная. Они ее до того баловали, угождали ей, что она стала страшно упрямой, своенравной. Говорят отец да мать: – Кто эдакую, никто не возьмет ее замуж. Такая была упрямая. Уже в деревне говорят, что очень она плохая, никто не возьмет ее замуж. Один мужчина возвращается, бедняк парень был в солдатах, домой. Никого у него нет из семьи. Жениться бы ему надо. Где взять жену? Говорят: – Была бы тут невеста, там у богатого мужика, да очень уж упрямая, не будет из нее никакой жены. – Попробуем, – говорит, – может быть, отдадут, так упрямство выведем, – говорит, – как-нибудь. И идет сватать.^ Идет, так отдают. Между собой думают старик да старуха: – Мужик был бы хороший, хоть и бедный. Да вот упрямая дочка, однако не выйдет из нее толку. Отдадим, если пойдет, так: – Пойдешь ли, дочка,| пойдешь ли? – Пойду. – Ну, пойдешь, так жить надо. И свадьбу играют, справляют свадьбу. Он приезжает. У него лошадь клячонка. На своей кляче едет, за невестой приезжает. Повозка плохая. Сажают [молодую], знаешь ли, а богатая как есть, так одежда хорошая.^ Сзади садится, такая гордая. Немного только отъехали, в сугробе лошадь застряла, устала. Уже и плеткой пытается жених стегать ее, но не идет и не идет! У него там в повозке топор. (Без топора ведь в дорогу не едут). Он вскочил и отрубил лошади голову топором. В повозку бросил дугу, хомут. Лошади как голову отрубил, шкуру снял. Шкуру бросил в повозку и невесте говорит: – Вставай да вези! Вставай-ка, – говорит, – да возьми оглобли в руки! Не осмелилась ослушаться, хоть упрямая была. Даже дрожит, так боится. Думает: «Голову отрубит теперь и мне, не встань только». Она поднимается, берет оглобли в руки и давай повозку тащить. А сам парень сел в повозку. – Устал, – говорит, – работавши. Тащит девушка до седьмого пота. Приезжают домой. Стали жить, и так она стала бояться мужа своего.^ Ни в чем не смеет перечить. Что скажет, так пулей летит делать. Матери захотелось проведать: «Надо сходить проведать доченьку, как теперь живут». Идет туда, торопится: – Здоровья вам! – Проходи, здравствуй, – да и зять руку подает, здоровается. – Раздевайся. Раздевается да все оглядывается, а дочь тут около печки, что-нибудь угостить собирает. А зять-то хитрый, выходит в сени. Пусть они поговорят вдвоем, мать да дочь: – Доченька, как живешь? Как вы теперь? Как привыкаешь жить с мужем? – Живем-то мы хорошо, мама, да я очень боюсь. – Бояться нельзя! Привыкнешь только бояться, так потом, поди знай, как надо будет бояться. Чего будешь очень бояться? Не бойся очень-то. Будь смелее! Зять слышит это. В избу заходит, так: – Пойдем-ка теперь до еды, пока ждем, так вспашем картофельное поле, тут во дворе клочок есть. А лошади нет. Выходят во двор. И теще – одну оглоблю сохи в руку, жене – вторую оглоблю. Он пашет сохой, плетка в руке – везите! Они соху тянут. Вспахали это, вспотели, как чушки! – Жена, иди теперь поставь, – говорит, – там вариться еду, а мы еще с тещей, – говорит, – проборонуем тут поле, – говорит, – закончим. А старуха сама себя уже не чувствует: «Вот чудеса-то творятся теперь, убьет, однако, зять тут»! Борону эту тянет, тянет, до седьмого пота. Закончили это, пробороновали, приходят в избу, так старуха есть не стала. Схватила свою поддевку и бежать. И прибегает домой к старику: – Ох, старичок, отдали мы свое дитятко этому, – говорит, – очень уж, – говорит, – (он) плохой, крутой, – говорит, – строгий! Сейчас, – говорит, – заставил пахать, пахать, потом надо было мне одной боронить, – говорит. А старик сидит нога на ногу и курит, думает: «Погоди-ка и я схожу, – говорит, – потом узнаю, посмотрю, как живут». Проходит там некоторое время, отправляется старик. Приходит. Ну, опять здоровается. Зять встречает очень вежливо. Садится и раздевается старик, а зять опять и выходит будто как по делу, а сам за дверь идет, этот зять: – Ну как, дочка, живете, как бываете? – Живем-то хорошо, отец, да я очень боюсь. Сперва как под венец-то только поехали да [он] отрубил лошади голову, теперь я так боюсь, что... – Бояться надо, дочка. Мужа надо почитать. Мужик есть мужик. Жене надо бояться мужа. А потом и муж уважит жену. Только тогда у вас и жизнь пойдет. Как не будешь бояться, так смотри, хорошего не будет. Надо бояться. Мужа надо за мужика почитать! А зять в сенях обрадовался: «Ох, как тесть хорошо говорит». Заходит в избу, вина на стол: – Приготовь-ка, жена, быстренько закуску! Все на стол выкладывают, старика угощают: – Не отпустим, переспи ночь. А как старуха-то дома в окно смотрит да [говорит]: – Куда теперь девался, куда девался? Теперь убил! Теперь заставил его опять пахать либо что-нибудь еще делать. Смотрит, идет старик. Перед уходом зять дает старику еще кренделей связку, вешает на шею. (А раньше по сорок кренделей было в связке). Дает связку кренделей: – Возьми домой на гостинцы. Идет старик со связкой кренделей под мышкой. А старуха тем временем уже соседям наговорила: – Такой зять у меня дурной! Меня всю измучил работой.^ Теперь бедного старика там задержал, не знаю, придет ли живым. Посмотрела – связка кренделей на шее, а она думает, это хомут: – Ой, – говорит, – соседи, хомут бедному на шею надел, – говорит, – с хомутом шагает! Видишь как, – говорит, – теперь. Работал, работал да с хомутом, видать, убежал, – говорит. Побежала к нему навстречу, а у старика связка кренделей. А старик еще вприсядку, и поет: – Вот, – говорит, – попал зять путный мужик, – говорит, – то ли дело жить. Вы, – говорит, – бабы и есть бабы. Мужчине и надо быть мужчиной. Ну, тут и вся сказка, гляди.

June 21, 2023 in 20:24 Нина Шибанова

• created the text
• created the text translation
• created the text: Eli enne sie mužikku da akku. Heil oli yksi tytär, aino, jedinstvennaja. I sе oli do tovo äwkytetty hyö, nu uvažaittih da kai da, upr’oamoi, strašnoi neidine oli, zadornoi. Pajistah toattah da moamah: – Ken nečidä, ni ken ei ota miehel händy. Semmoine oli upr’oamoi. Jo kyläs pajistah, što ylen on paha häi, ei ni ken kereä händy miehel. Yksi mies tulow sie, kewhy mies on saldatannu, kodih. Ni kedä ewle perehty. Naija pidäs hänelleh. Kuz ottua mučoi? Sanottih: – Oliz nečiz mučoi, nečil bohatal mužikal, ga ylen on upr’oamoi, ei rodei ni midä hänes eläjeä. – Opimmo, – sanow, – možet bi̮t’ annetanneh, ga upr’oamstvan porotammo, – sanow, – kui tahto. Dai menöw svoataiččemah, koziččemah.^ Menöw ga.^ Annetah. Sie duwmaijah starikku da staruwha: – Mužikku olis hyvä, hod kewhy on ga. Upr’oamoi on (tytär), onnoako ei rodei eläjeä. Annammo, ku mennöw ga: – Menedgo, tytär? Menedgo? – Menen! – No, mened, ga sid pidäw eliä. Dai svad’bo pietäh, laitah svad’bo. Häi tulow. Hebokleäččy on hänelleh. Hebokleäčäl sil laihal, ottamah tulow. Kreslu paha. Istutetah, tiijet sinä, bohattu ku on ga, sovat hyvät, peräh istuh, moine gordoi. Palaine ajetah vai, kivoksez hebo ei peäze, väzyw. Ga oppiw vit pletil pergua ženihy ga, ei mene, ei mene! Hänelleh on kreslas sie kirves keral. (Kačo, eihäi silläh lähtietä matkah ga). Häi hyppeäw da kirvehel hevon peän leikkoawgi. A kreslah lykkeäw vembelen, länget. Hevon sen peän ku leikkoaw, nahkan ottaw. Nahkan lykkeäw kreslah i nevestal sanow: – Nowze da vie! Nowzes vai, – sanow, – da ota aižat kädeh! Ei ruohtinuh olla nowzemattah, hod’ upr’oamoi oli. Kai särizöw, muga varavui. Duwmaiččow: «Peän leikkoaw minulgi nygöi, ku et nosse»! Häi ottaw nowzow dai aižat kädeh ottaw dai allaw kresloa vedeä. A iče briha istuiheze kreslah. – Väzyin, – sanow, – minä roadajes. Vedi neidine kai pystykabjah. Kodih tuldih. Ruvettih elämäh. I muga otti häi varata ukkuodah sidä, ni mil ei ruohti protivoreččie. Midä käsköw, ku bul’kku roadaw. Moamalleh rodih himo tiijustoa: «Pidäw lähteä tytär-rukkoa tiijustoa, kui nygöi eletänneh». Menöw sinne, lippoaw ga: – Terveh taloih, terveh teile! – Terveh tule, – dai vävy kätty andaw hänelleh, zdorofkaijaheze ga. – Jaksaije. Jaksaheze sih, ga kaččeleheze, ga tyttäreh sid ymbäri päčiz, midä tahto goštittoa varusteleh da. A vävybo on viizas, punaldah sinčoipuoleh. Annal hyö pajistah kahtei, moamo da tytär: – Tytär-rukku, kuibo elät? Kuibo oletto nygöi? Kui työnyt elämäh ukon kel? – Eläzimmö hyvin, moamo, ga minä ylen äijäl varoan. – Varoa älä! Povuadittos vai varoamah, ga sid pidäw mene tiijä kui varata! Midä äijäl rubied varoamah? Älä varoamah rubie äijäl. Ole julgiembannu! Vävy kuwlow sen. Pertih tulow ga: – Läkkeä nygöi enne syöndeä vuottajaizekse kynnämmö kartohkan, nečie on pihal palaine, ga sen. A heboa ewle. Mennäh pihal. Dai anoppi aižah adran, aižu käis, akale toine aižu. Häi adroa ajaw, pletti käis, vedekkeä! Hyö adroa vietäh. Kynnettih se, hies ku čukit! – Akku, mene nygöi pane, – sanow, – nečidä kiehumah, nečie syömistä varusta, a myö vie anopin kel, – sanow, – astuvoičemmo täs pellon, – sanow, – lopemmo. Ga akku iče iččiedäh ei tiijä: «Kummoa tämä nygöi rodih, tappaw onnoako vävy täh»! Ga astuvoa sidä vedäw da vedäw, pystykabjah kai. Lopittih se, astuvoittih, tullah pertih ga, ei ruvennuh akku syömäh. Tembai iččeh pod’d’efkat da pagoh. Dai kodih juoksow starikalluo: – Oi starikku-rukku, annoimmogo myö oman lapsuon nečel, – sanow, – Ylen on, – sanow, – paha.^ Rabjakko, – sanow, – strowgoi! Nygöi, – sanow, – kyndävytti, kyndävytti, sid yksinäh astuvoija pidi minul, – sanow. A starikku istuw da kuriw jalgu polven peäs, duwmaiččow: «Vuota minä lähtengi, – sanow, – sid tid’d’ustamah, kačon kui eletäh». Tulow starikku (sie menöw vähäine aigoa). Tulow. Nu, op’ad’ tervehyön azuw. Vävyh vstrettiw ylen vežlivo. Istuheze, jaksah sie ga, opäd’ i pyörähtäh buito ku dielon peräz, a iče uksen toakse vävyh menöw: – No midä, tytär, elättö, kui oletto? – Eläzimmö hyvin, toatto ga, minä varoan ylen äijäl! Enzimäi nenga kui venčale lähtimmöhäi vai da peän leikkai hevol, nygöi muga varoan ga kai... – Varata, pidäw, tytär. Mužikkoa pidäw počitoija. Mužikku on mužikku. Pidäw akal varata mužikkoa. A sid mužikku vastah uvuažiw akkoa! Äski eloaijan työnnytättö. Vai ed varanne, ga sid, kačo, ei rodei hyveä. Pidäw varata. Mužikkoa pidäw mužikkannu pideä! A se vävy ihastui senčois.^ Oi kui boat’koi hyvin pagizi. Tulow pertih – viinoa stolal. – Keitäz, akku, terväizeh neččih zakuskat! Kai sih stolal lad’d’oaw, starikkoa gostitetah. – Emmo työnä, magoa yö! A ku staruwha koiz ikkunah kaččeleh da: – Kunna nygöi lienne jowdunuh, kunna lienne jowdunuh? Nygöi tapoi! Nygöi sen pani opäd’ kyndämäh libo midä tahto roadamah. Kaččow, ga tulow starikku. Kodih lähties andaw starikal kringelie viihten, kaglah panow. (A enne oli nel’kymmen kringelie viihtes). Panow kringeliviihten: – Ota kodih tuomazikse. Astuw starikku kringeliviihti kainalos [kaglas]. A staruwha t’em vremenem jo teäl susiedoil saneli: – Nengoine vävy minun paha! Minun kaiken vaivai roadoh, nygöi starikku-kulun sinne jovvutti, en tiijä tulowgo hengis! Kačahtihhäi, ga kringeliviihti kaglas, ga häi duwmaiččow, on länget: – Oi, – sanow, – susiedat, länget on gor’al kaglah pannuh, – sanow, – längien kel astuw. Näidgo vai, – sanow, – nygöi! Roadoi, roadoi da längien kel on pajennuh, – sanow. Hyppeäw sinne vastah – ga kringeliviihti starikal. A starikku vie pris’adkoa da pajuo: – Vot, – sanow, – putin mužikku vävy puwtui, – sanow, – eleä on tovel,| työ, – sanow, – akad oletto akad. Pidäw olla mieron miehenny. No sid i soarna, kačo.