Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

[Läžijän ris’tikanzan pagin]

История изменений

16 марта 2018 в 11:27 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. ООн очень смирный, очень скромный, в кого только он такой. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы. Она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно. Я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо, не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:56 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы. Она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно. Я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не, не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:54 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы. Она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я. Я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:52 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы. Она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:51 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Päivät virun, üöt virun, ainos ühtel bokal. Toižel’e bokale en voi viertä, vai vieren, ga ku rubiew püstämäh bokkih da har’jieloih – ved on vospal’enii l’ohkih, hengen salbuaw täs kohtas. Päiväl vie nowzettelemoh ištumah, ištun kodvažin, a üö ku tulow, siid vai virun da ikkunah kačon, vuotan, konzu valgenemah rubiew. En voi süvvä ni midä, čuajuw vie puolen čuaškaštu juon, a muwdu ei mene n midä. Kaiken ijän minä olin kirkei, ruavoin vie mennüöh vuodessah, en nikonzu l’äžinüh ni mis, en post’elis olluh nikonzu, ainos olin tervehennü, olin kirkiennü, a nügöi vahnus tabai, da ližäkse ku süvvä ni midä en voi. Vas’an poigu on nečie Kandalakšas, saldatannu on. Muamah kävüi tiijustamah. Sanow moine on zdorowvoi, har’jiet l’eviet, tukat kerittü, ga tuta ei sua! Häi on ül’en smirnoi, ül’en vagavu, keh moine ollowgi. Ül’en on hüvä br’iha. Klaša, tuos tänne hänen kartočku ozuttua. Tunnetgo? Ei, rawkku, sua tuta, nuor’ii sinä et tunne. Kačo, jo mi aigua proidii sinun l’ähtehüw, konzu sinä l’ähtit opastumah, da siit sluwžimah. Sinuw minä en jo tundenuš nikui, ga n’eveskü sanoi, sinä tiä olet. Sidä müö vai dogadiimoh, da Van’an kel’e tulit. Van’ua tunnustiin, en kaikkie nügöi tunne, äijii en voi tunnustua. Silloi tuli Van’an muamah, seižattiheze täh kohtah, küzüw: "Tunnetgo minuw, t’owta?" Minä kačon, kačon, sanoin: "En tunne, kenbo olet sinä?" Häi sanow: "Mustatgo Anisimovii?" Nu sid vai tostiimos, ken minun kel on paginal. Moižet nügöi ollah minun dielot, en ole endiine in’ehmiine. Ijän kaiken suvaičin paišta, nuorembaite pajatin, ruan da pajatan, ruan da pajatan vai... Kačo, nügöi elämmö vierahas koiš. Omas koiš ikkunat on murendettu, erähis kai pieližet on pakuttu. Kui ollow ugodittu ambuo meiän kodih. Lais da latties on suwret lowkot, lahkot on šiliel’öil, šiliet vai rippuw. Luandalas oli kaksi puččii, ga puččiloisgi jäi vai palat da šiliet, kai on murendannuh. Pidäwhäi muga ugodie... Oli kodvažen ku parembi, a nügöi müös rubei bokkah püstämäh. A müöhembi ku rubiew har’jieloi kivištämäh, muga kivištäw, muga kivištäw, ga ku kaži kündžiš! En voi tirpua ohkamata, aiven ohkan da ohkan. Ohkajes on ku kebjiembi rownu. L’ekarsvua on kaiken luaduštu, stola täwz on, ga ewle ni miituttu abuw, juo libo älä juo... Eigo vie n’eveskü tulluh? Kunne ollow mennüh, kuz nügöi kavel’l’öw tässäh. Klaša, pane, eloine, samvuaru tulel’e. Tämä Klaša on Iivanan tütär, oli tuattah luo, a nügöi tuattah tänne tüöndi elämäh. Mustatgo sinä, kui muamas kuoli? Vai toven, sinä et olluh tiä. Häi, kačo, terväh kuoli, ei muokannuheze ni midä, ülen hüvin kuoli, ku uinoi. Sinä piän minä olin ruavos tulemas. Häi tuli pordahil’e dai kirgai minuw: "Tules tänne!" Tulin minä hanel’l’üo, häi sanow: "Minä tänäpäi kuolen". Minä sanoin: "Ole, rawkku, vaikkani, midä tühjiä pagižet, oližit ku voimatoi, a tervehhäi nägüw olet". A häi vastuaw: "Midäi ollen terveh, a tänäpäi kuolen. Pezetä, rawkku, – sanow, – sinä minuw, äl’ä laske nikedä pezettämäh". Minä sanoin: "Pezetän, rawkku, pezetän". Sit häi n’evvoi: "Kuolendusovat ota škatulkažes stolan al, kai on jo minul varustettu valmehekse, ei pie ni midä ečcie". Minä lähtin kodih, a häi jäl’l’es meijän paginua vie piirailoi ajeli, ühtišti dai kai, oli hüvän-terveh, a siid vieri kruavattih, midä liennow paha rodiih hänel’e. Tuldih minuw kuččumah. Minä kiirehel menin sinne, häi. Häi viruw sel’l’äll’eh kruavatis, üksi käzi očal, toine oijendettu. Minä küzün: "Čidžoi, etgo voi?" Häi ei virka ni midä. Pagižutan, pagižutan – ei pagiže. Ga siid minä sanoin: "Mengiä vai teriämbi kuččuot dowhturii". Lähtiettih kiirehel, a minä rubein opittelemah käzii, ründähii – jo ollah vilut. Muga i kuoli, ku uinoi hil’l’ažeh, ei nähnüh ni miittumua pahuttu, ni miituttu muokkua. En voinnuh ni prošken’n’ua ottua. Minä ku muga kuoližin, ga pädiš, voižinhäi nügöi kuolta. Enne kuolendua puwtui ehki sinuw nähtä. Tule vie kävümäh, ku et terväh lähtene iäre. Minä, kačo, vie taratan da taratan, vaikkani en suvaiče olla, kuni vai kieli l’ekkunow, ainos pagižen, oliš vai kenen kel’e paišta. Pahin on se, ku süvvä en voi. Lapset tuollai suadih ongel viiži joršii. Keittämäh ethäi rubie viijen joršin täh, käskiin panna kurniekkah. Pastettih se kurniekkaine, tuodih minule, ga kolme päiviä sel’litelin kaloi. Joršiloin sel’litändü tiijet miittuine on. Lapset, saittogo tanapäi kalua? Sanuot muamalles, anna keittäw kalua da minule tuogua vähäine, opin süvvä liendü, eigo mene vähäštü da kaloi sel’littel’en opin. Tüönäkkäh muamas vie teijän l’eibiä nengoine palaine, puolen sormen suwrus, suwrembua ei pie, engo hos teijän l’eibiä voiš palaštu süvvä. Minul nügoi viertä pidäw, joi väzüin, äijäl väzüin, ku ehtü rubei tulemah. Sinä tule aijombah toižel kerdua, päiväl minä olen parembaine, voin sinule midä tahto sanella, kieli on terveh.

14 марта 2018 в 14:49 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Päivät virun, üöt virun, ainos ühtel bokal. Toižel’e bokale en voi viertä, vai vieren, ga ku rubiew püstämäh bokkih da har’jieloih – ved on vospal’enii l’ohkih, hengen salbuaw täs kohtas. Päiväl vie nowzettelemoh ištumah, ištun kodvažin, a üö ku tulow, siid vai virun da ikkunah kačon, vuotan, konzu valgenemah rubiew. En voi süvvä ni midä, čuajuw vie puolen čuaškaštu juon, a muwdu ei mene n midä. Kaiken ijän minä olin kirkei, ruavoin vie mennüöh vuodessah, en nikonzu l’äžinüh ni mis, en post’elis olluh nikonzu, ainos olin tervehennü, olin kirkiennü, a nügöi vahnus tabai, da ližäkse ku süvvä ni midä en voi. Vas’an poigu on nečie Kandalakšas, saldatannu on. Muamah kävüi tiijustamah. Sanow moine on zdorowvoi, har’jiet l’eviet, tukat kerittü, ga tuta ei sua! Häi on ül’en smirnoi, ül’en vagavu, keh moine ollowgi. Ül’en on hüvä br’iha. Klaša, tuos tänne hänen kartočku ozuttua. Tunnetgo? Ei, rawkku, sua tuta, nuor’ii sinä et tunne. Kačo, jo mi aigua proidii sinun l’ähtehüw, konzu sinä l’ähtit opastumah, da siit sluwžimah. Sinuw minä en jo tundenuš nikui, ga n’eveskü sanoi, sinä tiä olet. Sidä müö vai dogadiimoh, da Van’an kel’e tulit. Van’ua tunnustiin, en kaikkie nügöi tunne, äijii en voi tunnustua. Silloi tuli Van’an muamah, seižattiheze täh kohtah, küzüw: "Tunnetgo minuw, t’owta?" Minä kačon, kačon, sanoin: "En tunne, kenbo olet sinä?" Häi sanow: "Mustatgo Anisimovii?" Nu sid vai tostiimos, ken minun kel on paginal. Moižet nügöi ollah minun dielot, en ole endiine in’ehmiine. Ijän kaiken suvaičin paišta, nuorembaite pajatin, ruan da pajatan, ruan da pajatan vai... Kačo, nügöi elämmö vierahas koiš. Omas koiš ikkunat on murendettu, erähis kai pieližet on pakuttu. Kui ollow ugodittu ambuo meiän kodih. Lais da latties on suwret lowkot, lahkot on šiliel’öil, šiliet vai rippuw. Luandalas oli kaksi puččii, ga puččiloisgi jäi vai palat da šiliet, kai on murendannuh. Pidäwhäi muga ugodie... Oli kodvažen ku parembi, a nügöi müös rubei bokkah püstämäh. A müöhembi ku rubiew har’jieloi kivištämäh, muga kivištäw, muga kivištäw, ga ku kaži kündžiš! En voi tirpua ohkamata, aiven ohkan da ohkan. Ohkajes on ku kebjiembi rownu. L’ekarsvua on kaiken luaduštu, stola täwz on, ga ewle ni miituttu abuw, juo libo älä juo... Eigo vie n’eveskü tulluh? Kunne ollow mennüh, kuz nügöi kavel’l’öw tässäh. Klaša, pane, eloine, samvuaru tulel’e. Tämä Klaša on Iivanan tütär, oli tuattah luo, a nügöi tuattah tänne tüöndi elämäh. Mustatgo sinä, kui muamas kuoli? Vai toven, sinä et olluh tiä. Häi, kačo, terväh kuoli, ei muokannuheze ni midä, ülen hüvin kuoli, ku uinoi. Sinä piän minä olin ruavos tulemas. Häi tuli pordahil’e dai kirgai minuw: "Tules tänne!" Tulin minä hanel’l’üo, häi sanow: "Minä tänäpäi kuolen". Minä sanoin: "Ole, rawkku, vaikkani, midä tühjiä pagižet! Oližit, oližit ku voimatoi, a tervehhäi nägüw olet". A häi vastuaw: "Midäi ollen terveh, a tänäpäi kuolen. Pezetä, rawkku, – sanow, – sinä minuw, äl’ä laske nikedä pezettämäh". Minä sanoin: "Pezetän, rawkku, pezetän". Sit häi n’evvoi: "Kuolendusovat ota škatulkažes stolan al, kai on jo minul varustettu valmehekse, ei pie ni midä ečcie". Minä lähtin kodih, a häi jäl’l’es meijän paginua vie piirailoi ajeli, ühtišti dai kai, oli hüvän-terveh, a siid vieri kruavattih, midä liennow paha rodiih hänel’e. Tuldih minuw kuččumah. Minä kiirehel menin sinne, häi viruw sel’l’äll’eh kruavatis, üksi käzi očal, toine oijendettu. Minä küzün: "Čidžoi, etgo voi?" Häi ei virka ni midä. Pagižutan, pagižutan – ei pagiže. Ga siid minä sanoin: "Mengiä vai teriämbi kuččuot dowhturii". Lähtiettih kiirehel, a minä rubein opittelemah käzii, ründähii – jo ollah vilut. Muga i kuoli, ku uinoi hil’l’ažeh, ei nähnüh ni miittumua pahuttu, ni miituttu muokkua. En voinnuh ni prošken’n’ua ottua. Minä ku muga kuoližin, ga pädiš, voižinhäi nügöi kuolta. Enne kuolendua puwtui ehki sinuw nähtä. Tule vie kävümäh, ku et terväh lähtene iäre. Minä, kačo, vie taratan da taratan, vaikkani en suvaiče olla, kuni vai kieli l’ekkunow, ainos pagižen, oliš vai kenen kel’e paišta. Pahin on se, ku süvvä en voi. Lapset tuollai suadih ongel viiži joršii. Keittämäh ethäi rubie viijen joršin täh, käskiin panna kurniekkah. Pastettih se kurniekkaine, tuodih minule, ga kolme päiviä sel’litelin kaloi. Joršiloin sel’litändü tiijet miittuine on. Lapset, saittogo tanapäi kalua? Sanuot muamalles, anna keittäw kalua da minule tuogua vähäine, opin süvvä liendü, eigo mene vähäštü da kaloi sel’littel’en opin. Tüönäkkäh muamas vie teijän l’eibiä nengoine palaine, puolen sormen suwrus, suwrembua ei pie, engo hos teijän l’eibiä voiš palaštu süvvä. Minul nügoi viertä pidäw, joi väzüin, äijäl väzüin, ku ehtü rubei tulemah. Sinä tule aijombah toižel kerdua, päiväl minä olen parembaine, voin sinule midä tahto sanella, kieli on terveh.

14 марта 2018 в 14:48 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Päivät virun, üöt virun, ainos ühtel bokal. Toižel’e bokale en voi viertä, vai vieren, ga ku rubiew püstämäh bokkih da har’jieloih – ved on vospal’enii l’ohkih, hengen salbuaw täs kohtas. Päiväl vie nowzettelemoh ištumah, ištun kodvažin, a üö ku tulow, siid vai virun da ikkunah kačon, vuotan, konzu valgenemah rubiew. En voi süvvä ni midä, čuajuw vie puolen čuaškaštu juon, a muwdu ei mene n midä. Kaiken ijän minä olin kirkei, ruavoin vie mennüöh vuodessah, en nikonzu l’äžinüh ni mis, en post’elis olluh nikonzu, ainos olin tervehennü, olin kirkiennü, a nügöi vahnus tabai, da ližäkse ku süvvä ni midä en voi. Vas’an poigu on nečie Kandalakšas, saldatannu on. Muamah kävüi tiijustamah. Sanow moine on zdorowvoi, har’jiet l’eviet, tukat kerittü, ga tuta ei sua! Häi on ül’en smirnoi, ül’en vagavu, keh moine ollowgi. Ül’en on hüvä br’iha. Klaša, tuos tänne hänen kartočku ozuttua. Tunnetgo? Ei, rawkku, sua tuta, nuor’ii sinä et tunne. Kačo, jo mi aigua proidii sinun l’ähtehüw, konzu sinä l’ähtit opastumah, da siit sluwžimah. Sinuw minä en jo tundenuš nikui, ga n’eveskü sanoi, sinä tiä olet. Sidä müö vai dogadiimoh, da Van’an kel’e tulit. Van’ua tunnustiin, en kaikkie nügöi tunne, äijii en voi tunnustua. Silloi tuli Van’an muamah, seižattiheze täh kohtah, küzüw: "Tunnetgo minuw, t’owta?" Minä kačon, kačon, sanoin: "En tunne, kenbo olet sinä?" Häi sanow: "Mustatgo Anisimovii?" Nu sid vai tostiimos, ken minun kel on paginal. Moižet nügöi ollah minun dielot, en ole endiine in’ehmiine. Ijän kaiken suvaičin paišta, nuorembaite pajatin, ruan da pajatan, ruan da pajatan vai... Kačo, nügöi elämmö vierahas koiš. Omas koiš ikkunat on murendettu, erähis kai pieližet on pakuttu. Kui ollow ugodittu ambuo meiän kodih. Lais da latties on suwret lowkot, lahkot on šiliel’öil, šiliet vai rippuw. Luandalas oli kaksi puččii, ga puččiloisgi jäi vai palat da šiliet, kai on murendannuh. Pidäwhäi muga ugodie... Oli kodvažen ku parembi, a nügöi müös rubei bokkah püstämäh. A müöhembi ku rubiew har’jieloi kivištämäh, muga kivištäw, muga kivištäw, ga ku kaži kündžiš! En voi tirpua ohkamata, aiven ohkan da ohkan. Ohkajes on ku kebjiembi rownu. L’ekarsvua on kaiken luaduštu, stola täwz on, ga ewle ni miituttu abuw, juo libo älä juo... Eigo vie n’eveskü tulluh? Kunne ollow mennüh, kuz nügöi kavel’l’öw tässäh. Klaša, pane, eloine, samvuaru tulel’e. Tämä Klaša on Iivanan tütär, oli tuattah luo, a nügöi tuattah tänne tüöndi elämäh. Mustatgo sinä, kui muamas kuoli? Vai toven, sinä et olluh tiä, häi. Häi, kačo, terväh kuoli, ei muokannuheze ni midä, ülen hüvin kuoli, ku uinoi. Sinä piän minä olin ruavos tulemas. Häi tuli pordahil’e dai kirgai minuw: "Tules tänne!" Tulin minä hanel’l’üo, häi sanow: "Minä tänäpäi kuolen". Minä sanoin: "Ole, rawkku, vaikkani, midä tühjiä pagižet! Oližit ku voimatoi, a tervehhäi nägüw olet". A häi vastuaw: "Midäi ollen terveh, a tänäpäi kuolen. Pezetä, rawkku, – sanow, – sinä minuw, äl’ä laske nikedä pezettämäh". Minä sanoin: "Pezetän, rawkku, pezetän". Sit häi n’evvoi: "Kuolendusovat ota škatulkažes stolan al, kai on jo minul varustettu valmehekse, ei pie ni midä ečcie". Minä lähtin kodih, a häi jäl’l’es meijän paginua vie piirailoi ajeli, ühtišti dai kai, oli hüvän-terveh, a siid vieri kruavattih, midä liennow paha rodiih hänel’e. Tuldih minuw kuččumah. Minä kiirehel menin sinne, häi viruw sel’l’äll’eh kruavatis, üksi käzi očal, toine oijendettu. Minä küzün: "Čidžoi, etgo voi?" Häi ei virka ni midä. Pagižutan, pagižutan – ei pagiže. Ga siid minä sanoin: "Mengiä vai teriämbi kuččuot dowhturii". Lähtiettih kiirehel, a minä rubein opittelemah käzii, ründähii – jo ollah vilut. Muga i kuoli, ku uinoi hil’l’ažeh, ei nähnüh ni miittumua pahuttu, ni miituttu muokkua. En voinnuh ni prošken’n’ua ottua. Minä ku muga kuoližin, ga pädiš, voižinhäi nügöi kuolta. Enne kuolendua puwtui ehki sinuw nähtä. Tule vie kävümäh, ku et terväh lähtene iäre. Minä, kačo, vie taratan da taratan, vaikkani en suvaiče olla, kuni vai kieli l’ekkunow, ainos pagižen, oliš vai kenen kel’e paišta. Pahin on se, ku süvvä en voi. Lapset tuollai suadih ongel viiži joršii. Keittämäh ethäi rubie viijen joršin täh, käskiin panna kurniekkah. Pastettih se kurniekkaine, tuodih minule, ga kolme päiviä sel’litelin kaloi. Joršiloin sel’litändü tiijet miittuine on. Lapset, saittogo tanapäi kalua? Sanuot muamalles, anna keittäw kalua da minule tuogua vähäine, opin süvvä liendü, eigo mene vähäštü da kaloi sel’littel’en opin. Tüönäkkäh muamas vie teijän l’eibiä nengoine palaine, puolen sormen suwrus, suwrembua ei pie, engo hos teijän l’eibiä voiš palaštu süvvä. Minul nügoi viertä pidäw, joi väzüin, äijäl väzüin, ku ehtü rubei tulemah. Sinä tule aijombah toižel kerdua, päiväl minä olen parembaine, voin sinule midä tahto sanella, kieli on terveh.

14 марта 2018 в 14:48 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она. Она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:45 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:44 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Päivät virun, üöt virun, ainos ühtel bokal. Toižel’e bokale en voi viertä, vai vieren, ga ku rubiew püstämäh bokkih da har’jieloih – ved on vospal’enii l’ohkih, hengen salbuaw täs kohtas. Päiväl vie nowzettelemoh ištumah, ištun kodvažin, a üö ku tulow, siid vai virun da ikkunah kačon, vuotan, konzu valgenemah rubiew. En voi süvvä ni midä, čuajuw vie puolen čuaškaštu juon, a muwdu ei mene n midä. Kaiken ijän minä olin kirkei, ruavoin vie mennüöh vuodessah, en nikonzu l’äžinüh ni mis, en post’elis olluh nikonzu, ainos olin tervehennü, olin kirkiennü, a nügöi vahnus tabai, da ližäkse ku süvvä ni midä en voi. Vas’an poigu on nečie Kandalakšas, saldatannu on. Muamah kävüi tiijustamah. Sanow moine on zdorowvoi, har’jiet l’eviet, tukat kerittü, ga tuta ei sua! Häi on ül’en smirnoi, ül’en vagavu, keh moine ollowgi. Ül’en on hüvä br’iha. Klaša, tuos tänne hänen kartočku ozuttua. Tunnetgo? Ei, rawkku, sua tuta, nuor’ii sinä et tunne. Kačo, jo mi aigua proidii sinun l’ähtehüw, konzu sinä l’ähtit opastumah, da siit sluwžimah. Sinuw minä en jo tundenuš nikui, ga n’eveskü sanoi, sinä tiä olet. Sidä müö vai dogadiimoh, da Van’an kel’e tulit. Van’ua tunnustiin, en kaikkie nügöi tunne, äijii en voi tunnustua. Silloi tuli Van’an muamah, seižattiheze täh kohtah, küzüw: "Tunnetgo minuw, t’owta?" Minä kačon, kačon, sanoin: "En tunne, kenbo olet sinä?" Häi sanow: "Mustatgo Anisimovii?" Nu sid vai tostiimos, ken minun kel on paginal. Moižet nügöi ollah minun dielot, en ole endiine in’ehmiine. Ijän kaiken suvaičin paišta, nuorembaite pajatin, ruan da pajatan, ruan da pajatan vai... Kačo, nügöi elämmö vierahas koiš. Omas koiš ikkunat on murendettu, erähis kai pieližet on pakuttu. Kui ollow ugodittu ambuo meiän kodih. Lais da latties on suwret lowkot, lahkot on šiliel’öil, šiliet vai rippuw. Luandalas oli kaksi puččii, ga puččiloisgi jäi vai palat da šiliet, kai on murendannuh. Pidäwhäi muga ugodie... Oli kodvažen ku parembi, a nügöi müös rubei bokkah püstämäh. A müöhembi ku rubiew har’jieloi kivištämäh, muga kivištäw, muga kivištäw, ga ku kaži kündžiš! En voi tirpua ohkamata, aiven ohkan da ohkan. Ohkajes on ku kebjiembi rownu. L’ekarsvua on kaiken luaduštu, stola täwz on, ga ewle ni miituttu abuw, juo libo älä juo... eigoEigo vie n’eveskü tulluh? Kunne ollow mennüh, kuz nügöi kavel’l’öw tässäh. Klaša, pane, eloine, samvuaru tulel’e. Tämä Klaša on Iivanan tütär, oli tuattah luo, a nügöi tuattah tänne tüöndi elämäh. Mustatgo sinä, kui muamas kuoli? Vai toven, sinä et olluh tiä, häi, kačo, terväh kuoli, ei muokannuheze ni midä, ülen hüvin kuoli, ku uinoi. Sinä piän minä olin ruavos tulemas. Häi tuli pordahil’e dai kirgai minuw: "Tules tänne!" Tulin minä hanel’l’üo, häi sanow: "Minä tänäpäi kuolen". Minä sanoin: "Ole, rawkku, vaikkani, midä tühjiä pagižet! Oližit ku voimatoi, a tervehhäi nägüw olet". A häi vastuaw: "Midäi ollen terveh, a tänäpäi kuolen. Pezetä, rawkku, – sanow, – sinä minuw, äl’ä laske nikedä pezettämäh". Minä sanoin: "Pezetän, rawkku, pezetän". Sit häi n’evvoi: "Kuolendusovat ota škatulkažes stolan al, kai on jo minul varustettu valmehekse, ei pie ni midä ečcie". Minä lähtin kodih, a häi jäl’l’es meijän paginua vie piirailoi ajeli, ühtišti dai kai, oli hüvän-terveh, a siid vieri kruavattih, midä liennow paha rodiih hänel’e. Tuldih minuw kuččumah. Minä kiirehel menin sinne, häi viruw sel’l’äll’eh kruavatis, üksi käzi očal, toine oijendettu. Minä küzün: "Čidžoi, etgo voi?" Häi ei virka ni midä. Pagižutan, pagižutan – ei pagiže. Ga siid minä sanoin: "Mengiä vai teriämbi kuččuot dowhturii". Lähtiettih kiirehel, a minä rubein opittelemah käzii, ründähii – jo ollah vilut. Muga i kuoli, ku uinoi hil’l’ažeh, ei nähnüh ni miittumua pahuttu, ni miituttu muokkua. En voinnuh ni prošken’n’ua ottua. Minä ku muga kuoližin, ga pädiš, voižinhäi nügöi kuolta. Enne kuolendua puwtui ehki sinuw nähtä. Tule vie kävümäh, ku et terväh lähtene iäre. Minä, kačo, vie taratan da taratan, vaikkani en suvaiče olla, kuni vai kieli l’ekkunow, ainos pagižen, oliš vai kenen kel’e paišta. Pahin on se, ku süvvä en voi. Lapset tuollai suadih ongel viiži joršii. Keittämäh ethäi rubie viijen joršin täh, käskiin panna kurniekkah. Pastettih se kurniekkaine, tuodih minule, ga kolme päiviä sel’litelin kaloi. Joršiloin sel’litändü tiijet miittuine on. Lapset, saittogo tanapäi kalua? Sanuot muamalles, anna keittäw kalua da minule tuogua vähäine, opin süvvä liendü, eigo mene vähäštü da kaloi sel’littel’en opin. Tüönäkkäh muamas vie teijän l’eibiä nengoine palaine, puolen sormen suwrus, suwrembua ei pie, engo hos teijän l’eibiä voiš palaštu süvvä. Minul nügoi viertä pidäw, joi väzüin, äijäl väzüin, ku ehtü rubei tulemah. Sinä tule aijombah toižel kerdua, päiväl minä olen parembaine, voin sinule midä tahto sanella, kieli on terveh.

14 марта 2018 в 14:44 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:43 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а. А позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:42 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Päivät virun, üöt virun, ainos ühtel bokal. Toižel’e bokale en voi viertä, vai vieren, ga ku rubiew püstämäh bokkih da har’jieloih – ved on vospal’enii l’ohkih, hengen salbuaw täs kohtas. Päiväl vie nowzettelemoh ištumah, ištun kodvažin, a üö ku tulow, siid vai virun da ikkunah kačon, vuotan, konzu valgenemah rubiew. En voi süvvä ni midä, čuajuw vie puolen čuaškaštu juon, a muwdu ei mene n midä. Kaiken ijän minä olin kirkei, ruavoin vie mennüöh vuodessah, en nikonzu l’äžinüh ni mis, en post’elis olluh nikonzu, ainos olin tervehennü, olin kirkiennü, a nügöi vahnus tabai, da ližäkse ku süvvä ni midä en voi. Vas’an poigu on nečie Kandalakšas, saldatannu on. Muamah kävüi tiijustamah. Sanow moine on zdorowvoi, har’jiet l’eviet, tukat kerittü, ga tuta ei sua! Häi on ül’en smirnoi, ül’en vagavu, keh moine ollowgi. Ül’en on hüvä br’iha. Klaša, tuos tänne hänen kartočku ozuttua. Tunnetgo? Ei, rawkku, sua tuta, nuor’ii sinä et tunne. Kačo, jo mi aigua proidii sinun l’ähtehüw, konzu sinä l’ähtit opastumah, da siit sluwžimah. Sinuw minä en jo tundenuš nikui, ga n’eveskü sanoi, sinä tiä olet. Sidä müö vai dogadiimoh, da Van’an kel’e tulit. Van’ua tunnustiin, en kaikkie nügöi tunne, äijii en voi tunnustua. Silloi tuli Van’an muamah, seižattiheze täh kohtah, küzüw: "Tunnetgo minuw, t’owta?" Minä kačon, kačon, sanoin: "En tunne, kenbo olet sinä?" Häi sanow: "Mustatgo Anisimovii?" Nu sid vai tostiimos, ken minun kel on paginal. Moižet nügöi ollah minun dielot, en ole endiine in’ehmiine. Ijän kaiken suvaičin paišta, nuorembaite pajatin, ruan da pajatan, ruan da pajatan vai... Kačo, nügöi elämmö vierahas koiš. Omas koiš ikkunat on murendettu, erähis kai pieližet on pakuttu. Kui ollow ugodittu ambuo meiän kodih. Lais da latties on suwret lowkot, lahkot on šiliel’öil, šiliet vai rippuw. Luandalas oli kaksi puččii, ga puččiloisgi jäi vai palat da šiliet, kai on murendannuh. Pidäwhäi muga ugodie... Oli kodvažen ku parembi, a nügöi müös rubei bokkah püstämäh. A müöhembi ku rubiew har’jieloi kivištämäh, muga kivištäw, muga kivištäw, ga ku kaži kündžiš! En voi tirpua ohkamata, aiven ohkan da ohkan. Ohkajes on ku kebjiembi rownu. L’ekarsvua on kaiken luaduštu, stola täwz on, ga ewle ni miituttu abuw, juo libo älä juo... eigo vie n’eveskü tulluh? Kunne ollow mennüh, kuz nügöi kavel’l’öw tässäh. Klaša, pane, eloine, samvuaru tulel’e. Tämä Klaša on Iivanan tütär, oli tuattah luo, a nügöi tuattah tänne tüöndi elämäh. Mustatgo sinä, kui muamas kuoli? Vai toven, sinä et olluh tiä, häi, kačo, terväh kuoli, ei muokannuheze ni midä, ülen hüvin kuoli, ku uinoi. Sinä piän minä olin ruavos tulemas. Häi tuli pordahil’e dai kirgai minuw: "Tules tänne!" Tulin minä hanel’l’üo, häi sanow: "Minä tänäpäi kuolen". Minä sanoin: "Ole, rawkku, vaikkani, midä tühjiä pagižet! Oližit ku voimatoi, a tervehhäi nägüw olet". A häi vastuaw: "Midäi ollen terveh, a tänäpäi kuolen. Pezetä, rawkku, – sanow, – sinä minuw, äl’ä laske nikedä pezettämäh". Minä sanoin: "Pezetän, rawkku, pezetän". Sit häi n’evvoi: "Kuolendusovat ota škatulkažes stolan al, kai on jo minul varustettu valmehekse, ei pie ni midä ečcie". Minä lähtin kodih, a häi jäl’l’es meijän paginua vie piirailoi ajeli, ühtišti dai kai, oli hüvän-terveh, a siid vieri kruavattih, midä liennow paha rodiih hänel’e. Tuldih minuw kuččumah. Minä kiirehel menin sinne, häi viruw sel’l’äll’eh kruavatis, üksi käzi očal, toine oijendettu. Minä küzün: "Čidžoi, etgo voi?" Häi ei virka ni midä. Pagižutan, pagižutan – ei pagiže. Ga siid minä sanoin: "Mengiä vai teriämbi kuččuot dowhturii". Lähtiettih kiirehel, a minä rubein opittelemah käzii, ründähii – jo ollah vilut. Muga i kuoli, ku uinoi hil’l’ažeh, ei nähnüh ni miittumua pahuttu, ni miituttu muokkua. En voinnuh ni prošken’n’ua ottua. Minä ku muga kuoližin, ga pädiš, voižinhäi nügöi kuolta. Enne kuolendua puwtui ehki sinuw nähtä. Tule vie kävümäh, ku et terväh lähtene iäre. Minä, kačo, vie taratan da taratan, vaikkani en suvaiče olla, kuni vai kieli l’ekkunow, ainos pagižen, oliš vai kenen kel’e paišta. Pahin on se, ku süvvä en voi. Lapset tuollai suadih ongel viiži joršii. Keittämäh ethäi rubie viijen joršin täh, käskiin panna kurniekkah. Pastettih se kurniekkaine, tuodih minule, ga kolme päiviä sel’litelin kaloi. Joršiloin sel’litändü tiijet miittuine on. Lapset, saittogo tanapäi kalua? Sanuot muamalles, anna keittäw kalua da minule tuogua vähäine, opin süvvä liendü, eigo mene vähäštü da kaloi sel’littel’en opin. Tüönäkkäh muamas vie teijän l’eibiä nengoine palaine, puolen sormen suwrus, suwrembua ei pie, engo hos teijän l’eibiä voiš palaštu süvvä. Minul nügoi viertä pidäw, joi väzüin, äijäl väzüin, ku ehtü rubei tulemah. Sinä tule aijombah toižel kerdua, päiväl minä olen parembaine, voin sinule midä tahto sanella, kieli on terveh.

14 марта 2018 в 14:41 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:41 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. О. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:39 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:38 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая. А, а теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:37 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть. Чаю, чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая. А теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:36 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Целые дни лежу, ночи лежу, всё на одном боку. На другой бок не могу лечь: как только лягу, так и начнёт колоть в боках да плечах – ведь у меня воспаление лёгких. Дыхание, дыхание спирает вот в этом месте. Днём ещё бывает: встану посидеть, сижу недолго, а как ночь настанет, тогда только лежу да в окно гляжу, жду, когда начнёт светать. Ничего не могу есть. Чаю ещё полчашечки выпью, а больше ничто не идёт. Всю жизнь я была бойкая, ещё до прошлого года работала, никогда не болела никакой болезнью, никогда в постели не была, всегда была здоровая, была бойкая. А теперь старость настигла, да к тому же ещё есть ничего не могу. Васин сын там в Кандалакше в армии служит. Мать его ездила проведать. Говорит, что такой здоровый, плечи широкие, волосы острижены, так даже не узнать. Очень он хороший парень. Клава, принeси-ка сюда его карточку посмотреть. Узнаешь? Да не узнать, дорогой, молодых ты не узнаешь. Смотри-ка, сколько времени прошло с тех пор, как ты ушёл учиться да потом служить. Тебя бы я никак не узнала, так невестка сказала, что ты здесь. Только по этому и догадалась, к тому же ты ещё с Ваней пришёл. Ваню я узнала, теперь всех я не узнаю, многих не могу узнать. Тогда пришла Ванина мама, стала вот на это место, спрашивает: «Узнаёшь ли меня, тетя?». Я смотрю, смотрю, говорю: «Не узнаю, ты кто же?» Она говорит: «Помнишь ли Анисимовых?» Только тогда я догадалась, кто со мной говорит. Таковы теперь мои дела, не прежняя женщина я. Всю жизнь я любила говорить, когда была помоложе, пела, работаю да пою, работаю да пою... Смотри, теперь живём в чужом доме. В своём доме все окна разбиты, в некоторых даже подоконники вывалились. Не знаю, как только и угодило снарядом по нашему дому. В полу и в потолке большие дыры, половицы все в щербинах, только лучины висят. В подполье было две бочки, так даже от бочек остались одни лишь кусочки да щепки, всё поломало. Надо же так угодить... Было немножко как будто получше, а теперь опять в боку стало колоть, а позже как в плечах начнёт болеть, да так болит, так болит, словно как кошка царапает. Не могу терпеть, чтобы не охать, всё охаю да охаю. Когда охаешь, как будто полегче. Лекарства всякие имеются, полный стол, так нет никакой пользы, пей или не пей лекарства... Разве ещё невестка не пришла? Куда же она ушла, где она теперь ходит до сих пор? Клава, поставь, миленькая, самовар. Это Клава – дочь Ивана, была у отца, а теперь отец её послал сюда жить. Помнишь ли ты, как умерла твоя мать? Правда, ты не был здесь. Она скоро умерла, не мучалась нисколько, очень хорошо умерла, словно уснула. В тот день я шла с работы, она вышла на крыльцо и окликнула меня: «Зайди-ка сюда!» Пришла я к ней, она говорит: «Я сегодня умру». Я сказала: «Молчала бы, милая, что ты пустое говоришь, была бы хоть больная, ты же совсем здоровая, как видно». А она отвечает: «Как бы я ни была здоровая, а сегодня умру. Обмой меня, милая, говорит, не пусти никого других обмывать меня». Я сказала: «Обмою, дорогая, обмою». Потом она указала мне: «Одежду, которую надо одеть после смерти, бери из шкатулки под столом, всё у меня приготовлено, ничего не надо искать». Я пошла домой, а она после нашего разговора ещё пироги скатала да всё такое, была жива-здорова, а потом легла на кровать: что-то ей стало плохо. Пришли звать меня. Я второпях пошла туда. Она на спине лежит на кровати, одна рука на лбу, вторая вытянута. Я спрашиваю: «Сестрица, ты что, болеешь?». Она ничего не ответила. Я пытаюсь говорить с ней, а она не отвечает. Тогда я сказала: «Идите-ка поскорее зовите доктора». Пошли второпях, а я стала щупать её руки, грудь – уже холодные. Так она и умерла, словно заснула тихонько, не видела никакого худа, никакой муки. Я не могла даже проститься с ней. Если бы я так умерла, вот было бы хорошо, могла бы я сейчас умереть. Пока живая, удалось хотя тебя повидать. Зайди ещё к нам, если не скоро уедешь обратно, я ещё тебе, смотри, расскажу, молча не люблю сидеть; пока язык двигается, всегда болтаю, было бы с кем говорить. Самое плохое то, что не могу есть. Недавно ребятишки на удочку поймали пять ершей. Ведь пяти ершей варить не станешь, велела испечь рыбник. Испекли мне тот рыбник, принесли мне, так три дня ела эту рыбу. Ты сам знаешь, как надо ершей есть. Ребята, сегодня поймали ли рыбы? Скажите своей матери, пусть сварит рыбу, да вы мне принесёте немножко, попробую ухи похлебать, не смогу ли немножко покушать, да попробую поесть рыбы. Пусть ваша мать пришлёт мне немного вашего хлеба, с полпальца кусочек, больше мне не надо. Не смогу ли хоть вашего хлеба кусочка съесть. Мне теперь надо прилечь, уже и устала, как начнёт вечереть, сильно устаю. Ты приходи пораньше в следующий раз, днём мне немного лучше, могу тебе кое-что рассказать, язык же здоров.

14 марта 2018 в 14:35 Нина Шибанова

• создал(а) текст
• создал(а) перевод текста