Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Päiväzen aittu. 3

История изменений

06 июня 2024 в 12:19 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях — оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли: — Какая сладкая! Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка. — Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша. Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла. — А почему это лыко называется волчьим? — спросила она. — Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. И засмеялся. — А разве тут есть еще волки? — Ну как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик. — Помню. Тот самый, что порезал перед войной наше стадо. — Отец говорил: он живет теперь на Сухой речке в завалах. — Нас с тобой он не тронет? — Пусть попробует, — ответил охотник с двойным козырьком. Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету,| борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрашей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. — Тэк-тэк,| — чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу. — Шварк-шварк! — Дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой. — Кряк-кряк! — дикая утка Кряква на озерке. — Гу-гу-гу... — красная птичка Снегирь на березе. Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает. Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет. Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: — Здравствуйте! И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого.^ И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами этими ответить нам: — Здравствуйте,| здравствуйте,| здравствуйте! Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий. — Ты слышишь? — спросил Митраша. — Как же не слышать! Давно слышу, и как-то страшно. — ответила Настя. — Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит. — А зачем так? — Отец говорил: он кричит: «Здравствуй, зайчиха!» — А это что ухает? — Отец говорил: это ухает Выпь, бык водяной. — И чего он ухает? — Отец говорил: у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, Выпиха». И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать: — Победа,| победа! — Что это? — спросила обрадованная Настя. — Отец говорил: это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет. Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой. Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на нее резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели. — Что это, Митраша, так страшно воет вдали? — спросила Настенька, ежась~~, — так страшно воет вдали?~~. — Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно. — Так отчего же он так страшно воет теперь? — Отец говорил: волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет. Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото. — Мы куда же пойдем? — спросила Настя. Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал: — Мы пойдем на север по этой тропе. — Нет, — ответила Настя, — мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место — Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, — значит, там и клюква растет. — Много ты понимаешь! — оборвал ее охотник. — Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал. Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

06 июня 2024 в 12:14 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях — оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли: — Какая сладкая! Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка. — Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша. Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла. — А почему это лыко называется волчьим? — спросила она. — Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. И засмеялся. — А разве тут есть еще волки? — Ну как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик. — Помню. Тот самый, что порезал перед войной наше стадо. — Отец говорил: он живет теперь на Сухой речке в завалах. — Нас с тобой он не тронет? — Пусть попробует, — ответил охотник с двойным козырьком. Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету,| борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрашей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. — Тэк-тэк,| — чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу. — Шварк-шварк! — Дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой. — Кряк-кряк! — дикая утка Кряква на озерке. — Гу-гу-гу... — красная птичка Снегирь на березе. Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает. Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет. Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: — Здравствуйте! И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого.^ И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами этими ответить нам: — Здравствуйте,| здравствуйте,| здравствуйте! Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий. — Ты слышишь? — спросил Митраша. — Как же не слышать! Давно слышу, и как-то страшно. — ответила Настя. — Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит. — А зачем так? — Отец говорил: он кричит: «Здравствуй, зайчиха!» — А это что ухает? — Отец говорил: это ухает Выпь, бык водяной. — И чего он ухает? — Отец говорил: у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, Выпиха». И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать: — Победа,| победа! — Что это? — спросила обрадованная Настя. — Отец говорил: это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет. Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой. Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на нее резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели. — Что это, Митраша, — спросила Настенька, ежась, — так страшно воет вдали? — Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно. — Так отчего же он так страшно воет теперь? — Отец говорил: волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет. Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото. — Мы куда же пойдем? — спросила Настя. Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал: — Мы пойдем на север по этой тропе. — Нет, — ответила Настя, — мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место — Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, — значит, там и клюква растет. — Много ты понимаешь! — оборвал ее охотник. — Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал. Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

06 июня 2024 в 12:13 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях — оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли: — Какая сладкая! Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка. — Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша. Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла. — А почему это лыко называется волчьим? — спросила она. — Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. И засмеялся. — А разве тут есть еще волки? — Ну как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик. — Помню. Тот самый, что порезал перед войной наше стадо. — Отец говорил: он живет теперь на Сухой речке в завалах. — Нас с тобой он не тронет? — Пусть попробует, — ответил охотник с двойным козырьком. Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету,| борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрашей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. — Тэк-тэк,| — чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу. — Шварк-шварк! — Дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой. — Кряк-кряк! — дикая утка Кряква на озерке. — Гу-гу-гу... — красная птичка Снегирь на березе. Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает. Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет. Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: — Здравствуйте! И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого.^ И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами этими ответить нам: — Здравствуйте,| здравствуйте,| здравствуйте! Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий. — Ты слышишь? — спросил Митраша. — Как же не слышать! ~~— ответила Настя. —~~ Давно слышу, и как-то страшно. — ответила Настя. — Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит. — А зачем так? — Отец говорил: он кричит: «Здравствуй, зайчиха!» — А это что ухает? — Отец говорил: это ухает Выпь, бык водяной. — И чего он ухает? — Отец говорил: у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, Выпиха». И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать: — Победа, победа! — Что это? — спросила обрадованная Настя. — Отец говорил: это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет. Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой. Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на нее резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели. — Что это, Митраша, — спросила Настенька, ежась, — так страшно воет вдали? — Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно. — Так отчего же он так страшно воет теперь? — Отец говорил: волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет. Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото. — Мы куда же пойдем? — спросила Настя. Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал: — Мы пойдем на север по этой тропе. — Нет, — ответила Настя, — мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место — Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, — значит, там и клюква растет. — Много ты понимаешь! — оборвал ее охотник. — Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал. Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

06 июня 2024 в 12:07 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях — оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли: — Какая сладкая! Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка. — Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша. Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла. — А почему это лыко называется волчьим? — спросила она. — Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. И засмеялся. — А разве тут есть еще волки? — Ну как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик. — Помню. Тот самый, что порезал перед войной наше стадо. — Отец говорил: он живет теперь на Сухой речке в завалах. — Нас с тобой он не тронет? — Пусть попробует, — ответил охотник с двойным козырьком. Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету,| борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрашей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. — Тэк-тэк,| — чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу. — Шварк-шварк! — Дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой. — Кряк-кряк! — дикая утка Кряква на озерке. — Гу-гу-гу... — красная птичка Снегирь на березе. Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает. Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет. Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: — Здравствуйте! И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого.^ И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами этими ответить нам: — Здравствуйте,| здравствуйте,| здравствуйте! Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий. — Ты слышишь? — спросил Митраша. — Как же не слышать! — ответила Настя. — Давно слышу, и как-то страшно. — Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит. — А зачем так? — Отец говорил: он кричит: «Здравствуй, зайчиха!» — А это что ухает? — Отец говорил: это ухает Выпь, бык водяной. — И чего он ухает? — Отец говорил: у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, Выпиха». И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать: — Победа, победа! — Что это? — спросила обрадованная Настя. — Отец говорил: это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет. Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой. Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на нее резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели. — Что это, Митраша, — спросила Настенька, ежась, — так страшно воет вдали? — Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно. — Так отчего же он так страшно воет теперь? — Отец говорил: волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет. Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото. — Мы куда же пойдем? — спросила Настя. Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал: — Мы пойдем на север по этой тропе. — Нет, — ответила Настя, — мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место — Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, — значит, там и клюква растет. — Много ты понимаешь! — оборвал ее охотник. — Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал. Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

06 июня 2024 в 12:03 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях — оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли: — Какая сладкая! Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка. — Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша. Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла. — А почему это лыко называется волчьим? — спросила она. — Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. И засмеялся. — А разве тут есть еще волки? — Ну как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик. — Помню. Тот самый, что порезал перед войной наше стадо. — Отец говорил: он живет теперь на Сухой речке в завалах. — Нас с тобой он не тронет? — Пусть попробует, — ответил охотник с двойным козырьком. Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету,| борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрашей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. — Тэк-тэк,| — чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу. — Шварк-шварк! — Дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой. — Кряк-кряк! — дикая утка Кряква на озерке. — Гу-гу-гу,... — красная птичка Снегирь на березе. Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает. Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет. Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: — Здравствуйте! И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого. И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами этими ответить нам: — Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий. — Ты слышишь? — спросил Митраша. — Как же не слышать! — ответила Настя. — Давно слышу, и как-то страшно. — Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит. — А зачем так? — Отец говорил: он кричит: «Здравствуй, зайчиха!» — А это что ухает? — Отец говорил: это ухает Выпь, бык водяной. — И чего он ухает? — Отец говорил: у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, Выпиха». И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать: — Победа, победа! — Что это? — спросила обрадованная Настя. — Отец говорил: это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет. Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой. Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на нее резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели. — Что это, Митраша, — спросила Настенька, ежась, — так страшно воет вдали? — Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно. — Так отчего же он так страшно воет теперь? — Отец говорил: волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет. Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото. — Мы куда же пойдем? — спросила Настя. Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал: — Мы пойдем на север по этой тропе. — Нет, — ответила Настя, — мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место — Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, — значит, там и клюква растет. — Много ты понимаешь! — оборвал ее охотник. — Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал. Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

06 июня 2024 в 12:02 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях — оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Еще не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю, то повторяли: — Какая сладкая! Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые, мелкие, и частые, и ароматные цветочки волчьего лыка. — Они хорошо пахнут, попробуй, сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша. Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла. — А почему это лыко называется волчьим? — спросила она. — Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут. И засмеялся. — А разве тут есть еще волки? — Ну как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик. — Помню. Тот самый, что порезал перед войной наше стадо. — Отец говорил: он живет теперь на Сухой речке в завалах. — Нас с тобой он не тронет? — Пусть попробует, — ответил охотник с двойным козырьком. Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету,| борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему. Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя с Митрашей, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное. Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать. — Тэк-тэк, — чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном лесу. — Шварк-шварк! — Дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой. — Кряк-кряк! — дикая утка Кряква на озерке. — Гу-гу-гу, — красная птичка Снегирь на березе. Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает. Белая Куропатка, как будто ведьма, хохочет. Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки, и знаем их, и различаем, и радуемся, и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: — Здравствуйте! И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого. И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосами этими ответить нам: — Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий. — Ты слышишь? — спросил Митраша. — Как же не слышать! — ответила Настя. — Давно слышу, и как-то страшно. — Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит. — А зачем так? — Отец говорил: он кричит: «Здравствуй, зайчиха!» — А это что ухает? — Отец говорил: это ухает Выпь, бык водяной. — И чего он ухает? — Отец говорил: у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, Выпиха». И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли закричать: — Победа, победа! — Что это? — спросила обрадованная Настя. — Отец говорил: это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдет. Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой. Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на нее резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели. — Что это, Митраша, — спросила Настенька, ежась, — так страшно воет вдали? — Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно. — Так отчего же он так страшно воет теперь? — Отец говорил: волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый еще остался один, вот и воет. Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото. — Мы куда же пойдем? — спросила Настя. Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую тропу, идущую на север, сказал: — Мы пойдем на север по этой тропе. — Нет, — ответила Настя, — мы пойдем вот по этой большой тропе, куда все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место — Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не пойдем туда. Все идут в эту сторону, — значит, там и клюква растет. — Много ты понимаешь! — оборвал ее охотник. — Мы пойдем на север, как отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал. Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе, указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом, гуськом.

06 июня 2024 в 11:12 Нина Шибанова

создал(а) текст
создал(а) перевод текста
создал(а) текст: Segavosuo, kus myögi puaksuh yöksyilimmö, algavui enimite ihan muga, kui algavuu joga suuri suo: piäzemättömis pajutuhjožikkolois, lepikkölöis da vie toizis kaiken jyttymis tuhjožikkolois. Enzimäine ristikanzu piäzi suole kirvehenke käis, häi luadi tropan toizile. Rahvas käydih suole, polgiettih troppaine, se rodihes ojazekse, kus čurčetti vezi. Lapset piästih suole vie huondespimies. Konzu tuhjožikko loppihes, huondeszor’aine avai suon, kudai oli ihan gu meri. Dai oligi se Segavosuo vahnan meren pohjannu. Kui meres on suardu, tyhjis paikois – kostekohtii, muga suolois olettelou mägyččäzii. Segavosuol ollah hiekkumägyččäzet, kudualoil kazvetah kuuzet da pedäjät, niidy kohtii sanotah havvužikkoloikse. Palazen astuhuu suotroppastu myö, lapset nostih enzimäzen havvužikon piäle, kuduan nimi oli Korgei harju. Siepäi harmuas huondessumus läbi hyvin nägyi tuttavu Helevy havvužikko. Vie enne Heleviä havvužikkuo ihan tropan rinnal ruvettih nägymäh enzimäzet verenruskiet marjat. Garbalon himoniekat enzimäzet garbalot pandih suuh. Ken ei ole nikonzu opitelluh syvysgarbaluo, a enzi kerran panou suuh kevätmarjan, sen suu viäristyy marjan muigevuttu. Vaiku hierun orbolapset hyvin tiettih syvysmarjan magu, nygöi syödih kevätmarjoi da kiitettih niidy: – Mittuot ollah magiet! Helevy havvužikko avai lapsien edeh levien mežan, kudai nygöigi sulakuus oli katettu vihandal buolužikol. Erähis kohtis mennytvuodellizien vihandoin lehtien keskes nävyttih enzimäzet lumikellon valgiet kukkazet da pienet sinizenruskiet hyväletulijat hukanniinit. – Oi, kui hyväle tullah, opi katkata hukanniinin kukkaine, – sanoi Mitraša. Nast’oi oppi katkata kukanvarren, no nikui ei voinnuh. – A miksebo tädä kukkastu sanotah hukanniinikse? – kyzyi häi. – Tata saneli, – vastai velli, – hukat niilöis poimiččuloi ičelleh pletitäh. Da rubei nagramah. – Ga neušto tiä on vie hukkua? – Kuibo ei ole! Tata saneli, tiä on moine hirvei hukku, kuduadu nimitetäh Harmai pomeššiekku. – Mustan. Se samaine, kudai enne voinua kuadoi meijän karjan. – Tata saneli: se eläy Kuival jovel, kuaduloin puuloin keskes. – Eigo se koske meidy? – Anna oppiu, – vastai meččyniekku kaksikozirkahizis kartuzazis. Kuni lapset paistih, huondes siirdyi päivännouzuhpäi. A Helevy havvužikko rubei täydymäh linduloin pajozil, ulvomizel, vongundal, da zvierilöin iänil. Ei kaikin iändäjät oldu havvužikos, no märräl da kumiel suolpäi net iänet täl kohtua kerävyttih yhteh. Kuivu da helevy pedäjikkö kajahtelih kaikile iänile vastah. Kulleh muokattihes linduzet dai zvierit iändäjes, konzu tahtottih sanuo yhtelline paras sana. Kai lapset, nengomat, ku Nast’oi da Mitraša rouno, hyvin ellendettih linduloin da zvierilöin himo. Niile kaikile himoitti nygöi sanuo paras sanaine. Nägyy, kui linduine pajattau oksazel, sen joga höyhenyt särizöy pajattajes. No yhtelläh net, kui rahvas, ei malteta paista, niilöil pidäy pajattua, kirguo, tuikuttua. – Tek, tek! – hil’l’akkazin tuikuttau mustas mečäs suuri lindu Mečoi. – Švark, švark! – lennäldi joven piäl sorzu. – Kr’ak, kr’ak! – vastai hänele järvelpäi sotku. – Gu-gu… – kuului koivun oksilpäi čoman ruskeirindazen iäni. Ukonlammas, pieni harmai linduine pitkän n’okanke, läpäčynke gu špil’ku, bläkettäy ilmas ku boššine. Segu živ, živ! – kirgui suokurmoi. Kuslienne burbettau da čuhkau tedri. Meččykanaine horhottau karul iänel. Myö, meččyniekat, jo lapsusaijois maltammo eroittua nämmii iänii da hyvin ellendämmö, mittuine hyvä sana on tulemas joga iänes. Vot mikse myö, konzu aijoi keviäl enne päivännouzuu tulemmo meččäh da kuulemmo heijän iänet, vastuammo heile, ihan gu ristikanzoile: – Terveh teile! I sit hyö, segu ihastuksis, temmatah se ristikanzan kieles lähtenyh kummusana da ruvetah kriäkkämäh, čuhkamah, švarkamah, tetekkamah, ku kaiken luaduzil iänil vastata meile: –Terveh! Terveh! Terveh! A sit nämmien iänien keskes rubei kuulumah tundematoi iäni. – Kuulitgo sinä? – kyzyi Mitraša. – Kuibo en kuulluh. Jo ammui kuulen da muga varaittau! – vastai Nast’oi. – Ei ole nimidä varattavua. Minule tata saneli da ozutteli: se keviäl nenga jänöi čiihuou. – A miksebo? – Tata sanoi: se kirguu: – ”Terveh, emäjänöi!” – A mibo neče uhkau? – Tata sanoi: se uhkau vezihäkki. – Midäbo se uhkau? – Tata sanoi: sil sežo on emäystävy, häi omah kieleh hänele sanou: – Terveh, armahaine! Sil keskie ymbäri kai puhtastui, čomeni joga kohtaine, mua segu pezihes, taivas rubei läpettämäh, a ilmu rubei tulemah puukojan da lehtenkannoin duuhul. Vot sit kaikkien iänien keskes rubei kuulumah vie eräs iäni, kudai katoi kai toizet, buitegu rahvas ihastuksis kirruttus: – Voitto! Voitto! – Mibo tämä on? – ihastuksis kyzyi Nast’oi. – Tata sanoi, – se kurret päiväzen nouzendua vastatah. Nygöi terväh päiväine nouzou. Päiväine oli vie nouzemas, konzu magien garbalon himoniekat heityttih suurele suole. Sie vie ei tundunuh päiväzen nouzendua. Pienien viäryččäzien kuuzahazien da koivuzien piäl, gu yöod’d’ualu, virui harmai sumu, kudai sammutti Helevän havvužikon kummallizet iänet. Tiä vai kuului pitky, sydämentuskuaju igävy ulvondu. – Mibo neče, Mitraša, nenga pahah luaduh ulvou? – varaten kyzyi Nast’oi. – Tata sanoi, sie Kuival jovel ulvotah hukat, a nygöi, verno, sie ulvou hukku Harmai pomeššiekku. Tata sanoi, sie kai hukat tapettih, a Harmuadu nikui ei voidu tappua. – Mintähbo häi nygöi nenga pahasti ulvou? – Tata saneli: hukat ulvotah keviäl nälgiä. A Harmai jäi yksin, sentäh ulvou. Suon kaste läbi sovis piäzi ihan hibjassah, kylmäi lapsii ihan luuloissah. Lapsile nikui ei himoitannuh heittyö märgäh hettieh suoh. – Kunnebo myö lähtemmö? – kyzyi Nast’oi. Mitraša otti kompasan, navedii strelkan pohjazehpäi, viippai käil odva tundujah troppazehpäi da sanoi: – Myö lähtemmö pohjozehpäi tädä troppastu myö. – Emmo, – vastai Nast’oi, – myö ielleh lähtemmö tädä suurdu polletettuu troppua myö, kus kai rahvas kävelläh. Mustatgo, tata meile saneli, mittuine paha kohtu on Sogei hete, mi äijy uppoi sinne rahvastu da žiivattua. Emmo, emmo, Mitrašaine, emmo lähte sinne. Kaikin täh puoleh kävväh, sie garbalotgi kazvetah. – Äijän sinä ellendät! – kirahtih meččyniekku. – Myö lähtemmö pohjazeh, kui saneli tata, sie on palestinku, kunne vie niken ei ole käynyh. Nast’oi nägi, što velli suuttuu, häi muhahtih da silitäldi vellen niškua. Mitraša kerras hilleni, sit mollei lähtiettih astumah troppastu myö sinne, kunne ozutti strelkaine, vaiku ei rinnakkai, a peräkkäi.