VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Suomelažet Kotkatjärves

Suomelažet Kotkatjärves

Livvi
Kotkozero
Müö voinan aigua tiä oliimmo.

Konzu ruvettih tiäpäi evakuiruimah, minä lapsen kel’e menin Päčül’e.

Sie owdih i muwt naižet lapsien kel’e.

Kerras ku voidanuš tüöndiä ielleh, ga müö piässužimmö, a kerras eibo voidu kaikkii tüöndiä, a sil aigua suomelažet ehtittih zaimie Kuwjärvi.

Müö sih i jovvuimmo.

Minä kodvažen olin vie sie, a siit tulin järil’l’eh kodih.

Ezmäi minuw kodih ei laskiettu, sanottih: "Se on kommunistan taloi, sie el’ändiä ei rodei".

Elin kodvan Pečonkinas.

Jälgimäi laskiettih omah kodih.

Mama jiäksendeli vie sinne, tahtoi piästä ielleh, a eibo voinnuh piästä.


Tuli häigi kodih.

Tuli ehtäl, duwmaičiimmo ni ken ei nähnüh tulles, a huondeksel jo tuwdih da händü otettihgi kiini.

Vedewtih Anukseh, Petrowskoil’e da vie kunna liennow, a jälgimäi viedih Suomeh, da sie luageris oli kaiken aijan, piästettih jo voinan lopendua vaste.

Konzu minä tulin kodih Päčül päi, ga ezmäi oli paha eliä; ruaduo ei annettu ni miittumua, normua, ei annettu, ühtehpalah vai soimattih, sanotah: "Kommunistan perehel on kaikkie külläl äijäkse vuottu kiškottuw".

A midä meil’ oli kiškottuw?

Eihäi Van’a olluh kiškomas, eigo mama!

Van’a ruadoi poštal.

Nu siid ruvettih andamah lawkas kudamidägi, ga eibo ole markua ostua.


Rubein ruadoh kävümäh uvvel’e pomeššiekaleMolokovale.

Ruavoimmo pimies pimiessäh.

Lastu jättelin toižeh taloih.

Tulen pimies händü ottamah kodih, a häi, gor’a, maguaw sovissah, piä kün’n’üksel.


Tuon kodih, panen muata, a huondeksel müös ruadoh, a händü müös toižeh taloih kannan.

Sih luaduh pidigi muakatakseh.

A lapsen süöttäjes vie mi oli gor’ua: omua lehmiä ewle, ečin, pakičen maiduo hieruw müö.

Ühtet vie annetah, a toižilluo älä ni lähile mene.

Oli kaikkie abiedu!

Itket, ku vie rahvas ei nähtäš, rahvahas tirpat, et ozuta omii gorii, a üksinäh jiät, siit vai itket puzerdat.

Nu a jäwgimäi elaigu rubei kohenemah vähäžin: annettih muadu, sain siemendü, panin kartowhkua, kul’viin nižuw, kagrua, sain vazažen, rodiih ku keb’jiembi, n’äwgiä ewlluh.

Iče pomeššiekku ei ruadanuh ni midä, vai kävel’öw kait kormanis da čakkail’eheze.

Ehtäl ruammo hätkin, vuatammo, konzu kuččuw süömäh da piästäw iäre kodih.

Ga eibo kuču!

Siid rubiemmo pajattamah, a sidä häi ei suvainnuh, ülen ei suvainnuh.

Vai kuwlištaw pajatandan, l’ähtöw pordahil’e da kirguw: "Tulgua, meččäl’äžet, iäre, heittiät pajatandu sie!"

Ottelin minä toiči hänel hebuo ruadoh, a hevos pidi ičel ruadua.


Palkua maltoi ottua.

Ühtew kerdua hänen hebožil tuodih nižuw riiheh.

Tuvva oli pikoi palaine, vai poikki dorogas, tua sillan korvas, tuodih üksi kierdu kahtel hevow, a ruadua pidi hebožis kowme päiviä.

Hänen akkah puaksuh čakkai händü: "Midäi ruatutannet rahvastu, ga vie tullah sinule edeh net ruavot, uravoičetoh, pomeššiekku!"

Siid häi akkua pergamah.

Äijän kerdua rahvahan aigua l’öi, pahoi, pidi akkuadah, uvven l’öwdi, uvvelluo kävüi.


Tuattah sežo saneli: "Aijoi, poigu, pomeššiekakse rubeit, et hätkie uravoije, tullah vastah sinun ruavot!"

Ga häi midä!

Tuattuadah matikoiččow, piivuo keittäw, juow, suomelažil’e kandelow, suomelažet hänellüö kävväh juomah, ainos suomelažis ümbäri käveli, ainos heijän kele oli.

Jälgi aijal oli vie pahembi, puaksuh oli humalas, käveli kui zvieri tuskevuksis.

Kerran tabai pellon piendarii niittämäs ühtü Salmen akkua, ga kaiken prowvolokal pergi, juormiet oldih sel’l’äs dai bokis.

Olluš ku hot’ hänen peldo!

Peldo oli suomelažien.

Täz vet’ erähii rozgitettih.

Lüödih rizinäl.

Oldih moižet püörüžät rizinät, hoikembat sormie, niil’ perrettiihgi.

Pannah skamn’ale da lüvväh.

Minä kerran, kačo, pöl’l’ästüin, duwmaičin rozgitetah nügöi...

Olin mečäs heinäs.

Ajan siiriči heijän štuabas, suomelaine tuli pordahil’e, kirguw minule: "Tuletgo iče tänne, vai kepin kel’e pidäw tuvva?"

Minä pöl’l’ästüin: mikse nügöi nenga kuččunow, midä hänele minus pidänöw?

Küzüin: "Nügöigo pidäw tulla, vai voin heinät vediä?"

Sanow: "Heinät vie, purgamah äl’ä rubie, seičas tule!"

Toin heinät, hevon lükkäin toižil’e lasketettavakse, a iče juoksiin kodih, panin sangiet vuattuštanit.

Duwmaičen, ku ruvetanneh lüömäh, ga ei rod’ei moine kibei.

Lähtin sinne astumah, iče itken, a ku varuan-varuan...

Tulin.

Häi vuruw kruavatis sel’l’äl'l’l’eh, trupkua kuriw, sanow minule: "Ištoi".

Ištuimoh, vuotan, midä nügöi minule rodiew.

Häi viruw vaikkani.

Trupkan kuriw, toižen virittaw, häi on vaikkani, dai minä en ruohti ni sanua sanuo.

Virui, virui, kurii, kurii, rubei hämärdümäh.

Tuodih samvuaru stolale.

Nowzi, rubei juomah.

Juow vaikkani, müäs kuriw.

Rubei jo pimenemäh.

Jäwgimäi en voinnuh enämbiä tirpua, küzüin: "Miksebo tänne kučuit?"

Häi sanow: "Tuo vai tänne kai vil’l’at, midä vai ollow sinul, a iče rubiet normua lawkas päi suamah".

Minä häbevüin moižekse: "Kuibo jiän lapsen kel’e jüvättäh?

Eijo äijiä olegi, ga kuibo tühjilleh jiät, kui rubiet elämäh, midä rubiet ruadamah, kus rubiet suamah?

Vet lawkan normal et elä!

Tiijen, kui da midä sie annetah".

Rubein itkettelemäheze, a häi sanow: "Olihäi kaikil’e sanottu, ku vil’l’ua etto müös čurah ni jüviä, a sinä mikse möit huavon kagrua?

Tuot vai kai vil’l’at tänne, ga enämbiä et müö!

Müödäväkse ku on kagrua, ga pidäw müvvä lawkkah!"

A minä annoin sizärele huavon kagrua, heil ewlluh, a minul huavo jäi, minä annoingi, engo ottannuh jengua, engo midä, ilmai annoin.

Duwmaičin, toiči sie uwdižes maksetah.

Minä hänele rubein sanel’emah, kui oli dielo, kui annoin laihinah, a en müönnüh.

Enhäi vierahile andanuh, a annoin omale sizärele!

A ku pidänöw, ga tüönän viestin, dai sizär tuow sen huavon järilleh.

Häi sanow: "Sinuttah se huavo on tuodu, täs senčois seižow!"

Nu minä siit vie itkin kodvažen.

Häi buwrišti, buwrišti da ürähtih: "Nu, matkua kodih".

Muga vil’l’oi ei ni otettu, a se huavo sinne jäi, sinne mendih kagrat dai huavo.


Siw kerdua sruastii puwtui nähtä!

Финны в Коткозере

Russian
Во время войны мы были здесь.

Когда отсюда начали эвакуироваться, я с ребёнком пошла в Печную Сельгу.

Там были и другие женщины с детьми.

Если бы сразу сумели нас отправить дальше, так мы выбрались бы, а сразу не сумели всех отправить, а тем временем финны успели занять Лояницы.

Мы тут и остались.

Я недолго была ещё там, а потом пришла обратно домой.

Сначала меня в дом не пускали, говорили: "Это дом коммуниста, там не будет жизни".


Долгое время жила у Печёнкиных.

Наконец, разрешили жить в своём доме.

Мама ещё на короткое время оставалась там, хотела добраться дальше, а вот и не сумела.

И она пришла домой.

Пришла вечером, мы думали, что никто не заметил, когда пришла, а утром уже пришли да её и арестовали.

Водили её в Олонец, в Петрозаводск да ещё куда-то, и, наконец, увезли в Финляндию, там в лагере была всё время, освободили уже только перед концом войны.

Когда я пришла домой из Печной Сельги, сначала было жить плохо: никакой работы не давали, пайка не давали, постоянно только укоряли, говорили: "У семьи коммуниста награблено всего на многие годы".

А что у нас было награбленного?

Ваня-то ведь не грабить ходил, а также и мама!

Ваня работал на почте.

Ну, потом стали из магазина кое-что давать, так нет финских денег (‘марок’), чтобы купить.

Стала я на работу ходить к новому помещику, Молокову.

Работали от темна до темна.

Ребёнка я оставляла у соседей.

Уже в темноте за ним прихожу, чтобы взять домой, а он, бедняжка, спит в одежде, голова на пороге.

Принесу его домой, уложу спать, а утром опять на работу, а его снова к соседям несу.


Вот так нужно было мучаться.

А чтобы прокормить ребёнка, сколько горя пришлось видеть: своей коровы нет, прошу молока по деревне.

Одни ещё дают, а к другим и близко не подходи.

Всякой кручины было!

Плачешь так, чтобы люди ещё не видели, на людях потерпишь, не показываешь своё горе, а когда останешься одна, лишь тут наплачешься.

Ну наконец жизнь стала улучшаться понемногу: дали земли, добыла семян, посадила картошки, посеяла пшеницы, овса, добыла телёнка, стало как будто полегче, не было голода.

Сам помещик ничего не делал, только ходил руки в брюки да ругался.

По вечерам работаем допоздна, ждём, когда позовёт поесть да отпустит домой.

Так не зовёт!

Потом начинаем петь, а этого он не любил, очень не любил.

Как только услышит, что поём, выйдет на крыльцо и кричит: "Идите, чертовки, домой, прекратите песни петь!".

Бывало я брала у него лошадь, чтобы поработать, а за лошадь надо было самой отрабатывать.

Плату он умел брать.

Однажды на его лошадях перевезли пшеницу в ригу.

Везти-то было совсем недалеко: чуть ли не через дорогу, тут около моста, свезли только один раз на двух лошадях, а за лошадей надо было три дня отработать.

Его жена часто ругала его: "Сколько ты ни заставляй людей работать на себя, так припомнят ещё тебе эти работы, ты с ума сходишь!".

За это он жену стал бить.

Много раз при людях избивал, плохо он обращался с женой, новую завёл, к новой он ходил.

Отец его также поговаривал: "Рано ты, сын, помещиком заделался, недолго подурачишься, отзовётся всё это ещё на тебе".

А он что!

По-матерному ругает отца, брагу варит, выпивает, финнам носит, финны к нему ходят выпивать, постоянно около финнов околачивался, всегда с ними был вместе.

Напоследок был ещё хуже, часто был пьяный, ходил злой, как зверь.

Однажды одну салминскую женщину застал, когда та косила межи на поле, так всю её отхлестал проволокой, синие полосы были на спине и на боках [у женщины].

Хоть бы его поле-то было!

Поле финнам принадлежало.

Тут ведь некоторых избивали розгами.

Били резиной.

Были такие круглые резиновые [дубинки], тоньше пальца, теми и хлестали.

Положат на скамейку да хлещут.

Я однажды испугалась, думала, дадут розгов теперь...

Была в лесу за сеном.

Еду мимо их штаба, финн вышел на крыльцо, кричит мне: "Ты сама придёшь сюда, или с палкой тебя надо привести?"

Я испугалась: зачем он теперь зовёт меня, что ему нужно от меня?

Спросила: "Сразу ли надо прийти, или можно сено отвезти домой?"

Говорит: "Сено отвези, но не разгружай, сразу же приходи".

Привезла сено, попросила других распрячь лошадь, а сама побежала домой, напялила на себя толстые ватные штаны.

Думаю: если и будут бить розгами, то не так больно будет.

Пошагала туда, сама плачу, и так боюсь, так боюсь...

Пришла.

Он лежит на кровати на спине, курит трубку и говорит мне: "Садись".

Я села, жду, что теперь со мной будет.

Он лежит молча.

Трубку выкурит, вторую зажигает, он молчит, а я не смею сказать ни слова.

Лежал он, лежал, курил он, курил, уже сумерки стали наступать.

Принесли самовар на стол.

Встал он, стал пить чай.

Пьёт молча, снова закуривает.

Уже стало темнеть.

Я уже не смогла больше терпеть, спросила: "Зачем же ты меня сюда позвал?"

Он говорит: "Принеси сюда весь хлеб, что у тебя только имеется, а сама будешь получать паёк из магазина".

Я так растерялась: "Как же я с детьми останусь без хлеба?

Ведь совсем немного и есть у меня, как же совсем без ничего останешься, как жить будешь, что делать будешь, откуда будешь доставать?

Ведь на пайке из магазина не проживёшь.

Знаю, как и что там дают".

Расплакалась я, а он говорит: "Ведь всем было сказано, чтобы зерно не продавали на сторону, ни одного зёрнышка, а зачем ты продала мешок овса?

Всё зерно как принесёшь сюда, так больше не продашь!

Если у тебя есть овёс для продажи, так его надо продать в магазин".

А я сестре своей дала мешок овса, у них не было, а у меня мешок оставался, я и отдала ей, не взяла я денег и ничего не взяла, даром отдала.

Подумала, что когда-нибудь из нового урожая вернут.

Я стала ему рассказывать, как было дело, как я дала в долг, а не продала.

Ведь не чужим же я отдала, а отдала своей сестре!

А если вам так надо, так пошлю ей весть, и сестра принесёт тот мешок обратно.

Он говорит: "Без тебя тот мешок уже принесен, вон тут, в сенях, стоит!".

Ну, тут я ещё недолго плакала.

Он смотрел, хмурился на меня да и буркнул: "Ну, иди домой".

Так у меня остальное зерно и не отобрали, а тот мешок там остался, пропал овёс да и мешок.

В тот раз мне пришлось страху натерпеться.