Кибирь Василий
Сон
Russian
Вдыхая аромат сена, Родион представляет, что отец взял его наконец с собой на сенокос и они засыпают вместе, зарывшись в стог сена. Отец обнимает его пахнущей мужским потом рукой, обещая, что завтра обязательно даст покосить — уже и коску маленькую на кузне выковал. Хорошо с отцом. Он все умеет — топорища тесать, корзины плести, валенки подшивать, топоры точить, косы отбивать. Отец может и будильник починить, и проводку электрическую сделать, но особенно здорово он управляется с деревом. Роде кажется, что все вокруг сделано его руками. Стол, за которым он обедает, лавки, табуретки, шкафы-медведи, сундуки-черепахи. Все такое теплое, будто живое. Родина скамеечка на кухне, например, похожа на годовалого бычка, крепко упершего ноги в пол. Так и хочется погладить по широкому, бугристому хребту, Родион не слышит уже, как приходит поздно вечером отец. Шила в мешке не утаишь, и мать рассказывает в подробностях озорство сына, и отец по обыкновению глубоко молчит. Потом идет из кухни в комнату, осторожно наклоняется над постелью, неумело гладит лохматую голову сына деревянно-твердой, впитавшей лесную смолку ладонью. Отойдя на цыпочках, дрогнувшим голо- сом выговаривает матери:
- Ты пойми, куриная твоя голова, што это робенок! Ро-бе-нок! Необычайно покорная мать собирает ужин, и скандал прекращается,не начавшись. Оба говорят ровными голосами о погоде, покосе, товарах, которые завезли недавно в магазин. Прикидывают, что можно купить с получки.
Отец зарабатывает в лесу "большие тысячи", мать не работает — денег хватает. После войны прошло уже болыше десяти лет, но память о ней еще жива в обоих. Он голодал, надрываясь в вологодском колхозе, потом воевал. Она перенесла блокаду в Ленинграде. В сорок первом поехала поступать учиться, да так и осталась до конца войны. Мать любит и умеет одеться, а отец только смеется — было бы брюхо сытое. Одевается он небрежно, хотя по местной моде есть у него сапоги хромовые на выход, галифе, бостоновый ненадеванный костюм и драповое с каракулем пальто. Оба красивы резкой, бьющей в глаза красотой. Мать — маленькая, бойкая, черноокая женщина. Она носит тяжелые косы короной, подводит брови и губы. Вологодский мужик, отец похож на итальянца — смуглый, стройный, с тонкими музыкальными руками, горячими карими глазами. Он ревнив, и каждый их совместный выход в клуб заканчивается скандалом. Так и живут два этих красивых человека в любви-ненависти, по старинной пословице: люби жену, как душу, а тряси, как грушу.
В керосиновой лампе тускнеет язычок пламени, дело к полночи. Отец, закончив ужин, курит в печь, сидя на чурбачке. Мать моет посуду. Завершился долгий летний день, вставать чуть свет.
-Завтра в садик не поведем, — щурясь сквозь дым, медленно говорит он, — возьму парня на пожню, давно обещал. — Мать не возражает, и отец продолжает раздумчиво: — Побегает там, искупается, а устанет — соснет в тени, в шалаше.
-Так, так, — кивает мать. Ей не хочется отпускать сына влес. Не ясно чувствуя свою вину перед ребенком, она прикидывала уже, чем бы его завтра развеселить, но отец рассудил по-своему, и она молча согласилась, признавая, что потеряла на завтра права на сына.
Когда гаснет свет в их окне, весь поселок давно уже спит, утопая в прозрачном тумане, наплывающем от поймы Шапши.
Мальчик, раскаявшийся и прощенный людьми, видит яркий, жгуче правдоподобный сон: огромные поднебесные кони с гривами-дождями до земли пасутся на другом берегу Шапши, которая разлилась и превратилась в бескрайнюю, могучую реку, нестерпимо блестящую под знойным солнцем.
На этом берегу отец-великан, одетый в красную рубаху навыпуск, валит густую, высоченную траву, играючи махая тяжелой косой.
-Не робей, едят тебя мухи! — весело смеется отец Родиону, который не знает, что ему здесь делать со своей маленькой коской. — Коси, знай, не гляди, что мала, — сам отбивал!
Насмелясь, Родя взмахивает своей косой, и сочная трава послушно ложится у ног. Раз за разом, переступая, вжикает он косой, срезая стебли под самый корень, аж выступает на стерне сахарно-белая слюнка сока. Высоко в небе радуется жизни птаха. Подувает из-за речки ветерок, донося резко-переливистое ржание жеребцов и кобылиц. Ярко горит впереди рубаха уходящего вдаль отца. Но вот он повернул навстречу. Ближе и ближе сосредоточенное, сдержанно-улыбчивое лицо в росинках пота. Он наклоняется к сыну и говорит неожиданно тихим, домашним голосом:
Вставай, брат, вставай — росу проспим!