Texts

Return to review | Return to list

Vologdu

history

August 15, 2025 in 19:41 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утешить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает,| когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность,| она чувствует потребность как-то оправдаться перед Родионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Совершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики,| — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ей росту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себе места. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нужно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросается на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- \час он снова маленький для старой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! - Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает... Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды| и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:39 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaikkiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on migami! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygöi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vastavutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologda! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah.^ Kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano! Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah..,| ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanovnan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallattavalleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči mennes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah ,- älä jumal anna, gu tuattah tiijustannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi hänes pietäh hyviä huoldu, händy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:38 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaikkiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on migami! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygöi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vastavutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologda! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah.^ Kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano! Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina ~~Stepanov- nan~~Stepanovnan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste ~~kallatta- valleh~~kallattavalleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči ~~men- nes~~mennes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah ~~tiijus- tannou~~tiijustannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, ~~hän- dy~~händy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:36 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утешить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает,| когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность,| она чувствует потребность как-то оправдаться перед Родионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Совершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики,| — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ~~ейросту~~ей росту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят ~~себеместа~~себе места. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не ~~нуно~~нужно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он ~~бросастся~~бросается на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- \час он снова маленький ~~длястарой~~для старой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! - Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец ~~узнает...Она~~узнает... Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:35 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утешить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает,| когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность,| она чувствует потребность как-то оправдаться перед Родионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Совершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики,| — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! - Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:32 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утешить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает,| когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность,| она чувствует потребность как-то оправдаться перед Родионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. ~~Со- вершенно~~Совершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:31 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утешить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает,| когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность,| она чувствует потребность как-то оправдаться перед Родионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:30 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы ~~утещить~~утешить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает,| когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться ~~передРодионом~~перед Родионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:29 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями,| безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает ~~тело.Вель~~тело. Ведь он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:28 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало:| «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:27 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaikkiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on migami! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygöi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vastavutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologda! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah.^ Kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano,! Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:26 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaikkiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on migami! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygöi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vastavutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä ~~Vologdá~~Vologda! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. ~~kus~~^ Kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:24 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки|| — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:23 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,| дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати| — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:21 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала,|дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:20 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, |дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать| — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:19 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on ~~kaik- kiedah~~kaikkiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on migami! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygöi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie ~~vasta- vutah~~vastavutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologdá! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:17 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaik- kiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on ~~mi-ga- mi~~migami! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. ~~Nygõi~~Nygöi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vasta- vutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologdá! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:16 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaik- kiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on mi-ga- mi! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua,| vois ~~nygõigi~~nygöigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygõi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vasta- vutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologdá! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:14 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения| — вот обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:13 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно ~~мочаливым~~молчаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, ~~дер- жась~~держась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения — вот ~~обрадует- ся~~обрадуется-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:12 Александра Родионова

changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaik- kiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi ~~särähte- leh~~särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on mi-ga- mi! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua, vois nygõigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygõi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vasta- vutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologdá! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku
changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно мочаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, дер- жась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения — вот обрадует- ся-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.
changed the text
Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaik- kiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi ~~särähte- leh~~särähteleh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on mi-ga- mi! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua, vois nygõigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygõi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vasta- vutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologdá! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku

August 15, 2025 in 19:10 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,| задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы,| теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно мочаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, дер- жась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения — вот обрадует- ся-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:10 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах,|задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы, теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно мочаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, дер- жась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения — вот обрадует- ся-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:08 Александра Родионова

changed the text of the translation
Когда время тянется бесконечно долго? В детстве. А что пролетает быстрее всего? Тоже детство. Родион не заметил, как со дня его рождения прошло больше месяца. Близится середина лета. Река обмелела и дремлет — отдыхает после весеннего сплава леса в глубоких омутах, |задумчиво играя палым листом, хвоей, мелкими ветками,| на ~~береу~~берегу безмятежной Шапши, омывающей небольшие песчаные острова и косы, теснится десятка полтора щитовых двухквартирных домиков. Между ними и речкой проходит дорога, и тянется вдоль нее единственный пешеходный путик — узкие дощатые панели. По нему и идут сейчас Родион и мама. От детсада, который возвышается на горушке при въезде в поселок, до дома всего шагов двести. Всю эту дорогу Родион остается необычно мочаливым. Он хлопает по пыльным доскам изношенными сандалиями, дер- жась за руку матери. он волнуется, но всеми силами скрывает свои волнение и радость. А как же! Под мышкой левой руки, локоть которой крепко прижат к боку, кое-что есть. Это секрет. Родион хотел было сразу, еще в садике сказать матери о своей тайне. Он ведь никогда ничего не скрывает, но сегодня почувствовал, что было что-то стыдное в том, как он тайком прятал под одежду занавески со своей кровати. Он знает, что имениннику полагаются подарки, а у Леночки завтра день рождения — вот обрадует- ся-то, когда увидит на своей кровати новые занавески! В детсаде их дразнят ребята. Сбившись в кучу, они кричат: Жених да невеста, Тили-тили тесто! Это очень обидно, но они с Леночкой в таких случаях обнимаются и поворачиваются квоющей ребятне спиной. Э-эх! Родион широко улыбается и осматривается кругом. Напротив его дома, на самом берегу Шапши — конюшня — главное для поселковых пацанов здание. По утрам онлюбит наблюдать в окно, как выводят на работу могучих коней. Хочется поскорее вырасти и самому научиться управлять таким конем. Кабы неконюх! Можно было бы и сейчас попробовать. Муська, коза-то, чем хуже? Только что помень ше, но ездит же он на ней?! Ну да ладно, ладно. Не до этого сейчас. Нужно, пожалуй, примерить занавесочки сначала на своей кровати, чтобы не возиться потом у Леночки. Из дома мать сразу отправляется в магазин. Это надолго. Сейчас встртит соседку и начнут тары-бары... «У меня, Семеновна, что-то коза плохо есть стала, дак не знаешь ли какого средства», — скажет, наверное, мать — она об этом всю дорогу из детсада толковала, и начнут языком колотить, разведут на час, думает Родька. Встрянут ведь и из очереди, и продавец тоже — разговоров будет! Родион расстегивает матросскую курточку и достает тонкие, почти батистовые занавесочки, прикидывает к спинке кровати — в самый раз. Только вот завязки ушли внутрь, как их добудешь теперь? Встав на колени, он пыхтит, вытаскивая эти завязочки — веревочки из скрученной марли. Увлекшись, он не слышит, каквозвращается мать, забывшая дома деныги. — Ах ты Вологда, ты Вологда! — угрожающе запевает мать. Так в пылу гнева она обычне называет сына. Отец вологжанин, так прилипло и к сыну— весь в отца. Мать делает резкое ударение на последнем слоге провища, и это делает особенно обидным такое красивое слово. При первых звуках ее голоса, застигнутый врасплох, сын вздрагивает и испуганно оборачивается, судорожно сжимая в руках злополучную занавеску. — Вор! — бешено кричит мать. — Мой сын вор! Где это ты взял, говори?! — Она вырывает занавеску и, не давая отвечать, хлещет ею по пухлым щекам, по упрямым, бездонно потемневшим глазам. Горячие слезы брызжут во все стороны, но на Родиона нашел какой-то столбняк молчания. — Ах! — сатанеет мать. — Ты что жа — молчаать?! Издеваться надо мной?! Сын силится что-то вымолвить в ответ, но мать уже в утвердительном, приказном тонекричит: «Молчать! Молчать! Молчать!» Распаляясь собственным криком, она хватает ремень и сечет по чему ни попало: «Реви! Реви!» Реви! Вор! Вор! Вор!» Вконец озверев, мать хва- тает полено — убью! Она замахивается, но Родька стоит как каменный. Полено летит в угол. Мать бросается на стул и громко ревет, сморкаясь и громко и жалко ругаясь. На шум вбегает соседка-фельдшерица, капает ей в стакан валерьянку. Родька выскакивает на двор и бежит в хлев. Прижавшись щекой к теплой шелковистой морде козы Муськи, он разражается наконец исступленными рыданиями, безмерное горе теснит маленькую грудь, сотрясает тело.Вель он уже знает, что воровство — это хуже, чем подраться, разбить стекло, поскольку делается исподтишка, за спиной. Вор! Неужели он теперь вор?! Он же нё то хотел, совсем не то. Печально смотрит коза на страдающего человека. Жаль, что козы не умеют говорить. Наверное, Муська нашла бы слова, чтобы утещить мальчика. Сейчас она только глубоко вздыхает, когда входит хозяйка — сразу видно, не в духе — и отрывает сына от козы. Глаза матери уже высохли и беспокойно блестят. ' - Сейчас пойдем к Нине Степановне, сам отдашь, — торопится она. Задав сыну изрядную трепку, поплакав, покаявшись соседке на свою горячность, она чувствует потребность как-то оправдаться передРодионом, извиниться, но непрямо, а окольно, и поскорее покончить с неприятностью. Поэтому она шепчет нарочито громко: - Отец больше бы дал, кабы узнал! Но Родион не слышит. Он идет, отупело опустив глаза в землю, вздрагивая время от времени судорожным иканием неоконченного плача. Со- вершенно раздавленный страшным словом, он спотыкается на каждом шагу, прижимая левой рукой к груди комок мятых занавесок. К тыльной стороне пухлой ладони, смоченной слезами, присохли седые Муськины шерстинки. Матросский костюмчик расстегнут, рубашонка выбилась из брюк, волосы взлохмачены. Навстречу идут женщины-сучкорубы, мужчины, вальщики и пильщики, — рабочие возвращаются с делянок. Дети бегут из детсада вприпрыжку, высовывая языки и радостно горланя на всю улицу: «Родька Беглецов занавески спер!» Непонятно, откуда они успели узнать про это. Но Родион почти и не слышит их голосов. Он идет, не подымая головы. Голоса бъьютпо темени, больно отдаваясь ввис- ках: бу-бу-бу, га-га-га! В маленьком кабинете заведующей уютно и тихо. Сама Нина Степановна под стать кабинетику — крохотная седая женщина в длинном халате, который придает ейросту. Увидев вошедших, она выходит из-за стола и, не давая матери говорить, опускается на корточки перед убитым горем мальчишкой. Добрые улыбчивые глаза оказываются на уровне его лица. Осторожно выпрастывает женщина комок материи из побелевших в косточках пальцев, приглаживает волосы. -Пошла этта я в магазин... — волнуясь, встревает, не утерпев, мать. Лицо ее покрывается красными пятнами, руки не находят себеместа. Она опять начинает тяжело дышать. -Ладно, ладно, — заведующая боится, что мать напортит, — не нуно об этом. Сильные рыдания сотрясают мальчишку, он бросастся на шею растерянной Нине Степановне и плачет неизмеримо горше и раскаянней, чем до того, как его пожалели. Успокаивая, Нина Степановна носит его на руках, прижимая к себе наискосок — парень большой и тяжелый, но сей- час он снова маленький длястарой женщины. -Вы опять его били! — гневно шепчет она, проходя мимо матери. —Уродом хотите сделать?! -Дак, — слабо защищается мать, — ведь не дай Бог — отец узнает...Она тоже начинает сморкаться, деликатно отвернувшись в угол. — Мы ведь копейки никогда чужой не взяли, а что иной раз выпет мой-то, дак на свои, занимать не ходим, — со злобной гордостью заключает она. Домой они идут вместе. Родион плывет на руках заведующей. У него озноб, он задремывает. Дома его укладывают на пухлый матрац, набитый свежескошенным зеленым сеном. И снова, как месяц назад, сквозь наступающее забытье мальчик слышит голоса людей, различает уверенный тон фельдшерицы, звяканье посуды и понимает, что теперь он больной — приятное и почетное положение. Только лечат теперь не отца, а его. Под мышку ставят прохладный градусник, на лоб кладут мокрое полотенце.

August 15, 2025 in 19:06 Александра Родионова

created the text
created the text: Konzubo aigu menöy ylen hil'l'ah? Lapsennu. A mibo menöy kaikkii teriämbi? Sežo lapsestusaigu. Rodi ei olluh ni huoles, ku meni enämbi kuudu hänen roindupäiväs. Läheni keskikezä. Jogi madaldui da hilleni huogavuu syvis vongis keviän peränajandas. Vienpiäl hil'l'azeh uitah mullozet puunlehtet, havut, pienet oksat. Šapšu-jogi huuhtelou pienii suarukkazii da madalikkoloi. Sen hil'l'azel rannal seizou tostu kymmendy laudahistu kaksifatierahistu kodistu. Kodizien da joven välis menöy tie, a sen vieres on ainavo jallaikäveltävy lavvois luajittu n'okoh. Nygöi sidä myö astutah Rodi da muamah. Lapsien päiväkoispäi, kudai seizou mägyčäl kylän agjas, heijän kodissah on kaik- kiedah askeldu kaksisadua. Kaiken sen matkan Rodi on ihan vaikkani. Häi taputtau pölyhizii laudoi myö kulunuzis kottazis da rippuu muaman käis. Häi särähte- leh, ga täytty vägie oppiu peittää särizendän da ihastuksen. A kuibo toizin! Huruan käin kainalos, kuduan kynäbrys on lujasti painettu kylgeh, on mi-ga- mi! Se ei ole sanottavu nikel. Rodi tahtoi kerras jo päivykois sanuo muamalleh sih näh. Häi eihäi nikonzu nimidä peitä, ga tänäpäi oli mindählienne huigei sanuo, ku hai peitoči pani šižälih zuavessizen omas kravattizespäi. Häi tiedäunimipäivyniekale annetah lahjua, a Lenazel huomei on roindupäivä. Avoi kui häi ihastuu, konzu nägöy iččeh kravattizel uvven zuavessizen! Lapsien päiväkois heidy toizet lapset niäritelläh. Toiči joukolleh hyö kirrutah: Sulhaine da andilas, ollah yhtes taiginas! Sit roih ylen abei, ga hyö Lenazenke moizil kerroil sevätähes da punaldetahes sellin mängyjis lapsispäi. -E-eh! Rodi hyväs mieles muheloittau da kačahteleh ymbäri. Hänen koin vastaspäi, ihan Sapšu-joven rannal, on tahnut-kylän brihaččuloin piälimäine taloi. Huondeksil häi suvaiččou kaččuo, kui vietetäh ruadoh suurii heboloi. Himoittau teriämbi kazvua suurekse da ičel opastuo ohjuamah nengomua hebuo. Gu ei olis hevonkaččojua, vois nygõigi oppie! A koza Mus'ka, misbo on pahembi? Vai on pienembi, ga häi yksikai ajelou sil selläs! Nu ga olgah, olgah. Nygõi ei sih päivy pasta. Onnuako, pidäy miärätä zuavessistu ezmäi omah kravattizeh, gu ei pidäs jälles hätkie hälistä Lenazen luo. Koispäi muamah kerras lähti laukkah. Häi menöy hätkekse. Nygöi sie vasta- vutah rinnaleläjän naizenke da ruvetah tarattamah... "Sem'onovna, minun koza mindäh lienne pahoi rubei syömäh. Etgo tiijä, mil vois parandua", sanou onnuako muamah. Häi sih näh taratti lapsien päivykoispäi tulles kaiken matkan. "Sit ruvetah kielii tahkuomah, paginua kestäy tukkunazekse čuassuu", duumaččou Rodi, dai toizet vuoros seizojat akat tartutah paginoih, dai myöjy sežo: roih paginua! Rodi heitti piäl merimiehen takkizen, otti hienot gu batistahizet zuavessizet da miäräili kravattizeh. Net oldih parahite. Vot vai nuorazet peityttih ombeluksen sydämeh, kuibo nygöi net suat siepäi? Polvilleh seizojen häi kaikelleh opii riuhtuo niidy. Nuorazet oldih marlis punotut. Sen ruavon ruadajes Rodi ei ni kuulluh, kui muamah kiändyi d'engoi ottamah - unohti kodih. - Oh sinä Vologdá, sinä Vologdá! varaittajen pajattau muamah. Tabavuksis toiči häi nenga nimittäy poigua. Tuattah on vologdalaine, sendäh se nimi tartui poigahgi olet ihan gu tuattas. Muamah painottau kovembah sanan jälgimästy tavuu i sil nengoman čoman sanan muuttau ylen abiekse. Muamah iänen kuultuu hämmästynnyh Rodi säbjähtih, pöllästyksis punaldih hänehpäi da säristen kobristi ozattoman zuavessizen. -Varras! gu uravuksis mängyy muamah. kus sinä nečen otit?! Minun poigu on varras! Sano, Häi riuhtuau zuavessizen eigo anna vastata, vai pergau sil turbieloi šokkazii da pohjattomakse mustennuloi silmäzii vaste. Kargiet kyynälet kirvotah silmis, ga Rodi seizou vaikkani gu puuhine. —Ah! mängyy muamah. - Sinä midäbo vaikastat?! Vai nagratgo minuu?! Rodi tahtoi sanuo midä lienne ga muamah nygöi jo käski koval pahal iänel: Vaikastu! Vaikastu! Vaikastu! Omah mängyndäh libunuh, muamah riuhtai remenin da rubei pergamah Rodii kunne puuttuu. Häi iändi: -Ulvo! Ulvo! Ulvo! Varras! Varras! Varras! Jälgimäi tabavunnuh muamah tabai hallon: -Täh tapan! Häi viuhkahutti hallon, a Rodi vai seizou gu kivine. Halgo lendäy čuppuh. Muamah heittyy stuulale, täytty vägie itköy, niistäy neniä da abiesti kiruou. Hänen iänändäh juostol tuli rinnaleläi feršali, tiputti hänele kuppizeh valerjankua. Rodi hyppäi pihale da juoksi tahnuoh. Häi painoi šokan Mus'ka-kozan lämmiä šulkuštu piädy vaste da rubei täytty vägie itkemäh. Tirpamatoi tusku täytti hänen pienen ryhdähän da säräitti rungua. Häi jo tiedäy-varrastus on pahembi migu toruandu libo st'oklan murendandu, sendäh gu se luajitah peitoči, sellän tagua. Varras! Jokse häi on nygöi varras?! Eihäi häi sidä tahtonuh, häi tahtoi ihan muudu. Koza igävästi kaččou tuskavunnuoh ristikanzah. On žiäli, gu kozat ei malteta paista. Onnuako Mus'ka löydänys sanat, kudamil vois rauhastuttua brihaččustu. Nygöi se vai syvästi hengästelih. Muamah tuli tahnuoh pahal mielel da vaikkani riuhtai poijan kozaspäi. Muaman silmät jo kuivettih i rauhattah läpetettih. -Nygöi lähtemmö Nina Stepanovnan luo, iče sen annat hänele, huolittau muamah. Häi ozutti hyvän kiirehen poijale, iče itki da saneli oman tabavuksen feršalile. Muamah tahtoi kuitahto oijustuakseh Rodin ies da suaja prosken'n'an, ga ei löydänyh pädevii sanoi, a iče tiezi, tämä vastumielivys pidäs teriämbi loppie. Sendäh häi nareko šupettau gu iändäy: -Tuattas enämbäl andanus, gu vai tiedänys! Ga Rodi sidä paginua ei kuule. Häi astuu buuristuksis silmät painettu muah, särähteleh ikoituksenke itku ei vie alevunnuh lopussah. Pahal sanal puhtahakse abeitettu, häi joga askelel öntästeleh, iče hurual käil painau ryndähäh muršittuloi zuavessizii. Pehmieh kyynäliz kastunuoh käin selgämeh oli tartuttu Mus'kan villat. Merimiehen takkizen rindu oli avvoi, paidaine nouzi štanizien sydämespäi, tukat niäs levälleh. Heile vastah astutah naizet oksienkarzijat, miehet puuloinkuadajat da pilailijat. Ruadajat kiänytäh mečäspäi. Lapset juostah hypitäh päiväkoispäi, ozutellah kielii da ihastuksis täytty vä- gie mängytäh: -Rod'ka Begletsov zuavessizet varrasti! Nikui ei sua arvata, kuspäi hyö tämän ehtittih tiijustua. Ga Rodi rounu ei ni kuule heijän iänii. Häi astuu piä painuksis. länet perretäh piälakkah da kibiesti annetahes korvujuurih: bu-bu-bu, ga-ga-ga. Pikkarazes päiväkoin piälikön pertizes on mugavu da hil'l'u. Dai iče Nina Stepanovna on gu se pertine pikkaraine harmai inehmine pitkis haluatois, kudai korrottau händy. Heijän nähtyy naine lähti stolan tagua, ei andanuh muamalleh ni suudu avata, kykistih kuolendassah pahasmieles seizojan brihaččuzen edeh. Hyväntahtojat muheloittajat silmät roittihes Rodin silmien tazal. Naine kiirehettäh kaivoi zuavessikuakkuzen sormuizis, net oli muga kobristettu ga kai rystyizet vallettih, sit silitteli brihačun piähytty. - Lähtin, nečidä joi, minä laukkah.., ei voinnuh tirpua, rubei sanelemah häbevynnyh muamah. Hänen rožat roittihes ruskieloil tačmoil, käzii ei malta kunne panna. Hänen hengitys uvvessah jugeni. -Olgah, olgah, ei pie paista sih näh, piälikkö varuau, aku muamah sevoittau da pahendau dielon. Ylen abei itku säräitti brihaččustu, häi tartui häbevynnyön Nina Stepanov- nan kaglah da itki äijiä abiembah, migu enne sidä, konzu händy žiälöittih. Nina Stepanovna žiälöijen kandelou Rodii yskäs, sebiäy iččiedäh vaste kallatta- valleh, brihačču on suuri, ga nygöi vahnan naizen silmis häi on gu pikkaraine. - Myösgo työ löittö händy? vihazel iänel šupettau häi muamale siiriči men- nes. - Ebävoivazeksego tahtotto luadie?! - Ga, vähäzel, puolistau iččie muamah,- älä jumal anna, gu tuattah tiijus- tannou... Häigi rubei niistämäh neniä, huigevuksis punaldih čuppuh. -Emmohäi myö ottanuh nikonzu ni kopeikkua vierastu, a konzugu toiči ryypännöy minun neče, ga omih, velgah emmo pakiče, vihazel ylbevyksel loppi paginan muamah. Kodih hyö kaikin lähtiettih yhtes. Rodi ku uidau päiväkoin piälikön käzil. Händy puistau vilus, häi nukahteleh. Kois Rodii pannah pehmiele postelile, se on typitty vasteniitetyl vihandal heinäl. I uvvessah, kui kuu enne tädä, brihaččuine unimielis kuulou rahvahan iänet, eroittau feršalin kuulužan iänen, astieloin kalizuksen. Rodi ellendäy: nygöi häi on voimatoi-hänes pietäh hyviä huoldu, hän- dy arvostetah. Nygöi parandetah ei tuattuadah vai händy. Kainaloh azetetah viluttavu gruadusniekku, očale pannah märgy käzipaikku
created the text translation