Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Päiväzen aittu. 9

История изменений

11 июня 2024 в 12:30 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Ken nikonzu ei ole nähnyh, kui suol kazvau garbalo, se voibi kodvan astuo suodu myö da ni ei nähtä, ku astuu marjoi myö. Ottua must’oimarju – se nägyjen kazvau: hoikkaine varzut vönyy ylähpäi, a varzuttu myö, ihan gu siivyöt, kazvetah vihandat lehtyöt, a lehtyzien luo, gu hernehyöt, kazvetah sinizet marjazet. Mugai buolumarjat, ruskiet ku veri, lehtet vihandat, kovat, nikonzu ei keldavuta lumen al. A marjua buolužikos on muga äijy, ga kai ozuttahes, buitegu mua on verel valeltu. Suol vie kazvau kukinjuomoi, suuri taivassinine marju. Korbilois, kus eläy suuri lindu mečoi, suau nähtä lindoimarjoi, kuduat kazvetah käpčäzelleh, joga marjaine on čomendettu vihandal lehtyöl. Yksi vai garbalomarju aijoi keviäl peittyy suon mättähih da ylähänpäi ei nävy. Vai konzu sidä on ylen äijy yhtes kohtas, ylähänpäi net hyvin nävytäh, sit tulou mieleh: ”Ken ollou garbalot kuadanuh”. Kumardattos ottamah yhty marjastu, a sil peräh nouzou menetiijä mi marjua. Ku himoittanou, voit vediä mättähäspäi ynnällizen tukun veriruskiedu marjua. Ollougo garbalomarju ylen kallis keviäl, vai ollou tervehelline da čuajunke ylen hyvä, vaiku niilöin kerätes nouzou moine ahnahus, ga ni uskuo ei sua. Yksi vahnu buabaine suol keräi tävven poimičun marjua, sidä ei voinnuh ni nostua, a puolendua libo hyllätä poimiččuu sežo ei voinnuh. Sih kuoligi tävven poimičun rinnal. A olettelou toiči muga, konzu akku puuttuu hyväh marjužikkoh, sit kaččeleh ymbäri, gu niken ei nägis, viereldäy mahalleh da muga ryydäjen keriäy marjoi. Mugai Nast’oi enzimäi keräi yksin marjazin, joga marjazele kumardelih muassah, a sit heitti kumardelendan: rubei himoittamah enämbi marjua. Nygöi jo ečii, kus suas kopata tävvel kahmalol, a ei yksin marjazin. Keräi, keräi, midä enämbän sai, sidä enämbän himoitti kerätä. Oletteli ennen kois tyttöine ei voinnuh olla vellettäh ni yhty čuassuu, ainos kučui händy da kyzeli midätahto. A nygöi velli yksinäh meni menetiijä kunne, a häi ni musta ei, ku evähät ollah hänen poimičus, a armas velli nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte. Garbaloloin kerätes Nast’oi iččiegi unohti, häi musti vai marjoih näh, hänele himoitti kerätä vie enämbi. Sen troppazen tähhäi riidavuttih lapset: Nast’oile himoitti astuo polletettuu troppastu myö. Nygöi Nast’oi astui garbalozile peräh, kus garbalo, sinne Nast’oi, a troppu jäi kunnelienne bokkah. Nast’oi segu havačui rouno: häi ellendi, što kaimai tropan. Tyttö kiänäldih bokkah-toizeh, sie segu ozuttihes troppu, a sidä ei olluh. Häi hypästih toizeh puoleh, kus kazvettih kaksi oksikastu puudu, no siegi ei olluh troppua. Nygöihäi hänele pidellys mustoittua kompassah näh, kui sih näh pagizi Mitraša, da mustoittua armastu vellie, kudai yksinäh nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte, a mustoittahuu andua hänele iäni. Häi ei ehtinyh sidä mustoittua, gu nägi sen, midä toiči kogo ijäs ei näi eräs garbalonkeriäjy... Riidavuttuu troppazen täh, lapset ei tietty sidä, ku suuri da pieni troppaine kierretih Sogei hete, a sit yhtistyttih Kuival jovel, i sie jo ei eroituttu, a viettih suurel Pereslavskoil dorogal. Nast’oin troppu kierdi Sogien hettien kuivua notkuo myö. Mitrašan troppu matkai kohti hettien rajua myöte. Gu Mitraša ei haironnus da ei kaimannus odva nägyjiä huovaččuloin keskes kulgijua troppua, häi jo ammui ollus sit kohtas, kunne vai äski nygöi tuli Nast’oi. Tämä kohtu kadajikon keskes oli se samaine palestinku, kunne kiirehti puuttuo kompassua myö Mitraša. A gu Mitraša tullus enne Nast’oidu poimičuttah da nälläs täh verenkarvazeh palestinkah, midäbo sit brihačču ruadanus? Enne tuli Nast’oi suuren poimičunke, kuduan pohjas oldih evähät, a niilöin piäle oldih kerätyt muigiet marjat. Myös pideli pitkyjalgazele Kuldazele Kanazele mustoittua velleh näh täl palestinkazel da kirrata hänele: – Armas ystäväine, myö tulimmo! Oh, korbivaroi, korbivaroi, viestinkandailindu! Elät sinä toinah kolme sadua vuottu, a ken andoi sinule eloksen, se omas jäičäs saneli kai, midä iče tiijusti kolmes suas vuvves. Muga korbivarois korbivaroih siirdyi musto tämän suon tapahtumizis toinah jo tuhandes vuvves. Min äijän sinä, korbivaroi, olet nähnyh da tiijät, miksebo hot yhty kerdua et lennä da et vie omassas vägevil siivil viestisty velleh näh, kudai suole voibi upota? Sinä korbivaroi voizit sanuo heile… – Dron-ton! – kruakahtih korbivaroi uppuojan ristikanzan piän piäle. – Kuulen, – ihan muga ”dron-ton”, vastai pezäspäi emäkorbivaroi, – koppua midätahto, kuni ei uponnuh umbinah. – Dron-ton! – kruakahtih toizen kerran ižäkorbivaroi ihan tyttözen piäl, kudai ryydeli märgiä suodu myöte läs uppuojua vellie. Se ”dron-ton” merkičči: täs ryydelijäs tyttözespäi varoloin perehele toinah voi puuttuo vie enämbi. Palestinkan keskel garbaluo ei olluh. Täs jyrkäl mägyččäzel kazvoi rigei huabužikko, a sie seizoi suuri sarvikas hirvi. Kačot häneh yhtes puolespäi, se ozuttahes ku sarvikas häkki, kačot toizes puolespäi – ozuttahes ku hebo: šolakko rungu, pitkät šoriet sorkat da turbu hoikkien nenähuogamienke. No mitus on se turbu, mittumat silmät da sarvet! Kačot hirveh da duumaičet: toinah sie ei ole nikedä, ni häkkii, ni uvehtu, a muga ozuttahes milienne suuri da harmai rigehes huabužikos. Rigies huabužikospäi ihan hyvin nägyy, kui sangiet huulet tartutah puuhuon kuoreh da vietäh se suuh, a sih jiäy valgei kaidu jälgi: tai kummalline elätti muga iččie syöttäy. Äijis huabazis nävytäh moizet valgiet junot. Ei ole nägy tai milienne suuri harmai suole. Vai kuibo sit ellendiä se, što nengoine suuri elätti eläy huavan kuorijunozil da suon kolmelehtehizil heinil? Kuzbopäi ristikanzah, nengozeh mieleväh, tulou tämän moine ahnahus muigieh marjah garbaloh? Hirvi kiškou huavan kuorijunozii da ylähänpäi rauhasti kaččou ryydelijäh tyttözeh. Se ei näi nimidä muudu, vaiku keriäy garbaluo da ryydäjen siirdyy suureh mustah kandohpäi.^ A poimiččuu odva nostelou ičelleh peräh, iče läbi märgy da lijas, se samaine Kuldaine Kanaine korgieloil jalgazil. Hirvi händy ni ristikanzannu ei pidänyh: hänel ollah zvierilöin pruamuzlat, a zvierilöih hirvi kaččou muga, kui ristikanzu kaččou kivih. A suuri mustu kando päiväzel äijäl hiilduu. Lähenöy ildu, ilmu vilustuu. No suuri mustu kando vie pidäy lämmän. Sen piäle ruvettih kerävymäh suospäi elätit.^ Lämmäh kohtah kulgiettih kuuzi piendy šižiliuhkuo; nelli keldastu liipoilindustu kerättih siivyöt da ussazil tartuttih kiveh; karjat mustat kärbäzet lennäldettih tänne yökse. Pitky garbalolangu tartelehes suon heinih, pyöriy kanduo myöte, ihan ylähän pyörähtih kaksi-kolme kerdua da sit heityi toizele puolele alah. A juadumavot –pahačut täl aigua vardoijah lämmii paikkoi, da yksi suuri puolimetrihine pahačču kulgi palanuon kannon piäle, kiärihes kol’čazekse ihan garbaloloin piäle. Tyttöine sežo ryydi suodu myöte, ei nostelluh ni piädy yläh. Muga häi ryydäjen tuli ihan palanuon kannon luo, riuhtai guarbalolangan, kuduan piäle virui mado. Pahačču nosti piän da šihahtih. Nast’oigi nosti piän. Sit vaste Nast’oi kuondui, kopsahtih jalloilleh, a hirvi, tunnustahuu hänes ristikanzan, hypästih huabužikospäi, lähti juoksemah lykkijen edehpäi pitkii sorkii, se ylen kebjiesti lendi suodu myöte, ihan muga, kui peldojänöi juoksou kuivua troppua myö. Pöllästyhyy hirvie, Nast’oi suuril silmil kačoi madoh: n’oliško endizelleh virui kol’čazelleh päiväzel. Nast’oile ozuttihes, buitegu häi iče virui kannon piäle, a nygöi lykkäi mavon nahkan, seizou da ei voi ellendiä, kus häi on. Ei ylen loitton seizoi da kačoi häneh suuri ruskei koiru mustien junozienke selgiä myöte. Se koiru oli Trafka.^ Nast’oigi sen mustoitti: Antipič hieruh kävyi koiranke. No koiran nimie tyttö mustoittua ei voinnuh da kirgai: – Murafka, Murafka, minä annan sinule leibiä! Häi kiänäldihes ottamah leibiä poimičuspäi, a se jo oli täyzi-tävvikköine, a leivät jiädih garbaloloin alle. Äijygo meni aigua, äijängo garbalostu huondekses da ehtässäh nosti tyttöine poimiččuh, kuni se täydyi? Kusbo kaiken aijan nälläs da yksin oli velli, kuibo häi unohti vellie dai iččiedähgi täl garbalosuol? Häi uvessah kačahtih kandohpäi, kus virui mado, a sit ylen äijäl mälähtih: – Vellyt, Mitraša! Tyttö itkunke langei polvilleh tävven poimučun rinnal. Tämä mälähtys lendi ihan hettiessäh, Mitraša sen kuuli da vastai, no tuulen havahtus vedi iänen toizele puolele suodu.
• изменил(а) текст перевода
  Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, — та растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком черничинки, черные ягодки с синим пушком. Так же и брусника, кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под снегом,| и так много бывает ягоды, что место, кажется, кровью полито. Еще растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь, встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод. То ли, что клюква — ягода дорогая весной, то ли, что полезная и целебная и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее у женщин развивается страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не могла.^ И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так чуть и не померла возле полной корзины. А то бывает, одна женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто, — приляжет к земле на мокрое болото и ползает и уж не видит, что к ней ползет другая, не похожая вовсе даже и на человека. Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой красненькой наклонялась к земле.^ Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала: ей больше хотелось. Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше. Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат там где-то, в тяжелом болоте голодный идет. Да она и о себе самой забыла и помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше. Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей: именно что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя незаметно сошла с набитой тропы. Было только один раз вроде пробуждения от жадности: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, ей казалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие с голыми сучьями — там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и самого-то брата, своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив, перекликнуться с ним... И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидала такое, что не всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть... В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой палестинкой, куда Митраша стремился по компасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета? На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой. И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ногах, подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему: — Милый друг, мы пришли! Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости, к сестре, любящей и забывающей брата от жадности. Ты бы, ворон, сказал им... — Дрон-тон! — крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего человека. — Слышу, — тоже в таком же «дрон-тон» ответила ему на гнезде ворониха, — только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло в болото. — Дрон-тон! — крикнул второй раз ворон-самец, пролетая над девочкой, ползающей почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это «дрон-тон» у ворона значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще больше достанется. На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги, сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ничего — ни быка, ни коня, а так складывается что-то большое, серое, в частом сером осиннике. Но как же складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к дереву и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не видение в болоте эта громада. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую девочку, как на всякую ползущую тварь. Ничего не видя, кроме клюквы, ползет она и ползет к большому черному пню, еле передвигая за собою большую корзину, вся мокрая и грязная, прежняя Золотая Курочка на высоких ногах. Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни. А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается. Вот уже начинает вечереть, и воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть, цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна, огромная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так она приползла к горелому пню и дернула за ту самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову... Тогда-то наконец Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные, длинные ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке заяц-русак. Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца. Насте представилось, будто это она сама осталась там, на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она. Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черным ремешком на спине. Собака эта была Травка, и Настя даже вспомнила ее: Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не могла верно и крикнула ей: — Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца! И потянулась к корзине за хлебом.^ Доверху корзина была наполнена клюквой, и под клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюквинок легло с утра до вечера, пока огромная корзина наполнилась! Где же был за это время брат, голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг? Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: — Братец, Митраша! И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой. Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик его в другую сторону, где жили одни только сороки.

11 июня 2024 в 11:17 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Ken nikonzu ei ole nähnyh, kui suol kazvau garbalo, se voibi kodvan astuo suodu myö da ni ei nähtä, ku astuu marjoi myö. Ottua must’oimarju – se nägyjen kazvau: hoikkaine varzut vönyy ylähpäi, a varzuttu myö, ihan gu siivyöt, kazvetah vihandat lehtyöt, a lehtyzien luo, gu hernehyöt, kazvetah sinizet marjazet. Mugai buolumarjat, ruskiet ku veri, lehtet vihandat, kovat, nikonzu ei keldavuta lumen al. A marjua buolužikos on muga äijy, ga kai ozuttahes, buitegu mua on verel valeltu. Suol vie kazvau kukinjuomoi, suuri taivassinine marju. Korbilois, kus eläy suuri lindu mečoi, suau nähtä lindoimarjoi, kuduat kazvetah käpčäzelleh, joga marjaine on čomendettu vihandal lehtyöl. Yksi vai garbalomarju aijoi keviäl peittyy suon mättähih da ylähänpäi ei nävy. Vai konzu sidä on ylen äijy yhtes kohtas, ylähänpäi net hyvin nävytäh, sit tulou mieleh: ”Ken ollou garbalot kuadanuh”. Kumardattos ottamah yhty marjastu, a sil peräh nouzou menetiijä mi marjua. Ku himoittanou, voit vediä mättähäspäi ynnällizen tukun veriruskiedu marjua. Ollougo garbalomarju ylen kallis keviäl, vai ollou tervehelline da čuajunke ylen hyvä, vaiku niilöin kerätes nouzou moine ahnahus, ga ni uskuo ei sua. Yksi vahnu buabaine suol keräi tävven poimičun marjua, sidä ei voinnuh ni nostua, a puolendua libo hyllätä poimiččuu sežo ei voinnuh. Sih kuoligi tävven poimičun rinnal. A olettelou toiči muga, konzu akku puuttuu hyväh marjužikkoh, sit kaččeleh ymbäri, gu niken ei nägis, viereldäy mahalleh da muga ryydäjen keriäy marjoi. Mugai Nast’oi enzimäi keräi yksin marjazin, joga marjazele kumardelih muassah, a sit heitti kumardelendan: rubei himoittamah enämbi marjua. Nygöi jo ečii, kus suas kopata tävvel kahmalol, a ei yksin marjazin. Keräi, keräi, midä enämbän sai, sidä enämbän himoitti kerätä. Oletteli ennen kois tyttöine ei voinnuh olla vellettäh ni yhty čuassuu, ainos kučui händy da kyzeli midätahto. A nygöi velli yksinäh meni menetiijä kunne, a häi ni musta ei, ku evähät ollah hänen poimičus, a armas velli nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte. Garbaloloin kerätes Nast’oi iččiegi unohti, häi musti vai marjoih näh, hänele himoitti kerätä vie enämbi. Sen troppazen tähhäi riidavuttih lapset: Nast’oile himoitti astuo polletettuu troppastu myö. Nygöi Nast’oi astui garbalozile peräh, kus garbalo, sinne Nast’oi, a troppu jäi kunnelienne bokkah. Nast’oi segu havačui rouno: häi ellendi, što kaimai tropan. Tyttö kiänäldih bokkah-toizeh, sie segu ozuttihes troppu, a sidä ei olluh. Häi hypästih toizeh puoleh, kus kazvettih kaksi oksikastu puudu, no siegi ei olluh troppua. Nygöihäi hänele pidellys mustoittua kompassah näh, kui sih näh pagizi Mitraša, da mustoittua armastu vellie, kudai yksinäh nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte, a mustoittahuu andua hänele iäni. Häi ei ehtinyh sidä mustoittua, gu nägi sen, midä toiči kogo ijäs ei näi eräs garbalonkeriäjy... Riidavuttuu troppazen täh, lapset ei tietty sidä, ku suuri da pieni troppaine kierretih Sogei hete, a sit yhtistyttih Kuival jovel, i sie jo ei eroituttu, a viettih suurel Pereslavskoil dorogal. Nast’oin troppu kierdi Sogien hettien kuivua notkuo myö. Mitrašan troppu matkai kohti hettien rajua myöte. Gu Mitraša ei haironnus da ei kaimannus odva nägyjiä huovaččuloin keskes kulgijua troppua, häi jo ammui ollus sit kohtas, kunne vai äski nygöi tuli Nast’oi. Tämä kohtu kadajikon keskes oli se samaine palestinku, kunne kiirehti puuttuo kompassua myö Mitraša. A gu Mitraša tullus enne Nast’oidu poimičuttah da nälläs täh verenkarvazeh palestinkah, midäbo sit brihačču ruadanus? Enne tuli Nast’oi suuren poimičunke, kuduan pohjas oldih evähät, a niilöin piäle oldih kerätyt muigiet marjat. Myös pideli pitkyjalgazele Kuldazele Kanazele mustoittua velleh näh täl palestinkazel da kirrata hänele: – Armas ystäväine, myö tulimmo! Oh, korbivaroi, korbivaroi, viestinkandailindu! Elät sinä toinah kolme sadua vuottu, a ken andoi sinule eloksen, se omas jäičäs saneli kai, midä iče tiijusti kolmes suas vuvves. Muga korbivarois korbivaroih siirdyi musto tämän suon tapahtumizis toinah jo tuhandes vuvves. Min äijän sinä, korbivaroi, olet nähnyh da tiijät, miksebo hot yhty kerdua et lennä da et vie omassas vägevil siivil viestisty velleh näh, kudai suole voibi upota? Sinä korbivaroi voizit sanuo heile… – Dron-ton! – kruakahtih korbivaroi uppuojan ristikanzan piän piäle. – Kuulen, – ihan muga ”dron-ton”, vastai pezäspäi emäkorbivaroi, – koppua midätahto, kuni ei uponnuh umbinah. – Dron-ton! – kruakahtih toizen kerran ižäkorbivaroi ihan tyttözen piäl, kudai ryydeli märgiä suodu myöte läs uppuojua vellie. Se ”dron-ton” merkičči: täs ryydelijäs tyttözespäi varoloin perehele toinah voi puuttuo vie enämbi. Palestinkan keskel garbaluo ei olluh. Täs jyrkäl mägyččäzel kazvoi rigei huabužikko, a sie seizoi suuri sarvikas hirvi. Kačot häneh yhtes puolespäi, se ozuttahes ku sarvikas häkki, kačot toizes puolespäi – ozuttahes ku hebo: šolakko rungu, pitkät šoriet sorkat da turbu hoikkien nenähuogamienke. No mitus on se turbu, mittumat silmät da sarvet! Kačot hirveh da duumaičet: toinah sie ei ole nikedä, ni häkkii, ni uvehtu, a muga ozuttahes milienne suuri da harmai rigehes huabužikos. Rigies huabužikospäi ihan hyvin nägyy, kui sangiet huulet tartutah puuhuon kuoreh da vietäh se suuh, a sih jiäy valgei kaidu jälgi: tai kummalline elätti muga iččie syöttäy. Äijis huabazis nävytäh moizet valgiet junot. Ei ole nägy tai milienne suuri harmai suole. Vai kuibo sit ellendiä se, što nengoine suuri elätti eläy huavan kuorijunozil da suon kolmelehtehizil heinil? Kuzbopäi ristikanzah, nengozeh mieleväh, tulou tämän moine ahnahus muigieh marjah garbaloh? Hirvi kiškou huavan kuorijunozii da ylähänpäi rauhasti kaččou ryydelijäh tyttözeh. Se ei näi nimidä muudu, vaiku keriäy garbaluo da ryydäjen siirdyy suureh mustah kandohpäi.^ A poimiččuu odva nostelou ičelleh peräh, iče läbi märgy da lijas, se samaine Kuldaine Kanaine korgieloil jalgazil. Hirvi händy ni ristikanzannu ei pidänyh: hänel ollah zvierilöin pruamuzlat, a zvierilöih hirvi kaččou muga, kui ristikanzu kaččou kivih. A suuri mustu kando päiväzel äijäl hiilduu. Lähenöy ildu, ilmu vilustuu. No suuri mustu kando vie pidäy lämmän. Sen piäle ruvettih kerävymäh suospäi elätit. Lämmäh kohtah kulgiettih kuuzi piendy šižiliuhkuo; nelli keldastu liipoilindustu kerättih siivyöt da ussazil tartuttih kiveh; karjat mustat kärbäzet lennäldettih tänne yökse. Pitky garbalolangu tartelehes suon heinih, pyöriy kanduo myöte, ihan ylähän pyörähtih kaksi-kolme kerdua da sit heityi toizele puolele alah. A juadumavot –pahačut täl aigua vardoijah lämmii paikkoi, da yksi suuri puolimetrihine pahačču kulgi palanuon kannon piäle, kiärihes kol’čazekse ihan garbaloloin piäle. Tyttöine sežo ryydi suodu myöte, ei nostelluh ni piädy yläh. Muga häi ryydäjen tuli ihan palanuon kannon luo, riuhtai guarbalolangan, kuduan piäle virui mado. Pahačču nosti piän da šihahtih. Nast’oigi nosti piän. Sit vaste Nast’oi kuondui, kopsahtih jalloilleh, a hirvi, tunnustahuu hänes ristikanzan, hypästih huabužikospäi, lähti juoksemah lykkijen edehpäi pitkii sorkii, se ylen kebjiesti lendi suodu myöte, ihan muga, kui peldojänöi juoksou kuivua troppua myö. Pöllästyhyy hirvie, Nast’oi suuril silmil kačoi madoh: n’oliško endizelleh virui kol’čazelleh päiväzel. Nast’oile ozuttihes, buitegu häi iče virui kannon piäle, a nygöi lykkäi mavon nahkan, seizou da ei voi ellendiä, kus häi on. Ei ylen loitton seizoi da kačoi häneh suuri ruskei koiru mustien junozienke selgiä myöte. Se koiru oli Trafka. Nast’oigi sen mustoitti: Antipič hieruh kävyi koiranke. No koiran nimie tyttö mustoittua ei voinnuh da kirgai: – Murafka, Murafka, minä annan sinule leibiä! Häi kiänäldihes ottamah leibiä poimičuspäi, a se jo oli täyzi-tävvikköine, a leivät jiädih garbaloloin alle. Äijygo meni aigua, äijängo garbalostu huondekses da ehtässäh nosti tyttöine poimiččuh, kuni se täydyi? Kusbo kaiken aijan nälläs da yksin oli velli, kuibo häi unohti vellie dai iččiedähgi täl garbalosuol? Häi uvessah kačahtih kandohpäi, kus virui mado, a sit ylen äijäl mälähtih: – Vellyt, Mitraša! Tyttö itkunke langei polvilleh tävven poimučun rinnal. Tämä mälähtys lendi ihan hettiessäh, Mitraša sen kuuli da vastai, no tuulen havahtus vedi iänen toizele puolele suodu.

10 июня 2024 в 16:39 Нина Шибанова

• изменил(а) текст
  Ken nikonzu ei ole nähnyh, kui suol kazvau garbalo, se voibi kodvan astuo suodu myö da ni ei nähtä, ku astuu marjoi myö. Ottua must’oimarju – se nägyjen kazvau: hoikkaine varzut vönyy ylähpäi, a varzuttu myö, ihan gu siivyöt, kazvetah vihandat lehtyöt, a lehtyzien luo, gu hernehyöt, kazvetah sinizet marjazet. Mugai buolumarjat, ruskiet ku veri, lehtet vihandat, kovat, nikonzu ei keldavuta lumen al. A marjua buolužikos on muga äijy, ga kai ozuttahes, buitegu mua on verel valeltu. Suol vie kazvau kukinjuomoi, suuri taivassinine marju. Korbilois, kus eläy suuri lindu mečoi, suau nähtä lindoimarjoi, kuduat kazvetah käpčäzelleh, joga marjaine on čomendettu vihandal lehtyöl. Yksi vai garbalomarju aijoi keviäl peittyy suon mättähih da ylähänpäi ei nävy. Vai konzu sidä on ylen äijy yhtes kohtas, ylähänpäi net hyvin nävytäh, sit tulou mieleh: ”Ken ollou garbalot kuadanuh”. Kumardattos ottamah yhty marjastu, a sil peräh nouzou menetiijä mi marjua. Ku himoittanou, voit vediä mättähäspäi ynnällizen tukun veriruskiedu marjua. Ollougo garbalomarju ylen kallis keviäl, vai ollou tervehelline da čuajunke ylen hyvä, vaiku niilöin kerätes nouzou moine ahnahus, ga ni uskuo ei sua. Yksi vahnu buabaine suol keräi tävven poimičun marjua, sidä ei voinnuh ni nostua, a puolendua libo hyllätä poimiččuu sežo ei voinnuh. Sih kuoligi tävven poimičun rinnal. A olettelou toiči muga, konzu akku puuttuu hyväh marjužikkoh, sit kaččeleh ymbäri, gu niken ei nägis, viereldäy mahalleh da muga ryydäjen keriäy marjoi. Mugai Nast’oi enzimäi keräi yksin marjazin, joga marjazele kumardelih muassah, a sit heitti kumardelendan: rubei himoittamah enämbi marjua. Nygöi jo ečii, kus suas kopata tävvel kahmalol, a ei yksin marjazin. Keräi, keräi, midä enämbän sai, sidä enämbän himoitti kerätä. Oletteli ennen kois tyttöine ei voinnuh olla vellettäh ni yhty čuassuu, ainos kučui händy da kyzeli midätahto. A nygöi velli yksinäh meni menetiijä kunne, a häi ni musta ei, ku evähät ollah hänen poimičus, a armas velli nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte. Garbaloloin kerätes Nast’oi iččiegi unohti, häi musti vai marjoih näh, hänele himoitti kerätä vie enämbi. Sen troppazen tähhäi riidavuttih lapset: Nast’oile himoitti astuo polletettuu troppastu myö. Nygöi Nast’oi astui garbalozile peräh, kus garbalo, sinne Nast’oi, a troppu jäi kunnelienne bokkah. Nast’oi segu havačui rouno: häi ellendi, što kaimai tropan.Tyttötropan. Tyttö kiänäldih bokkah-toizeh, sie segu ozuttihes troppu, a sidä ei olluh. Häi hypästih toizeh puoleh, kus kazvettih kaksi oksikastu puudu, no siegi ei olluh troppua. Nygöihäi hänele pidellys mustoittua kompassah näh, kui sih näh pagizi Mitraša, da mustoittua armastu vellie, kudai yksinäh nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte, a mustoittahuu andua hänele iäni. Häi ei ehtinyh sidä mustoittua, gu nägi sen, midä toiči kogo ijäs ei näi eräs garbalonkeriäjy... Riidavuttuu troppazen täh, lapset ei tietty sidä, ku suuri da pieni troppaine kierretih Sogei hete, a sit yhtistyttih Kuival jovel, i sie jo ei eroituttu, a viettih suurel Pereslavskoil dorogal. Nast’oin troppu kierdi Sogien hettien kuivua notkuo myö. Mitrašan troppu matkai kohti hettien rajua myöte. Gu Mitraša ei haironnus da ei kaimannus odva nägyjiä huovaččuloin keskes kulgijua troppua, häi jo ammui ollus sit kohtas, kunne vai äski nygöi tuli Nast’oi. Tämä kohtu kadajikon keskes oli se samaine palestinku, kunne kiirehti puuttuo kompassua myö Mitraša. A gu Mitraša tullus enne Nast’oidu poimičuttah da nälläs täh verenkarvazeh palestinkah, midäbo sit brihačču ruadanus? Enne tuli Nast’oi suuren poimičunke, kuduan pohjas oldih evähät, a niilöin piäle oldih kerätyt muigiet marjat. Myös pideli pitkyjalgazele Kuldazele Kanazele mustoittua velleh näh täl palestinkazel da kirrata hänele: – Armas ystäväine, myö tulimmo! Oh, korbivaroi, korbivaroi, viestinkandailindu! Elät sinä toinah kolme sadua vuottu, a ken andoi sinule eloksen, se omas jäičäs saneli kai, midä iče tiijusti kolmes suas vuvves. Muga korbivarois korbivaroih siirdyi musto tämän suon tapahtumizis toinah jo tuhandes vuvves. Min äijän sinä, korbivaroi, olet nähnyh da tiijät, miksebo hot yhty kerdua et lennä da et vie omassas vägevil siivil viestisty velleh näh, kudai suole voibi upota? Sinä korbivaroi voizit sanuo heile… – Dron-ton! – kruakahtih korbivaroi uppuojan ristikanzan piän piäle. – Kuulen, – ihan muga ”dron-ton”, vastai pezäspäi emäkorbivaroi, – koppua midätahto, kuni ei uponnuh umbinah. – Dron-ton! – kruakahtih toizen kerran ižäkorbivaroi ihan tyttözen piäl, kudai ryydeli märgiä suodu myöte läs uppuojua vellie. Se ”dron-ton” merkičči: täs ryydelijäs tyttözespäi varoloin perehele toinah voi puuttuo vie enämbi. Palestinkan keskel garbaluo ei olluh. Täs jyrkäl mägyččäzel kazvoi rigei huabužikko, a sie seizoi suuri sarvikas hirvi. Kačot häneh yhtes puolespäi, se ozuttahes ku sarvikas häkki, kačot toizes puolespäi – ozuttahes ku hebo: šolakko rungu, pitkät šoriet sorkat da turbu hoikkien nenähuogamienke. No mitus on se turbu, mittumat silmät da sarvet! Kačot hirveh da duumaičet: toinah sie ei ole nikedä, ni häkkii, ni uvehtu, a muga ozuttahes milienne suuri da harmai rigehes huabužikos. Rigies huabužikospäi ihan hyvin nägyy, kui sangiet huulet tartutah puuhuon kuoreh da vietäh se suuh, a sih jiäy valgei kaidu jälgi: tai kummalline elätti muga iččie syöttäy. Äijis huabazis nävytäh moizet valgiet junot. Ei ole nägy tai milienne suuri harmai suole. Vai kuibo sit ellendiä se, što nengoine suuri elätti eläy huavan kuorijunozil da suon kolmelehtehizil heinil? Kuzbopäi ristikanzah, nengozeh mieleväh, tulou tämän moine ahnahus muigieh marjah garbaloh? Hirvi kiškou huavan kuorijunozii da ylähänpäi rauhasti kaččou ryydelijäh tyttözeh. Se ei näi nimidä muudu, vaiku keriäy garbaluo da ryydäjen siirdyy suureh mustah kandohpäi. A poimiččuu odva nostelou ičelleh peräh, iče läbi märgy da lijas, se samaine Kuldaine Kanaine korgieloil jalgazil. Hirvi händy ni ristikanzannu ei pidänyh: hänel ollah zvierilöin pruamuzlat, a zvierilöih hirvi kaččou muga, kui ristikanzu kaččou kivih. A suuri mustu kando päiväzel äijäl hiilduu. Lähenöy ildu, ilmu vilustuu. No suuri mustu kando vie pidäy lämmän. Sen piäle ruvettih kerävymäh suospäi elätit. Lämmäh kohtah kulgiettih kuuzi piendy šižiliuhkuo; nelli keldastu liipoilindustu kerättih siivyöt da ussazil tartuttih kiveh; karjat mustat kärbäzet lennäldettih tänne yökse. Pitky garbalolangu tartelehes suon heinih, pyöriy kanduo myöte, ihan ylähän pyörähtih kaksi-kolme kerdua da sit heityi toizele puolele alah. A juadumavot –pahačut täl aigua vardoijah lämmii paikkoi, da yksi suuri puolimetrihine pahačču kulgi palanuon kannon piäle, kiärihes kol’čazekse ihan garbaloloin piäle. Tyttöine sežo ryydi suodu myöte, ei nostelluh ni piädy yläh. Muga häi ryydäjen tuli ihan palanuon kannon luo, riuhtai guarbalolangan, kuduan piäle virui mado. Pahačču nosti piän da šihahtih. Nast’oigi nosti piän. Sit vaste Nast’oi kuondui, kopsahtih jalloilleh, a hirvi, tunnustahuu hänes ristikanzan, hypästih huabužikospäi, lähti juoksemah lykkijen edehpäi pitkii sorkii, se ylen kebjiesti lendi suodu myöte, ihan muga, kui peldojänöi juoksou kuivua troppua myö. Pöllästyhyy hirvie, Nast’oi suuril silmil kačoi madoh: n’oliško endizelleh virui kol’čazelleh päiväzel. Nast’oile ozuttihes, buitegu häi iče virui kannon piäle, a nygöi lykkäi mavon nahkan, seizou da ei voi ellendiä, kus häi on. Ei ylen loitton seizoi da kačoi häneh suuri ruskei koiru mustien junozienke selgiä myöte. Se koiru oli Trafka. Nast’oigi sen mustoitti: Antipič hieruh kävyi koiranke. No koiran nimie tyttö mustoittua ei voinnuh da kirgai: – Murafka, Murafka, minä annan sinule leibiä! Häi kiänäldihes ottamah leibiä poimičuspäi, a se jo oli täyzi-tävvikköine, a leivät jiädih garbaloloin alle. Äijygo meni aigua, äijängo garbalostu huondekses da ehtässäh nosti tyttöine poimiččuh, kuni se täydyi? Kusbo kaiken aijan nälläs da yksin oli velli, kuibo häi unohti vellie dai iččiedähgi täl garbalosuol? Häi uvessah kačahtih kandohpäi, kus virui mado, a sit ylen äijäl mälähtih: – Vellyt, Mitraša! Tyttö itkunke langei polvilleh tävven poimučun rinnal. Tämä mälähtys lendi ihan hettiessäh, Mitraša sen kuuli da vastai, no tuulen havahtus vedi iänen toizele puolele suodu.

10 июня 2024 в 16:31 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, — та растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком черничинки, черные ягодки с синим пушком. Так же и брусника, кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под снегом,| и так много бывает ягоды, что место, кажется, кровью полито. Еще растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь, встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод. То ли, что клюква — ягода дорогая весной, то ли, что полезная и целебная и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее у женщин развивается страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не могла.^ И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так чуть и не померла возле полной корзины. А то бывает, одна женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто, — приляжет к земле на мокрое болото и ползает и уж не видит, что к ней ползет другая, не похожая вовсе даже и на человека. Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой красненькой наклонялась к земле.^ Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала: ей больше хотелось. Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше. Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат там где-то, в тяжелом болоте голодный идет. Да она и о себе самой забыла и помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше. Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей: именно что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя незаметно сошла с набитой тропы. Было только один раз вроде пробуждения от жадности: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, ей казалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие с голыми сучьями — там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и самого-то брата, своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив, перекликнуться с ним... И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидала такое, что не всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть... В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой палестинкой, куда Митраша стремился по компасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета? На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой. И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ногах, подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему: — Милый друг, мы пришли! Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости, к сестре, любящей и забывающей брата от жадности. Ты бы, ворон, сказал им... — Дрон-тон! — крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего человека. — Слышу, — тоже в таком же «дрон-тон» ответила ему на гнезде ворониха, — только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло в болото. — Дрон-тон! — крикнул второй раз ворон-самец, пролетая над девочкой, ползающей почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это «дрон-тон» у ворона значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще больше достанется. На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги, сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ничего — ни быка, ни коня, а так складывается что-то большое, серое, в частом сером осиннике. Но как же складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к дереву и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не видение в болоте эта громада. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую девочку, как на всякую ползущую тварь. Ничего не видя, кроме клюквы, ползет она и ползет к большому черному пню, еле передвигая за собою большую корзину, вся мокрая и грязная, прежняя Золотая Курочка на высоких ногах. Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни. А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается. Вот уже начинает вечереть, и воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть, цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна, огромная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так она приползла к горелому пню и дернула за ту самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову... Тогда-то наконец Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные, длинные ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке заяц-русак. Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца. Насте представилось, будто это она сама осталась там, на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она. Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черным ремешком на спине. Собака эта была Травка, и Настя даже вспомнила ее: Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не могла верно и крикнула ей: — Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца! И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена клюквой, и под клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюквинок легло с утра до вечера, пока огромная корзина наполнилась! Где же был за это время брат, голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг? Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: — Братец, Митраша! И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой. Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик его в другую сторону, где жили одни только сороки.

10 июня 2024 в 16:30 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, — та растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком черничинки, черные ягодки с синим пушком. Так же и брусника, кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под снегом,| и так много бывает ягоды, что место, кажется, кровью полито. Еще растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь, встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод. То ли, что клюква — ягода дорогая весной, то ли, что полезная и целебная и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее у женщин развивается страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не могла.^ И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так чуть и не померла возле полной корзины. А то бывает, одна женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто, — приляжет к земле на мокрое болото и ползает и уж не видит, что к ней ползет другая, не похожая вовсе даже и на человека. Так встретятся одна с другой — и ну, цапаться! Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала: ей больше хотелось. Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше. Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат там где-то, в тяжелом болоте голодный идет. Да она и о себе самой забыла и помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше. Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей: именно что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя незаметно сошла с набитой тропы. Было только один раз вроде пробуждения от жадности: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, ей казалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие с голыми сучьями — там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и самого-то брата, своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив, перекликнуться с ним... И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидала такое, что не всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть... В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой палестинкой, куда Митраша стремился по компасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета? На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой. И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ногах, подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему: — Милый друг, мы пришли! Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости, к сестре, любящей и забывающей брата от жадности. Ты бы, ворон, сказал им... — Дрон-тон! — крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего человека. — Слышу, — тоже в таком же «дрон-тон» ответила ему на гнезде ворониха, — только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло в болото. — Дрон-тон! — крикнул второй раз ворон-самец, пролетая над девочкой, ползающей почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это «дрон-тон» у ворона значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще больше достанется. На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги, сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ничего — ни быка, ни коня, а так складывается что-то большое, серое, в частом сером осиннике. Но как же складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к дереву и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не видение в болоте эта громада. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую девочку, как на всякую ползущую тварь. Ничего не видя, кроме клюквы, ползет она и ползет к большому черному пню, еле передвигая за собою большую корзину, вся мокрая и грязная, прежняя Золотая Курочка на высоких ногах. Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни. А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается. Вот уже начинает вечереть, и воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть, цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна, огромная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так она приползла к горелому пню и дернула за ту самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову... Тогда-то наконец Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные, длинные ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке заяц-русак. Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца. Насте представилось, будто это она сама осталась там, на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она. Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черным ремешком на спине. Собака эта была Травка, и Настя даже вспомнила ее: Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не могла верно и крикнула ей: — Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца! И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена клюквой, и под клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюквинок легло с утра до вечера, пока огромная корзина наполнилась! Где же был за это время брат, голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг? Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: — Братец, Митраша! И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой. Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик его в другую сторону, где жили одни только сороки.

10 июня 2024 в 16:25 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, — та растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком черничинки, черные ягодки с синим пушком. Так же и брусника, кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под снегом,| и так много бывает ягоды, что место, кажется, кровью полито. Еще растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь, встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод. То ли, что клюква — ягода дорогая весной, то ли, что полезная и целебная и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее у женщин развивается страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не могла.^ И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так чуть и не померла возле полной корзины. А то бывает, одна женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто, — приляжет к земле на мокрое болото и ползает и уж не видит, что к ней ползет другая, не похожая вовсе даже и на человека. Так встретятся одна с другой — и ну, цапаться! Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала: ей больше хотелось. Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше. Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат там где-то, в тяжелом болоте голодный идет. Да она и о себе самой забыла и помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше. Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей: именно что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя незаметно сошла с набитой тропы. Было только один раз вроде пробуждения от жадности: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, ей казалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие с голыми сучьями — там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и самого-то брата, своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив, перекликнуться с ним... И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидала такое, что не всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть... В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой палестинкой, куда Митраша стремился по компасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета? На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой. И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ногах, подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему: — Милый друг, мы пришли! Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости, к сестре, любящей и забывающей брата от жадности. Ты бы, ворон, сказал им... — Дрон-тон! — крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего человека. — Слышу, — тоже в таком же «дрон-тон» ответила ему на гнезде ворониха, — только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло в болото. — Дрон-тон! — крикнул второй раз ворон-самец, пролетая над девочкой, ползающей почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это «дрон-тон» у ворона значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще больше достанется. На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги, сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ничего — ни быка, ни коня, а так складывается что-то большое, серое, в частом сером осиннике. Но как же складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к дереву и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не видение в болоте эта громада. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую девочку, как на всякую ползущую тварь. Ничего не видя, кроме клюквы, ползет она и ползет к большому черному пню, еле передвигая за собою большую корзину, вся мокрая и грязная, прежняя Золотая Курочка на высоких ногах. Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни. А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается. Вот уже начинает вечереть, и воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть, цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна, огромная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так она приползла к горелому пню и дернула за ту самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову... Тогда-то наконец Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные, длинные ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке заяц-русак. Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца. Насте представилось, будто это она сама осталась там, на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она. Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черным ремешком на спине. Собака эта была Травка, и Настя даже вспомнила ее: Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не могла верно и крикнула ей: — Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца! И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена клюквой, и под клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюквинок легло с утра до вечера, пока огромная корзина наполнилась! Где же был за это время брат, голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг? Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: — Братец, Митраша! И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой. Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик его в другую сторону, где жили одни только сороки.

10 июня 2024 в 16:22 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, — та растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком черничинки, черные ягодки с синим пушком. Так же и брусника, кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под снегом,| и так много бывает ягоды, что место, кажется, кровью полито. Еще растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь, встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод. То ли, что клюква — ягода дорогая весной, то ли, что полезная и целебная и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее у женщин развивается страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не могла. И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так чуть и не померла возле полной корзины. А то бывает, одна женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто, — приляжет к земле на мокрое болото и ползает и уж не видит, что к ней ползет другая, не похожая вовсе даже и на человека. Так встретятся одна с другой — и ну, цапаться! Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала: ей больше хотелось. Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше. Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат там где-то, в тяжелом болоте голодный идет. Да она и о себе самой забыла и помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше. Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей: именно что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя незаметно сошла с набитой тропы. Было только один раз вроде пробуждения от жадности: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, ей казалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие с голыми сучьями — там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и самого-то брата, своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив, перекликнуться с ним... И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидала такое, что не всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть... В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой палестинкой, куда Митраша стремился по компасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета? На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой. И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ногах, подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему: — Милый друг, мы пришли! Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости, к сестре, любящей и забывающей брата от жадности. Ты бы, ворон, сказал им... — Дрон-тон! — крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего человека. — Слышу, — тоже в таком же «дрон-тон» ответила ему на гнезде ворониха, — только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло в болото. — Дрон-тон! — крикнул второй раз ворон-самец, пролетая над девочкой, ползающей почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это «дрон-тон» у ворона значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще больше достанется. На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги, сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ничего — ни быка, ни коня, а так складывается что-то большое, серое, в частом сером осиннике. Но как же складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к дереву и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не видение в болоте эта громада. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую девочку, как на всякую ползущую тварь. Ничего не видя, кроме клюквы, ползет она и ползет к большому черному пню, еле передвигая за собою большую корзину, вся мокрая и грязная, прежняя Золотая Курочка на высоких ногах. Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни. А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается. Вот уже начинает вечереть, и воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть, цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна, огромная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так она приползла к горелому пню и дернула за ту самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову... Тогда-то наконец Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные, длинные ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке заяц-русак. Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца. Насте представилось, будто это она сама осталась там, на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она. Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черным ремешком на спине. Собака эта была Травка, и Настя даже вспомнила ее: Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не могла верно и крикнула ей: — Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца! И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена клюквой, и под клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюквинок легло с утра до вечера, пока огромная корзина наполнилась! Где же был за это время брат, голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг? Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: — Братец, Митраша! И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой. Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик его в другую сторону, где жили одни только сороки.

10 июня 2024 в 14:19 Нина Шибанова

• создал(а) текст
• создал(а) перевод текста
• создал(а) текст: Ken nikonzu ei ole nähnyh, kui suol kazvau garbalo, se voibi kodvan astuo suodu myö da ni ei nähtä, ku astuu marjoi myö. Ottua must’oimarju – se nägyjen kazvau: hoikkaine varzut vönyy ylähpäi, a varzuttu myö, ihan gu siivyöt, kazvetah vihandat lehtyöt, a lehtyzien luo, gu hernehyöt, kazvetah sinizet marjazet. Mugai buolumarjat, ruskiet ku veri, lehtet vihandat, kovat, nikonzu ei keldavuta lumen al. A marjua buolužikos on muga äijy, ga kai ozuttahes, buitegu mua on verel valeltu. Suol vie kazvau kukinjuomoi, suuri taivassinine marju. Korbilois, kus eläy suuri lindu mečoi, suau nähtä lindoimarjoi, kuduat kazvetah käpčäzelleh, joga marjaine on čomendettu vihandal lehtyöl. Yksi vai garbalomarju aijoi keviäl peittyy suon mättähih da ylähänpäi ei nävy. Vai konzu sidä on ylen äijy yhtes kohtas, ylähänpäi net hyvin nävytäh, sit tulou mieleh: ”Ken ollou garbalot kuadanuh”. Kumardattos ottamah yhty marjastu, a sil peräh nouzou menetiijä mi marjua. Ku himoittanou, voit vediä mättähäspäi ynnällizen tukun veriruskiedu marjua. Ollougo garbalomarju ylen kallis keviäl, vai ollou tervehelline da čuajunke ylen hyvä, vaiku niilöin kerätes nouzou moine ahnahus, ga ni uskuo ei sua. Yksi vahnu buabaine suol keräi tävven poimičun marjua, sidä ei voinnuh ni nostua, a puolendua libo hyllätä poimiččuu sežo ei voinnuh. Sih kuoligi tävven poimičun rinnal. A olettelou toiči muga, konzu akku puuttuu hyväh marjužikkoh, sit kaččeleh ymbäri, gu niken ei nägis, viereldäy mahalleh da muga ryydäjen keriäy marjoi. Mugai Nast’oi enzimäi keräi yksin marjazin, joga marjazele kumardelih muassah, a sit heitti kumardelendan: rubei himoittamah enämbi marjua. Nygöi jo ečii, kus suas kopata tävvel kahmalol, a ei yksin marjazin. Keräi, keräi, midä enämbän sai, sidä enämbän himoitti kerätä. Oletteli ennen kois tyttöine ei voinnuh olla vellettäh ni yhty čuassuu, ainos kučui händy da kyzeli midätahto. A nygöi velli yksinäh meni menetiijä kunne, a häi ni musta ei, ku evähät ollah hänen poimičus, a armas velli nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte. Garbaloloin kerätes Nast’oi iččiegi unohti, häi musti vai marjoih näh, hänele himoitti kerätä vie enämbi. Sen troppazen tähhäi riidavuttih lapset: Nast’oile himoitti astuo polletettuu troppastu myö. Nygöi Nast’oi astui garbalozile peräh, kus garbalo, sinne Nast’oi, a troppu jäi kunnelienne bokkah. Nast’oi segu havačui rouno: häi ellendi, što kaimai tropan.Tyttö kiänäldih bokkah-toizeh, sie segu ozuttihes troppu, a sidä ei olluh. Häi hypästih toizeh puoleh, kus kazvettih kaksi oksikastu puudu, no siegi ei olluh troppua. Nygöihäi hänele pidellys mustoittua kompassah näh, kui sih näh pagizi Mitraša, da mustoittua armastu vellie, kudai yksinäh nälläs kävelöy kuslienne suodu myöte, a mustoittahuu andua hänele iäni. Häi ei ehtinyh sidä mustoittua, gu nägi sen, midä toiči kogo ijäs ei näi eräs garbalonkeriäjy... Riidavuttuu troppazen täh, lapset ei tietty sidä, ku suuri da pieni troppaine kierretih Sogei hete, a sit yhtistyttih Kuival jovel, i sie jo ei eroituttu, a viettih suurel Pereslavskoil dorogal. Nast’oin troppu kierdi Sogien hettien kuivua notkuo myö. Mitrašan troppu matkai kohti hettien rajua myöte. Gu Mitraša ei haironnus da ei kaimannus odva nägyjiä huovaččuloin keskes kulgijua troppua, häi jo ammui ollus sit kohtas, kunne vai äski nygöi tuli Nast’oi. Tämä kohtu kadajikon keskes oli se samaine palestinku, kunne kiirehti puuttuo kompassua myö Mitraša. A gu Mitraša tullus enne Nast’oidu poimičuttah da nälläs täh verenkarvazeh palestinkah, midäbo sit brihačču ruadanus? Enne tuli Nast’oi suuren poimičunke, kuduan pohjas oldih evähät, a niilöin piäle oldih kerätyt muigiet marjat. Myös pideli pitkyjalgazele Kuldazele Kanazele mustoittua velleh näh täl palestinkazel da kirrata hänele: – Armas ystäväine, myö tulimmo! Oh, korbivaroi, korbivaroi, viestinkandailindu! Elät sinä toinah kolme sadua vuottu, a ken andoi sinule eloksen, se omas jäičäs saneli kai, midä iče tiijusti kolmes suas vuvves. Muga korbivarois korbivaroih siirdyi musto tämän suon tapahtumizis toinah jo tuhandes vuvves. Min äijän sinä, korbivaroi, olet nähnyh da tiijät, miksebo hot yhty kerdua et lennä da et vie omassas vägevil siivil viestisty velleh näh, kudai suole voibi upota? Sinä korbivaroi voizit sanuo heile… – Dron-ton! – kruakahtih korbivaroi uppuojan ristikanzan piän piäle. – Kuulen, – ihan muga ”dron-ton”, vastai pezäspäi emäkorbivaroi, – koppua midätahto, kuni ei uponnuh umbinah. – Dron-ton! – kruakahtih toizen kerran ižäkorbivaroi ihan tyttözen piäl, kudai ryydeli märgiä suodu myöte läs uppuojua vellie. Se ”dron-ton” merkičči: täs ryydelijäs tyttözespäi varoloin perehele toinah voi puuttuo vie enämbi. Palestinkan keskel garbaluo ei olluh. Täs jyrkäl mägyččäzel kazvoi rigei huabužikko, a sie seizoi suuri sarvikas hirvi. Kačot häneh yhtes puolespäi, se ozuttahes ku sarvikas häkki, kačot toizes puolespäi – ozuttahes ku hebo: šolakko rungu, pitkät šoriet sorkat da turbu hoikkien nenähuogamienke. No mitus on se turbu, mittumat silmät da sarvet! Kačot hirveh da duumaičet: toinah sie ei ole nikedä, ni häkkii, ni uvehtu, a muga ozuttahes milienne suuri da harmai rigehes huabužikos. Rigies huabužikospäi ihan hyvin nägyy, kui sangiet huulet tartutah puuhuon kuoreh da vietäh se suuh, a sih jiäy valgei kaidu jälgi: tai kummalline elätti muga iččie syöttäy. Äijis huabazis nävytäh moizet valgiet junot. Ei ole nägy tai milienne suuri harmai suole. Vai kuibo sit ellendiä se, što nengoine suuri elätti eläy huavan kuorijunozil da suon kolmelehtehizil heinil? Kuzbopäi ristikanzah, nengozeh mieleväh, tulou tämän moine ahnahus muigieh marjah garbaloh? Hirvi kiškou huavan kuorijunozii da ylähänpäi rauhasti kaččou ryydelijäh tyttözeh. Se ei näi nimidä muudu, vaiku keriäy garbaluo da ryydäjen siirdyy suureh mustah kandohpäi. A poimiččuu odva nostelou ičelleh peräh, iče läbi märgy da lijas, se samaine Kuldaine Kanaine korgieloil jalgazil. Hirvi händy ni ristikanzannu ei pidänyh: hänel ollah zvierilöin pruamuzlat, a zvierilöih hirvi kaččou muga, kui ristikanzu kaččou kivih. A suuri mustu kando päiväzel äijäl hiilduu. Lähenöy ildu, ilmu vilustuu. No suuri mustu kando vie pidäy lämmän. Sen piäle ruvettih kerävymäh suospäi elätit. Lämmäh kohtah kulgiettih kuuzi piendy šižiliuhkuo; nelli keldastu liipoilindustu kerättih siivyöt da ussazil tartuttih kiveh; karjat mustat kärbäzet lennäldettih tänne yökse. Pitky garbalolangu tartelehes suon heinih, pyöriy kanduo myöte, ihan ylähän pyörähtih kaksi-kolme kerdua da sit heityi toizele puolele alah. A juadumavot –pahačut täl aigua vardoijah lämmii paikkoi, da yksi suuri puolimetrihine pahačču kulgi palanuon kannon piäle, kiärihes kol’čazekse ihan garbaloloin piäle. Tyttöine sežo ryydi suodu myöte, ei nostelluh ni piädy yläh. Muga häi ryydäjen tuli ihan palanuon kannon luo, riuhtai guarbalolangan, kuduan piäle virui mado. Pahačču nosti piän da šihahtih. Nast’oigi nosti piän. Sit vaste Nast’oi kuondui, kopsahtih jalloilleh, a hirvi, tunnustahuu hänes ristikanzan, hypästih huabužikospäi, lähti juoksemah lykkijen edehpäi pitkii sorkii, se ylen kebjiesti lendi suodu myöte, ihan muga, kui peldojänöi juoksou kuivua troppua myö. Pöllästyhyy hirvie, Nast’oi suuril silmil kačoi madoh: n’oliško endizelleh virui kol’čazelleh päiväzel. Nast’oile ozuttihes, buitegu häi iče virui kannon piäle, a nygöi lykkäi mavon nahkan, seizou da ei voi ellendiä, kus häi on. Ei ylen loitton seizoi da kačoi häneh suuri ruskei koiru mustien junozienke selgiä myöte. Se koiru oli Trafka. Nast’oigi sen mustoitti: Antipič hieruh kävyi koiranke. No koiran nimie tyttö mustoittua ei voinnuh da kirgai: – Murafka, Murafka, minä annan sinule leibiä! Häi kiänäldihes ottamah leibiä poimičuspäi, a se jo oli täyzi-tävvikköine, a leivät jiädih garbaloloin alle. Äijygo meni aigua, äijängo garbalostu huondekses da ehtässäh nosti tyttöine poimiččuh, kuni se täydyi? Kusbo kaiken aijan nälläs da yksin oli velli, kuibo häi unohti vellie dai iččiedähgi täl garbalosuol? Häi uvessah kačahtih kandohpäi, kus virui mado, a sit ylen äijäl mälähtih: – Vellyt, Mitraša! Tyttö itkunke langei polvilleh tävven poimučun rinnal. Tämä mälähtys lendi ihan hettiessäh, Mitraša sen kuuli da vastai, no tuulen havahtus vedi iänen toizele puolele suodu.