Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Viinu kižuau

История изменений

20 августа 2025 в 13:10 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä!^ mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodizennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midäbo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah muamah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke:| - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu:| - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan:| voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh:| - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.
изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. - А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни,| но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец,| — что ты неизвестно с кем еще до меня таскалась! — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. - Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку!^ — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых| — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени:| «~~Ашота~~Анюта, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 13:09 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. - А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни,| но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец,| — что ты неизвестно с кем еще до меня таскалась! — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. - Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку!^ — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых| — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 13:08 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä!^ mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodizennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midäbo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah muamah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke:| - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu:| - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan:| voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 13:07 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. - А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни,| но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец,| — что ты неизвестно с кем еще до меня таскалась! — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. - Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку!^ — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 13:07 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä!^ mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodizennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midäbo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah muamah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke:| - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu:| - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 13:06 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä!^ mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodizennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! ~~Midabo~~Midäbo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah ~~mua- mah~~muamah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke:| - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 13:04 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä!^ mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! ~~Viizitostuvuodi- zennu~~Viizitostuvuodizennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 13:03 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä!^ mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.
изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни,| но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец,| — что ты неизвестно с кем еще до меня таскалась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. - Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 13:02 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi ~~kei- moileh~~keimoileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi,| hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 13:00 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни,| но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец,| — что ты неизвестно с кем еще до меня таскалась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:58 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:| - Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse,| uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da ~~yōn~~yön aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:57 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:|-Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:56 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:|-Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:54 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni ~~kahtukymmendū~~kahtukymmendy vuottu! Hos jo on kaksi lastu! ~~hãi~~häi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:|- ~~Sinähä~~Sinähäi olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai ~~na- reko~~nareko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:52 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti:| - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:51 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah,| muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da ~~kaččo- mata~~kaččomata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti: - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:50 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня ~~таска- лась~~таскалась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:46 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou - täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau:| - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah, muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččo- mata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti: - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:46 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры| — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:44 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal -sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou-täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine:| "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau: - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah, muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččo- mata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti: - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.
изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку:| «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:43 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei| vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal-sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou-täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine: "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau: - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah, muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččo- mata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti: - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.
изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого| — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку: «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:36 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. : Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди:других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку: «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:35 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго ~~жить.Сегодня~~жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. : Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди:других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку: «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:32 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном| — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить.Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. : Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди:других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку: «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:31 Александра Родионова

изменил(а) текст перевода
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино «загуляет», то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес,| соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с «кадровых», полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить.Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров. Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко. : Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди:других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого — И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых. Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать. Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел. Сейчас, пока субботний, «послебаенный» ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку: «Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза». Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому. — Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой «всклень». — Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду. — Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно. — Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях. Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть. -А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу. — Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности. — А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таска- лась! ‚ — Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая! Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости. — Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица. Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому. -Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше! Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу. - Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он. Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства. - Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына. - Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят. - Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать! На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть... Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: «Ашота, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак»... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: «Семья, вить, Аня». И мать простит, как всегда, и вернется домой.

20 августа 2025 в 12:29 Александра Родионова

изменил(а) текст
Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua,| kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal-sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou-täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine: "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau: - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah, muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččo- mata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti: - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.

20 августа 2025 в 12:28 Александра Родионова

создал(а) текст
создал(а) текст: Rodi jo ennepäi hyvin tiedäy, äijängo viinua juou tuattah ezimerkikse tänäpäi, kui da mida rubieu sanomah muamah. Häi tiedäy, konzu "ižändäkse" roih viinu, sit tuattah rubicu kirgumah mattii, a sen jälles rubieu lyömäh mamua, kudai pagieu rinnaleläjien luo libo, mi tapahtuu vie teriämbi, meččäh. Rinnaleläjät ei rakkahal laskieta händy, gu varatah tuattua. Sit kai roih muurimukkelilleh. Tuattah juoksou saruaspäi kirvehenke, rubieu pergamah joga sijua, mi vai kädeh puuttuu: lauččoi, stuulii, stolii kaikkii omil käzil luajittuloi. Suurien pruaznickoin aigah kirvehen uale puututah ikkunpielizetgi, sit škuapaspäi lennetäh "ruadopreimielöis" muamale lahjoitetut matieripalat, dai iče škuappu sih voibi loppie ijän. Kylypäivänny ei sua juvva enämbiä puoliškuo, sendäh ikkunoin perrandassah tänäpäi ei mene se on varmu dielo. A muut kui ozittau. Toiči menöy kai ihan rauhalleh. Sit äijy on kiini muamas. Enzimäzekse, hänel ei pidäs mainita Stepanua. Kui Rodi on primiettinyh, sit alletah kai riijat heijän talois. Se tundematoi Stepan eläy kus ollou ylen loitton, ga hänen nimie mustellah yhtes Veran nimen kel. Sidä Rodi ei vie voi nikui ellendiä. Muamah puaksuh kiittäy sida Stepanua da panou händy parembakse tuattua, a sidä tuattah nikui ei voi tirpua. Tiettäväine, tuattah on oigei. Kenbo hänen jyttyöh maltau soittua soitol, pläššie čiganoin da ven’an pläššilöi, pidiäkseh hevos. Da vähängo mida vie maltau tuattah! Toinah se Stepan ongi kuda kui mužikku, ga tuattassah hänel on loitton. Hos kaiken sen Rodi tiedäy ennepäi, ga kui ainos, tänäpäi häi sijoitui čuppuh suurele sundugale. Toizien lomuloin keskes se sundugu, voibi sanuo, on igäine. Vaiku täh sundugah - muaman myödäzehei vie koskenuhes tuatan kirves. Sundugalpäi on parembi kaččuo vahnembien telmendiä. Tuatto istuu valgielois pruaznickkupaijois puhtahal pyhkimel katetun stolan pias. Rinnal comis pluat'ois lyhyzien hiemualoinke istuu muamah. Tuatan ies on kaksisadagrammahine stokan, a muamal-sadagrammahine kuppi. R'umkat ei pätä. Tuatan mieles r'umkil juvvah vai linnas i sendäh sie terväh muututah viinanjuomarikse da senpiäl gu sie valgien viinan sijas juvvah ruskiedu viinua. Muamuadah pietäh juomattomannu. Häi muga vai valau ičelleh, anna tuatalleh puuttus vähembi ei muga äijäl humaldus. Nygöi, suovattan, kuni kylynjälgehine ildaine on vie ihan allus, tuttua da muamua voibi kai ihastella. Kui ainos, Rodi toivou-täl kerdua kai menöy hyvin. Muamah nagrau da pajattau pajuo, kudai Rodil on ylen mielehine: "Tol'ko u ljubimoi mogut bit' takije neobiknovennije glaza..." Tuatal se pajo sežo on mieldy myö, hos häi sidä nikui ei ozuta. Rodi ovvostau tuattah mielen vai hänen erikoizen tarkoin da hyväntahtojien silmien lipistysty myö. Tiettäväine, häi soittajannu voibi andua hinnan pajole. Pajon loppiettuu muamah algau azettumata tarattua, sanelou kui händy mečänkuadajien piälismies vedi omal hevol - kačo mittumat myö olemmo! Tuattah silmis jo säristäh vihazet kyvenet. Niidy myö Rodi kerras arbuau - ildaine hyväzilleh ei loppei, a muamah sidä ei vie huomua da jatkau: - Sanou, istoi, Anna Jegorovna, vien kodissah. - Nu! hörkistih tuattah, lujah kobristi tävven viinustokanan. - Minä olen mieletöi teih näh, minä vastuan hänele, meil kyläläzil on loitokse teih opastunnuloissah, muamah lohkottau nagrua ihastuksis kui maltoi hyvin vastata da painaldau sellän stuulah. Tuattah ei vastua nimidä. Häi ruttoh kumuau viinustokanan, kargiesti mučkistah, hätken n'uustau leibypalua da kaččo- mata ähkiy vilkua riehtiläh. -Ga midä sinä, Anna Jegorovna! muamah vie ei huomua tuatan läpettäjis silmis kypsenytty räjähtysty, jatkau ylbiesti: - Sinule ei sua andua ni kahtukymmendū vuottu! Hos jo on kaksi lastu! hãi ližiäy ičespäi da vessellisti nagrau:- Sinähä olet kirjuniekku inehmine, menizit ruadoh hos meijän bibliotiekkah kniigoi andamah. Hyvin pahoi, sinä olet loppenuh seiččei kluassua! häi lohottau nagruo ihastuksis. Tuattah ehtii loppie vai kuuzi kluassua i se abevuttau händy. Häi buuristuksis valau ičelleh toizen stokanan viinua. Hänen päivitynnyōt rožat hiestyttih, paijan rindu on avvoi, mustat silmät terävästi kačotah muamahpäi, kudai vesselästi kei- moileh ielleh sen kačahtuksen ies, gu linduine orožan ies. Vahnembat ollah silleh otettuhes toine toizeh, ga ei olla ni huolessah poigua. Sen huomattuu, Rodi hil'l'akkazeh lähenöy stolan luo da tembuau zuaharničaspäi suuren palan zuaharii. Sen ottajes hänel pidi oijendua käzi muaman da hänehpäi ponnistuksis kumardunnuon tuatan keskeh. Häi tundou iččiedäh nägymättömäkse, uvvessah sijoittuu sundugale, sie azettuu mugavembah, ainos vie kaikel sydä - mel tahtou toivuo, gu vahnembien pagin loppizih sobuh. - A midäbo, heittelemätä tarattau muamah, minule vie nygöigi annetah vai seiččietostu vuottu. Konzu minä yhtyin Stepanan kel... Ei sua ellendiä, tahtougo häi ihastuttua tuattua vai nagraugo hänen piäl. Onnuako hai ni iče putilleh ei ellendä omua syväindy da himoituksii. Silaigua tuattah juou toizen stokanan viinua. Hänen rožat enzimai vallotah, sit ruttoh hiilutah, gu sähkölampaine halgiendua vaste. - A äijygo vuottu sinule annettih, konzu Stepanan kel yhtyit?! kyzyi tuattah da ylen äijäl iški kobral stolua vaste, kai juvvat da stokanat hypästettihes, a yksi vilku pystävyi lattien lahkoh. -Midä sinä, midä sinä, avua silmät da pane malittuu! Midäbo minä mostu sanoin?! muamah tovelleh hämmästyi, ga kaččou varuamata tuattahpäi, hos vessel on jo muuttumas hämmästykseh. -A sidä! mängyy tuattah. Enne minuu sinä jo mene tiijä kenen kel vedeliittös! Minägo? algau kiehuo muamah. - Oh sinä, regänenä, Vologdu sogeibul'u. Muamah lekahutti kibien kohtan - tuattua suututtau, konzu muamo mustoittau sen, gu häi on vuottu nuorembi da viegi lähälnägöine. - Parembi musta vai iččes vologdalastu mielespiettäviä! Viizitostuvuodi- zennu segavuit kolmekymmenvuodizeh akkah - kolhozan piälikköh. Vahnu paimoi-died'oi tulou pertih, a työ päčil. Died'oi ei hämmästynnyh, kirgai: "Jumal abuh herroile! Piälikkö kirjanpidäjän kel ähkitähes!" Ha-ha-ha! Midabo, saitgo vellat? muamo nagrau da kaččou vihazil silmil. Tabavunnuh tuattah hyppiäy da tabuau händy tukis, ribaittau latettu myö, vedäy koispäi järe. - Abuu! Tapetah! pahal iänel kirguu muamah, tarteleh veriän pielizih. Tuattah ruttoh lykkiäy hänen pihale, kuulutah juhkahtukset. Joga juhkahtuksen aigah mua- mah čiihuou, rounu lugou niilöi iškuloi julgien hyvän mielenke: - Stepan oli parembi! Parembi! Parembi! Rodi ei voi tirpua tädä ainastu torua, hyppiäy pihale da sambujal iänel kirguu: - Tata! Älä tapa mamua! On jo pimei, iändy myö häi ovvostau— muamah piäzi pagoh da juoksou peldozii myö meččah. Tuattah lykkiäy kirvehen jälgeh, ga enimyölleh muga vai na- reko, da matinke kiändyy kodih. -Sinä midäbo et magua? häi diivihes poijan nähtyy. - Da-a, kyyčittäy Rodi, varuau itkie täytty vägie, mamua mečäs hukat syvväh. - Häi iče hos kenen syöy, sylgi tuattah, - matkua iäre muate! Syöndypertis häi ottau peitetyn čekuškan da valau tävven stokanan: voi tädä Rodi tiedäy huondeksel tervehel piäl da yōn aigah rounu laihtunuh tuattah lähtöy toizii taloloi myö muamua eččimäh. Onnuako löydäy Fisenkovis. Vai yksi se feršali ei varua tuattua. Sie händy ruvetah hätken čakkuamah da huiguamah. Muamah rubieu itkemäh da soimuamah tuattua sudre menetetyn elaijan periä. Sit tuattah heittyy polvilleh: - Annine, prosti Hristua ruadi, sanou, en se minä, a viinu on viäry... Sie brihaččuhäi vie on syömätä ga... Kodvazen peräs Fisenkova hengästäh da vagavazeh sanou: - Anni, perehhäi on. I muamah prostiu da, kui ennegi, kiändyy kodih.
создал(а) перевод текста