Texts

Oligo minul hos puoli vuottu, konzu Il’l’u -died’oi kuoli? Sikse ainavonnu, ken saneli minul hänes, oli t’outa Artukova (Karpina) Marija iljinična, died’oin keskimäine tytär. T’outan mustoloin periä minä jo 2000-luvul rubein eččimäih died’oin kalmua. Autoi minuu sevoitar L’oša Aristov, kudai kuigi minä ni kerdua ei nähnyh died’oidu. Died’oi dai buabo ollah muas suarel Munjärven kylän lähäl. Miksebo heidy viettih da pandih muah suarel? Ken liene tuttavis sellitti, buite karjalazet pandih muah suaril sikse ku kuolluot ei šelovuttas elävien elokseh. Ga kai oli toizin. Nuori n’evvostovaldu oli pappiloi vastah. Silloi Munjärven kirikkö pandih salbah. Sen rinnal olijah kalmistoh ei suannuh enämbiä panna muah. Oli aigu, konzu rahvahal pidi panna omii muah konzu kunne.
Ristat kalmoil jo ammui oli hapattu, ga panemah uuzii ilmai nimilöi da elaijan vuozii emmo ruvennuh. Niken rodnis ei voinnuh mustoittua, hätkengo elettih meijän tuattolointuatat, kai buaban ižännimi unohtui. Pidi mennä arhiivah. Löydiä se, midä ečin, suures dokumentoin tukus ei olluh kebjei. Anuksen gubernien Petrovski -ujezdan Zabolotsakaja -kyläs vuonnu 1881 heinykuun 19.^ piän rodivunnuloin keskes löydyi minun Il’l’u -diedoi. Hänen vanhembat oldih Mihail Kallistratov (Karpin) da hänen mučoi Paraskeva Jelizarova.
Niilöin aijoin nimilöi oldih Glikerija, Mavra, Vassa, Melanija, Agafija....Feofan, Stefan, Jelizar, Miitrei, R’urik... Sugunimilöi, mit tuldih vastah, mustan Kučin, Kalinin, Karpin, Lumbin, Sorokin, Nikitin…
Munjärven rannat oldih tävvet hieruloi. Silmien edeh nouzou kuva... päiväine nouzou, kylis ruvetah kuulumah iänet, kukki kiekuu, lehmy möngyy... paimoit tuohipillit rinnois ajetah hieruu myö nälgävynnyölöi lehmii niityl... Hos karjalaine muaperä ei olluh ylen vägevy, ga se kazvatti hyvin dai täytti kai ruadaiperehen tarbehet. Yksikai eloh jiädih vai net ristikanzat, kel oli luja, lämbymätöi taba. Minun mieles juuri moine oli Ilja Mihailovič Karpin. Opin sen ozuttua.
Jällesolii merkindö arhiivan dokumentois, kudai kuului meijän suguh, oli vuvven 1902 tuhukuun 15.^ piän luajittu Ilja Karpinin da Natalja Stefanovan venčavuskirjutus. Ielleh heile rubei syndymäh lastu – minun t’outat, diädät, minun tuatto: Karpina Jevdokija Iljinična (18.2.1903 – 24.3.1966), miehel mendyy Lumbina; Karpin Aleksei Iljič (07.10.1907 – 11.09.1937) ; Karpina Marija Iljinična (27.03.1914 – 1992), miehel mendyy Artukova; Karpin Ivan Iljič (14.11.1921 – 5.3.1965), minun tuatto; Karpina Aleksandra Iljinična, (19.03.1926 – 28.12.1983), miehel mendyy Aristova. Vie kuuzi lastu kuoltih kerras roindan jälles.
Ga iespäi perehes oli vie muudu gor’ua. Vuonnu 1935 died’oil kuoli akku Natalja (1883 – 1935). Vuonnu 1937 elokuun 28.^ piän ”otettih” vanhiman poijan Aleksei Karpinan, händy suudittih (st.^ 58-2-11), da ammuttih syvyskuun 11.^ piän vuonnu 1937 (reabilitiiruittu КАSNT:n Korgeimban suvvon piätöksel 01.06.1960). Hänel jäi mučoi da viizivuodehine tytär Klava (Klavdija Aleksejevna Kattijeva (25.05.1932 – 27.10.2007)).
Jo 13 päivän mendyy (10.09.1937г.) ”otettih”, suudittih (st.^ 58-2-9-11) da Petroskoin lähäl jo kymmenen päivän piäs ammuttih vanhiman Jevdokija -tyttären ukon Lumbinan Pavel Jakovlevičan (1896 – 1937). Jevdokijal jäi kaksi lastu, kaksitostuvuodehine tytär Anna (25.2.1925 – 04.2.2000) da poigu R’urik (22.9.1929 – 26.8.1986), kudamal kahten päivän mendyy tuatan ambumizes täydyi kaheksa vuottu. Kaikin kučuttih händy Jurik, Jurii, Juri Pavlovič. Minul häi oli ”brat’ajura”.
Tytär Anna Pavlovna Kuiti (Lumbina) myöhembä musteli, kui vuvven 1937 jälles kaikin hyö yhtistyttih diedoi ymbäri. Kaikin elettih ylen hyväs sovus died’oin kois. Meni vajua nelli vuottu. Sit uuzi, vie suurembi gor’a tuli kogo n’evvostorahvahal, Suuri Ižänmualline voinu...
Vuonnu 1991 ligakuus minul puutui tulla Karjalah. Sih aigah minä perehenke elin Urualal. Roindumual tulduu minä en voinnuh olla käymättä oman t’outalluo Artukovan Marija Iljiničnan luo. Il’l’u -diädö da Mari -t’outa oldih ylen hyvät.
Mustan minun muaman da Mari -t’outan Zinger -ombelumašinan tyves. T’outa oli gostimas Porajärvel. Kaksi naistu hämäräs kohendetah minun mekkuo, ku minä voizin pidiä sidä vie yhten sygyzyn... Paikattih loukot, pitkendettih hiemuat... tiettäväine, tuatan kuoltuu elimmö köyhästi.
Myöhembä, Petroskoil opastujes puaksuh käin Artukovien luo. Kävyin kui omah kodih.
Kerran t’outa sanoi minule: ”Avoi–voi, kui loitos sinä elät. Etgo ni tule tänne järilleh?” Hänen iäni pehmeni da häi rubei mustelemah vellie, minun tuattua: ”Silmät sinul ollah kui Iivanal... Mustan kui häi pienenny venehes seizalleh soudi. Uallot suuret, tuuli tuulou, a häi vai soudau da soudau, sinun tuatto...”.
– Myö olimmo muanruadajat. Tuatto (Il’l’u -diedoi) kogo elaijan kyndi muadu da kalasti. Ainos polti kaskie. Kezäl löydäy harvemban meččäzen, kirvehel leikkuau tuhjot da pienembät puut, sit tulien keviän poltau kasken. Enzikse kylvimmö nagristu, se ylen hyvin kazvoi, sit ozrua, sit vaste kagrua. Syömisty täydyi. Maiduo, voidu, ruahtuo, oli kaikkie dai kai oli oma. Talvekse, enne ku lehmy heittäy lypsändän, panimmo maiduo kylmäh, sit vai kuavičimmo, konzu pidi. Ainos oli maiduo stolal. Omua jauhuo oli, kaksi jauhokivie oli meile. Vanhembat käskietäh jauhoa jauhuo. Punot punot, punot punot, hos kui hätki, ga kuni ruado ei ole loppussah ruattu, ei suannuh heittiä. Vuorokkai jauhoimmo. Dun’a, vanhin sizär, väzyy, sit minä jatkan. Lattiet kois ei oldu kruasitut, ga kodi oli puhtas. Kezä, räkki! Hierot yhten lahkoh da juokset kezoil. Sit uvvessah lattiedu pezemäh...
Luven ammui omua kirjutettuu da piäh tulou mieli – sih aigah Natoi -buabo jo ei olluh hengis. Luven ielleh... Tuatto kävyi Petroskoil. Lähtöy talvel hevol, heiniä myöy, sit niilöih dengoih ostau zuaharii da vehnyjauhuo... Munjärven kyläs oli kirikkö. Äijänpiän rahvastu tuli lähihieruloispäi. Rahvastu oli äijy, kaksi sadua kodii oli. A sit kirikköh luajittih kluubu... Ezmäi vai nuoret käydih kinuo kaččomah, ga myöhembä vanhembilgi mielyttämäh rubei. Luven, dai mielieh juohtuu – juuri nenga oli Porajärvel, siegi kirikköh luajittih kluubu, ga segi enne voinua kaikkineh poltettih. Ielleh luven, kui t’outa jatkau:
”Unohtumah jo rubei, ku se on kirikkö. Sit sinne luajittih sovhozan kontoru, a nygöi tyhjy seizou, dai happani kaikkineh. Minä vähäzel vai ehtin kazvua dai kylän’evvosto rubei minuu ottamah ruadoloih. Spluaval. Meččiä uitettih Porajärvelpäi, se oli 150-200 kilometrii Lindjärvelpäi, kudai Suna-jovel oli lähin kylä Spasskaja Gubah. ...


...A sinun tuatto dai died’oi oldih kalastajat, artelis ruattih. Kois kalua ainos oli. Talvel sidä pyvvettih verkkoloil. Sit tuli Il’l’u, sinun diädö, häi rubei meidy kuhkuttamah lähtie Petroskoil opastumah. Minulgi sanoi, läkkä. Dai minä lähtin.
Il’l’al oli käskietty kerätä nuorižuo opastajien fakul’tietal. Minä lopin seiččevuodizen školan dai menin hänele miehel. Sit rodih voinu. Meijän tuatto da tytöt Šuura, Dun’a, Anna da Jura-poigu, sinun velli, puututtih evakuatsieh Kirovskan alovehel.
Minä silloi elin Belomorskas El’anke. Il’l’u -diädän otettih voinal. Häi gu maltoi suomekse sit ruvettih valmistamah tiijustelijakse. Meidygi tahtottih Kirovskah työndiä, ga sie jo oldih suomelazet. Sit meidy pandih junah da Arhangelskan kauti ajoimmo Siberih. Vie yksi naine oli Belomorskaspäi. Hänen ukko yhtes Il’l’anke ruadoi školas. Sen naizen muamo eli Sverdlovskas. Sinne lähtimmö ajamah.
Kui hätken ajoimmo... Vetty keitämmö, a syvvä ei olluh nimidä. Tulimmo, rubeimmo ruaduo eččimäh. Ga ruaduo ei ni olluh. Lähtimmö hänen muamalluo. Siegi puutui nähtä nälgiä. Minä olin kohtuine silloi. Tyttöizen sain dai se kuoli kerras. El’a odva ei nälgäh kuolluh. Il’l’aspäi ni sanastu. Kirjutin kirjazen hänen komendajal. Vastah sain ”pohoronkan”... Ei Il’l’ua hengis ole... Pidäy ruveta omielluo piäzemäh. Lövvin heijät.
A heile kolhozu bohattu oli, nälgiä ei nähty. Jauhohuavot seizottih koin seičois. Tytöt Šuura da An’n’oi minuu otettih omah briguadah. Ga minä niittiä enhäi maltannuh. Ga opastuin.. Dai rubein ruadonormua täyttämäh. Dai minul ruvettih maksamah jauhol. Bazaril käimmö myömäh. Siemenvoidu vastah otimmo. Sih voinu loppih. Kolhozan predseduatel’ sanou – jiä elämäh, Ilja Mihailovič, talon sinul nostammo. A tuatto, sinun died’oi, sanou – Kuibo minä ilmai järvie, ilmai kalua?
Karjalah kaikin tulimmo. Munjärvel koit oli poltettu, kaikin rahvas evakuatsies. Elämäh azetuimmo Lahdenkyläh. Elimmö Lumbinien talois. Sinun died’oi, Dun’a sizar, Jura da An’n’oi. Sit sinun tuatto tuli voinalpäi dai Kat’an toi... Sinun tuatto ylen äijäl suvaičči muamua…
Meidy eli talois seiččetostu hengie. Minä El’anke da muatuškanke lähtimmö Petroskoil elämäh. Pahoi elimmö. Propiskua ei olluh. Rubein saldatan leskenny penziedy eččimäh, ga ukko hengis löydyi! Sit sain kirjazen, Vengries oli. Sit uvvessah vie vuvven ei olluh viestii. Sit tuli kodih…
Muamo meijän aijoi kuoli. Piädy ylen äijäl kivisti. Kerran kumardui, kirrahti dai pakui. Viizi lastu meidy oli suaduu, da vie kuuzi kuoltih. Lumbinien talois ahtas oli meile kaikil eliä.
Sinun died’oi rubei omua taluo nostamah. Parzii venehel tuodih. Ga ethäi ni musta omua died’oidu...
Midäbo täs on mostu, midä maksau sanella? Ihan tavalline muanruadajan oza. Se on muga, ga eibo ole ihan muga. Mies, kudai granuattu käis vieröy tankan alle, on lunnastanuh kunnivon, himoittau kumarduakseh hänen ies. Ga toiči miehel kebjiembi on kuolta, mi gu kymmenii vuozii eliä jygiedy elostu. Minul puutui nähtä äijän miesty, ket oldih valmehet mennä läbi tulen. Dai mendih, dai läbi piästih! Ga voinan jälles net miehet ei maltettu kestiä jogapäiväizii estielöi, lämmyttih, heityttih, roittih žiälöittävikse olendoikse. žiäli oli heidy, hyö oli lunnastettu paremban ozan.
Minun karjalaine died’oi ei olluh voinal, händy ei otettu, ku jo igiä oli. Häi jäi ilmai mučoidu 54 vuvven igähizenny, sit ammuttih hänen poijan, ga häi kesti kai gor’at da pani kai omassah voimat lapsien da bunukoin elättämizeh da kazvattamizeh. Ei muite vai, ga tervehinny gu kazvettas! Died’oin elaigu ozuttau, kui kovah ozah kaččomatta voibi löydiä vägie putilleh jatkua eliä jogapäivästy elostu. Nengomat miehet ollah kullan hindah. Heis on Ven’an muan voittamatoi vägi!

Исполнилось ли мне пол года, когда умер дед Илья? Поэтому едва ли не единственным рассказчиком о нем была моя тетушка Артукова (Карпина) Мария Ильинична – его средняя дочь. Тётушкины воспоминания, позже в 2000-е годы и побудили меня заняться поисками дедовой могилы. Двоюродный брат Леша Арестов, который, как и я в глаза не видел нашего деда, помог найти. Деда с бабушкой похоронили на острове близ деревни Мунозеро. Почему на острове? Кто-то из знакомых, уже не помню кто, взялся объяснять, мол, карелы хоронили на островах для того, чтобы души мертвых не смогли беспокоить живых. На деле оказалось проще. Молодая Советская власть, взявшаяся активно бороться с церковнослужителями, закрыла церковь в деревне Мунозеро, а вместе с ней и кладбище возле него, и настали времена, когда родственникам приходилось хоронить своих близких, где придется.
На найденных могилах деда с бабкой деревянные кресты давно сгнили, а ставить новые без табличек с выписанными на них именами, датами рождения и смерти было как-то неловко. Но никто из родни не мог вспомнить точно, сколько прожили наши прародители, даже отчество бабушки забыли. Пришлось проторить дорожку в архив. В огромной кипе документов найти искомое оказалось так же не простым делом.
Среди родившихся 19 июля 1881 году в деревне Заболотской Петровского уезда Олонецкой губернии я-таки наткнулся на запись о рождении своего деда Ильи. Родителями его были государственный крестьянин (далее г.к.) Михаил Каллистратов Карпин и законная жена его Параскева Елизарова (имя отца Параскевы). А имена тех лет: Гликерия, Мавра, Васса, Мелания, Агафия… Феофан, Стефан, Елизар, Мимитрий, Рюрик…. Часто встречались фамилии Кучин, Калинин, Карпин, Лумбин, Сорокин, Никитин... Они проплывали перед моими глазами и исчезали в толще документов.
Берега Мунозера были усеяны деревнями. Мне представилась картина. Всходит солнце, поселения наполняются людским гомоном, пением петухов, протяжным мычанием. Пастухи с берестяными свирелями на груди выгоняют проголодавшихся за ночь коров на пастбища. Отнюдь не тучная карельская земля полностью обеспечивала пропитанием карельского крестьянина. Однако, для того, чтобы выжить на этой земле, надо было обладать характером сильным, несгибаемым. На мой взгляд, именно таким характером обладал Илья Михайлович Карпин. Перебирая скупые факты из жизни деда, это я и попробую показать.
Следующая запись, на которую я наткнулся в архиве:
"15 февраля 1902 года жених д.Заболотской крестьянин Илья Михайлов Карпин православного вероисповедания первым браком. Невеста Уссунского прихода д.Красной речки крестьянина Стефана Антипова Германова дочь, девица Наталья Стефанова православного вероисповедания первым браком.
И пошли у них дети – мои тетушки, дяди, мой отец:
1. Карпина Евдокия Ильинична (18.2.1903- 24.3.1966), в замужестве Лумбина.
2. Карпин Алексей Ильич (07.10.1907-11.09.1937).
3. Карпина Мария Ильинична (27.03.1914 - 1992), в замужестве Артукова.
4. Карпин Иван Ильич (14.11.1921-5.3.1965), отец.
5.Карпина Александра Ильинична, (19.03.1926-28.12.1983), в замужестве Арестова.
А еще шестеро детей умерли едва родившись.
Следом пришли настоящие испытания. В 1935 году умерла жена Наталья (1883-1935).
28 августа 1937 г. органы НКВД арестовали старшего сына Алексея Карпина По ст.58-2-11 он был осужден и расстрелян 11 сентября 1937г. (реабилитирован Верховным судом КАССР 01.06.1960 г.). На руках у дедовой невестки осталась пятилетняя дочь Клава (Клавдия Алексеевна Каттиева (25.05.1932 – 27.10.2007)).
А через 13 дней (10.09.1937г.) арестовали, осудили по ст.58-2-9-11 и 20.09.1937 г. расстреляли в окрестностях Петрозаводска мужа старшей дочери Евдокии, Лумбина Павла Яковлевича (1896-1937). У Евдокии остались двенадцатилетняя дочь Анна (25.2.1925- 04.2.2000) и сын Рюрик (22.9.1929 - 26.8.1986), которому через два дня после расстрела отца исполнилось 8 лет. Все звали его Юрик, Юрий, Юрий Павлович. Для меня он был "братяюра".
Дочь Анна Павловна Куйти (Лумбина) позже вспоминала, как после 1937 г. они сплотились вокруг деда. Жили в его доме. Жили очень дружно.
Прошло неполных четыре года. Новое еще более тяжкое испытание обрушилось на всех советских людей. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА!
В октябре 1991 г. мне удалось приехать в Карелию. В то время с семьей я проживал в Сибири и не мог не навестить родную тетушку - Артукову Марию Ильиничну. Дядя Илья, тетя Маруся добрейшей души люди.
Помню мою маму и тетю Марусю, склонившихся над нашей старой швейной машинкой "Зингер". Тетка приехала погостить в Поросозеро. Вспоминается, как в наступивших сумерках две женщины колдуют над пальтишком, которое стало мне мало, удлиняют рукава, пришивают заплатку. Делают все, чтобы я смог выходить в нем еще одну осень. Получается, что после смерти отца наша семья жила бедновато.
Позже, учась в Петрозаводске, я часто бывал в гостях у Артуковых. Как к себе домой приходил.
Однажды тетка сказала мне:
- Ой, как далеко уехал от родного дома! Неужели не вернешься? – Я глянул на нее виновато. Голос её вдруг помягчел. – Глаза у тебя Ванины. – Сказала она, и стала вспоминать, как мой отец маленький на лодке стоя выгребал к берегу. - На озере волны, ветер такой поднялся, а он гребет, гребет папа твой…
"Семья наша крестьянская. – Рассказывала мне тетушка, понимала, что эта наша встреча, возможно, будет последней. – Отец (дед Илья) всю жизнь занимался земледелием и рыбалкой. Как расширял огород. Летом найдет участок с малолесьем. Порубит, порубит топором кусты, мелкие деревья. На другую весну сожжет. В первый год сажали репу, очень росла, потом ячмень, а потом уже овес. Еды было вдоволь. Молоко, масло, творог все свое. На зиму как корова бросает доиться, так наморозим молока, а потом наскоблишь, сколько надо и, пожалуйста, молочко всегда на столе. – В памяти всплывает добрая тетушкина улыбка. - Своя мука была, два жернова. Родители дают нам задание смолоть муки. Крутишь жернова, крутишь и пока не смелешь, не бросить работу. По очереди крутили. Дуня (старшая сестра) устанет, я кручу. Полы в доме были не крашеные и тяжело мылись, но дом держали в чистоте. Лето, жарко! Ототрешь одну половицу и в озеро. Выкупаешься и снова мыть полы.
– Перечитываю, когда-то записанное мной и на ум приходит мысль: ведь к тому времени бабы Натальи – их матери, скорее всего, уже не было в живых. Читаю дальше. - Сахар отец покупал в Петрозаводске. Поедет зимой на лошади, продаст там сено, и на вырученные денежки сахар, белую муку покупал. В деревне (прим.: Мунозеро) церковь стояла. На пасху с окрестных деревень народ туда сходился. Народу жило много, дворов двести было. А потом церковь переделали в клуб. Сначала только молодежь ходила кино смотреть, потом и старшие тоже повадились. – Читаю, и возникает новая мысль. Мунозерская история с церковью один в один схожа с нашей Поросозерской. Там тоже церковь переделали в клуб, а перед войной сожгли.
Забылось помаленьку, что это церковь. – Продолжает тетушка, ласково щуря глазки. - Потом контору совхозную из нее сделали, а сейчас вовсе пустует, да уж и сгнила вся. Как только я подросла, меня сельский совет начал на работы подряжать. На сплав. Лес сплавляли аж от Поросозеро 150-200 км по воде до Линдозера, ближайшего от Спасской губы населенного пункта на реке Суне.
...А папа твой с дедушкой в рыболовной артели работали. Дома рыбы было полно. И зимой ее ловили сетями. Потом приехал Илья, твой дядюшка и давай нас агитировать ехать учиться в Петрозаводск. И мне говорит, поехали.
Илье по комсомольской линии велено было набрать ребят на педфак, но сначала нужно школу закончить. Тогда были школы-семилетки. Я как окончила школу и сразу замуж за него вышла. Какая уж дальше учеба.
Война началась, наших: отца с девками Шурой и Дуней Анной да Юрой и твоим братиком эвакуировали в Кировскую область.
Я тогда в Беломорске с Элей Дядю то Илью призвали в армию. Он как знал финский, так его в разведотряд стали готовить. Нас с Элей хотели через Петрозаводск тоже в Кировскую область эвакуировать, а он уже финнами был занят. Тогда нас через Архангельск в теплушках и повезли. С нами из Беломорска еще женщина ехала. Ее муж вместе с Илюшей работал в школе и тоже офицером забрали. Она и говорит, у меня в Свердловской области мать живет. К ней мы и стали добираться.
Ох, и долго ехали. Кипяточку вскипятишь, буржуйка посредине теплушки стояла для обогрева, а кушать уже нечего. Приехали, хотели в райцентре устроиться на работу. Пошли в райсовет, а нам говорят: "Некуда, больше 120 человек нетрудоустроены". Делать нечего, поехали к ее матери. Ох, и голодно там было. Я к тому времени беременна была. Девочка родилась и сразу умерла. Чуть Элю там не похоронила. От Ильи ни слова. Послала письмо к его командиру. В ответ пришла похоронка. Ну, думаю, все. Илюши нет. Надо к своим добираться (прим.: видимо, тетушка держала связь со своим отцом и знала, где они жили в эвакуации). Нашла своих.
У них колхоз хороший попался. Живут, горя не знают. В коридоре у отца свои мешки с мукой, зерном стоят. Девки Шура и Аня взяли меня в свою бригаду. А я косить не умею. Научилась. Стала свою норму вырабатывать. Так у меня свое зерно, мука появились. На базар ездили, продавали. Взамен подсолнечное масло брали. Тут и война закончилась. Разрешение пришло, кто хочет вернуться на родину, может ехать. Председатель колхоза уж так нашего отца уговаривал: Оставайся, Илья Михайлович. Дом тебе поставим. А отец, дедушка твой: Как же я без рыбалки, без озера.
Вернулись домой. Наши в Спасской губе поселились. В Мунозере дома ополченцы пожгли, когда всех жителей эвакуировали. Жили первое время в доме Лумбиных. Дедушка твой, сестра Дуня с Юрой и с Анной. Твой отец вернулся с фронта, Катю привез в Спасскую губу. Очень он любил твою маму. Вот сколько там жило. Шестнадцать или семнадцать человек.
Я с Элей и свекровью в Петрозаводск перебралась в дом ее невестки. Тяжело жили. В городе прописки не дают. Стала, как солдатская вдова пенсию хлопотать, а мне и говорят, жив он. Вскоре письмо от него пришло. Из Венгрии прислал весточку. Целый год потом молчал.
Мать наша рано умерла. Голова у нее сильно болела. Давление, по теперешнему – гипертония. Прибиралась в избе, нагнулась, ойкнула и упала. Нас пятерых родила, да еще шестеро умерло. У Лумбиных тесновато конечно было. Дедушка твой стал дом строить. Да ты и не помнишь деда...
И что тут геройского? – Спросят меня. - Обычная судьба мужика-крестьянина.
Так, да не так. Человек, совершивший подвиг однозначно вызывает уважение, хочется в пояс ему поклониться. Но порой мужчине легче кинуться, погибнуть под пулями, чем десятки лет год за годом преодолевать повседневные трудности. На моем жизненном пути встречалось немало геройских мужчин не только обликом, но и поступками; готовых пройти огонь и воду. И прошли! Но всех их рутина повседневности прежде времени превращала в беспомощные существа, а затем съедала без остатка. До обидного жалко тех без временно ушедших людей, достойных лучшей судьбы.
Моего деда не взяли на войну, года вышли. Но он шестидесятилетний, без супруги, приложил все силы, сноровку чтобы его дети, внуки выжили. Нет, не выжили, чтобы они выросли здоровыми! Его жизнь - это пример преодоления повседневной рутины и она дорогого стоит. Такие мужчины на вес золота. В них кроется один из секретов непобедимости России!