Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Sit' - sarnaline jogi

История изменений

28 августа 2025 в 01:05 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. ^ — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. ^ Подумаем. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — На комбайн повесим. Повыше! ^ Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В.И.Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Его, Васькина, работа нужна людям!.. ^ Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, —| даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 01:04 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. ^ — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. ^ Подумаем. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — На комбайн повесим. Повыше! ^ Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В.И.Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Его, Васькина, работа нужна людям!.. |^ Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 01:02 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. ^ — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. ^ Подумаем. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — На комбайн повесим. Повыше! ^ Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В.И.Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. | Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:59 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. ^ — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. ^ Подумаем. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — На комбайн повесим. Повыше! ^ Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. ГусевВ.И.Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:57 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu! | – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, | kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? ^ Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, | flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. ^ — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. ^ Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! ^ Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:54 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. ^ — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. ^ Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:52 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu! | – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, | kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? ^ Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! — Там Согрин на комбайне? — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… ^ Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:50 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu! | – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, | kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? ^ Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:47 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:46 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. — Это вам! ^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: | — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:46 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu! | – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, | kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.

28 августа 2025 в 00:44 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu! | – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. Prokatov sanui. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. —^ Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий!. Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пустьпусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:39 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu!’ | – El’gendan. | Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. Prokatov sanui. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.

28 августа 2025 в 00:38 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu!’ – El’gendan. | Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. Prokatov sanui. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:37 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, | а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:36 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, | и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:35 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:33 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu!’ – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. Prokatov sanui. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:31 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, | и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:30 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, | тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:29 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; | если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:28 Ирина Сотникова

• изменил(а) текст
  Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. ^ Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu!’ – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. Prokatov sanui. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• изменил(а) текст перевода
  Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, | а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука. А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера. У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни! Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место. — Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!.. И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его. А Прокатов коротко подсказывает: — Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так… Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает: — Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься… Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!.. Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал: — Останови. Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн: — Заглуши. Пусть и он отдохнет. Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал: — Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся. — Ничего. Так интересу больше. — Смотри!.. — Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов. Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач. — Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий! Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся: — Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил? Гусь покраснел. — Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит… — Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто… Прокатов помрачнел. — Там Согрин на комбайне? — спросил он. — Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь? Иван пожал плечами. — Да ведь постоит… Если недолго. — Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там… Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул: — Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!.. — А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька. — На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было… …Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев». Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает. И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним. Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается… В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.

28 августа 2025 в 00:25 Ирина Сотникова

• создал(а) текст
• создал(а) текст: Rahnmižen aigan päiväd joksiba, a ei töndunugoi. Prokatov radoi muga, ka hö tehliba päiväs eskai pol’tošt normad. Hänes pagištihe pressas kut parahimas radnikas. A nece jo ei iloine! Ka, hän om sures arvos, ka ved’ anttas völ dengpremii-ki. I Prokatov rigehti. Kut pagištas, kezan aigan kaikutte päiv voden sötab. Jäl’ges poudad voib tulda vihm, kaik seižutase. A märgän villän rahnda – nece om vaiše mok. Vas’ka Hanh’ mugažo väzui. Väzui juduspäi, pölüspäi, neciš rigoradospäi. Kaikuččen homendesen hänele oli jügedamb nousta, sel’gän kibišti, i nece kibu oli öd i päiväd. Heil Prokatovanke om suremb kaikid radnikoid pauk. Nügüd’ dengoid täudub vedenaluižen oružjan ostmižele, ka sapkoile-ki pit’kiden säridenke, miše vedhe süvemba voiži mända. A ku anttas dengpremii, ka voib kost’um-ki ostta. Oliži hüvä jätta nece jüged rad i vähäižen lebahtada školan edes. Vit’ka i Sergei oma jo lebul. Hö kerazihe mända Sitile ani nelläks päiväks. Oliži hüvä mända heidenke, söhtta lent randaižel, magata kogonaižen ön möhäze homendeshesai. No Vas’aine andoi sanan rata elokun jäl’gmäižehe päivähäsai. Hän muštab, min sanui Prokatov – andoid sanan, ka mahta sidä pidäda. Prokatov kaik paksumba andoi Vas’kale olda kombainan vedäjan. I hot’ nece aig ei olend-ki pit’k, no nene oliba mugoižed korktad minutad! – Ole-ške kapitanan! Ed voi kaiken igän olda abunikan. Vas’kas siloi eli mugoine riža, kuti hänele anttihe mitte-se ani tärged i jüged rad. I sišpäi, miše nece jüged mašin mäneb sinna, kuna Vas’ka sidä oigendab, radab se teramba se hillemba, i kaik tegese Vas’kan käskön mödhe, hänen valdan mödhe, täuti händast miččel-se toižel vägel. Prokatov opendab händast: – Ližada pigut, sid’ tazo sija om. A sid’, hural kädel ei sa muga! Mäni vaiše pol’časud, a Vas’kan mododme jokseškanzi higo ojal. A Prokatov völ kidastab: – Nu-ške, heredamb! Leib higota resk om! Lähted školha, kaikes männudes kezas magadad… Vas’ka tegeb kaiken Prokatovan sanoiden mödhe i nägeb, miše kombain kundleb händast kaik enamba. Vaiše necen rižan täht voiži rata muga äi kezan aigan. Kerdan, konz Ivan oli vedäjan, nižupöudole tuli kolhozan pämehen mašin. Oli jo möhä vajehtadas sijoil. Prokatov lühüdas käski: – Seižuta! Kombain seižutihe. Pämez’ sanui: – Sambuta. Lebaidagha vähäšt! Vas’ka tacihe kombainannoks. A pämez’ hilläs sanui: – Ei pidaiži! Kacu, prihaine völ om! – Nimidä. Muga om melentartuižemb. – Nu kacu!’ – El’gendan. Kaik om čomin! Sid’ pämez’ sai mašinaspäi rusttan flagan i sanui: – Nece teile om, kut parahimile radnikoile! Hän andoi sen Vas’kale. Vas’ka ani pöl’gästui. Hän oti flagan i andoi sid’-žo Ivanale. Prokatov nagraškanzi. – Min sinä? Pidä! Vai meletad, miše radoid hondoin. Vas’ka ruskoni. Prokatov sanui. – Vegat pravlenijaha. Sid’ vaiše pölüstase. – Toran aigan flagad ei pidägoi kärdüd. Tö naku nižud rahnot, a nelländes brigadas rugiž vodab... Lujas hüvä rugiž. Prokatov küzui: – Ken sigä radab? Ik Sogrin? – Ka, hän. Nikut ei voi nimidä tehta. Hänele abutadas, a kombain kaiken aigan murendase. Nižu völ voiži seižuhtada... Midä meletad? Ivan sanui: – Voib völ seižuhtada, ku ei hätken. – Nu ka kaiked hüväd. Meletam völ. Sogrinannoks lähten, kacuhtan. Vaiše mašin ajoi, Prokatov sanui: – Kacu, Vas’ka, kut mö lendimoi, flagan saim! – A min sille tehta? – Riputam kombainale. Ülemba, miše kaikile näguiži. Toine pävänpol’ mäni Vas’kan täht ani heredas. Nügüd’ hänes-ki, Vas’kas, tetas. Ved’ Prokatovan nimen rindale om kirjutadud: Ivan Prokatovan abunik Vasilii Gusev”. Meletades necen Vas’ka el’genzi, miše heiden rad om tärktal sijal. Se om päsijal kaikiden täht: Räbovoile, Šumilinoile, Pahomovoile, Agafja-baboile, kaikile, keda eskai Vas’ka ei tunde-ki. Sid’ muštho tuli, miše händast küläs niken nügüd’ ei laji. Vasttes nügüd’ kaik sanutas: ”Tervhen eläd, Vasilii!”. Hän meleti, miše necen aigan hüväsüdäimeližemb tegihe hänen mamaze-ki. Hän ni kerdad ei lainus, ei kidastand hänen päle. Kut-se nügüd’ pagižeb ani toižeks. Kut pagiži, hän ei voind sel’genzoitta, no homaiči, miše iče-ki ei pagiže mamanke, kut ende. Sen aigan hän mäni kodihe, kuti aigvozne – levedoil haškuil, kut käveli Ivan Prokatov. I ku ken-ni tarkemba kacuiži hänehe, ka sanuiži, miše sündui uz’ radai mez’.
• создал(а) перевод текста