Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

"D’evätnatsatoil vuvvel..."

История изменений

19 марта 2021 в 17:41 Татьяна Петровна Бойко

изменил(а) текст
D’evatnatsatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä ku vie hengih jäit. Minä¦gi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme–n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". ~~Hai~~Häi küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es [velles] el’äw [eläy]?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). ~~Sil keskie~~Silkeskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä ~~lähti e läre~~lähtie iäre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – nimidä ei virketä, küzün ven’akse – nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ~~ristas päi~~ristaspäi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? ~~Hai~~Häi ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

11 марта 2021 в 16:31 Татьяна Петровна Бойко

изменил(а) текст
D’evatnatsatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä ku vie hengih jäit. ~~Minägi~~Minä¦gi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme–n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es [velles] el’äw [eläy]?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – nimidä ei virketä, küzün ven’akse – nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

20 ноября 2020 в 00:23 Nataly Krizhanovsky

изменил(а) текст
D’evatnatsatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä ku vie hengih jäit. Minägi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme-–n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es [velles] el’äw [eläy]?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – nimidä ei virketä, küzün ven’akse – nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

11 декабря 2018 в 15:21 Nataly Krizhanovsky

изменил(а) заголовок
с "D’evätnatcatoil vuvvel..."
на "D’evätnatsatoil vuvvel..."
изменил(а) текст
D’~~evatnatcatoil~~evatnatsatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä ku vie hengih jäit. Minägi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme-n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es [velles] el’äw [eläy]?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – nimidä ei virketä, küzün ven’akse – nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

06 июня 2018 в 14:20 Nataly Krizhanovsky

изменил(а) текст
D’evatnatcatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä ~~[hyvä]~~ ku vie hengih jäit. Minägi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme-n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es [velles] el’äw [eläy]?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – nimidä ei virketä, küzün ven’akse – nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

05 июня 2018 в 14:13 Татьяна Петровна Бойко

изменил(а) текст
D’evatnatcatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä [hyvä] ku vie hengih jäit. Minägi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme-n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es [velles] el’äw [eläy]?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – nimidä ei virketä, küzün ven’akse – nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

05 июня 2018 в 14:09 Татьяна Петровна Бойко

изменил(а) текст
D’evatnatcatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? Hüvä ku vie hengih jäit. Minägi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme-n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu ~~ni kedä~~nikedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es el’äw?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – ~~ni midä~~nimidä ei virketä, küzün ven’akse – ~~ni midä~~nimidä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie ~~ni midä~~nimidä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, ~~ni midä~~nimidä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

05 июня 2018 в 13:49 Татьяна Петровна Бойко

изменил(а) текст
D’evatnatcatoil vuvvel sinä, kuwluw, pahal položeniel olettelit? ~~Hüva~~Hüvä ku vie hengih jäit. Minägi silloi jäin hengih, a muite oli kaikkie! Silloi vet’ minun bratanua tapettih, buat’koidu tapettih da muidu vie kolme-n’elli hengie. Konzu tuldih b’ieloit, ga juwri kerras ei koskiettu ni kedä. Dai äijät muit ištuimmo kodiloi müö, vai valgožil silmih ei puwttuo. Kerran ištuin koiš da midä liennen čopotin ruavoin (silloi minä jo elin buat’koin koiš, kuz nügöigi el’än). Pertih tuli oficieru da viiži saldattua. Oficieru kaččow bumuagah dai küzüw minul: "Sinägo olet Ivan Mihailovič Molokov?" Küzüi ven’akse (ven’akse pagiži hüvin, juwri puhtahasti). Minä vastain: "En ole Molokov, häi vaste kunne liennow punaldannuheze, kus tahto täz on kodimual, loitokse ei mennüh". Häi küzüw: "A sinä kenbo olet?" Minä sanoin: "Zaicev Mihail Al’eksejevič". Hai küzüw: "Zaicev Nikolai ongo sinun velli?" "Velli on". Häi küzüw: "A kuzbo vel’l’es el’äw?" Minä rubein sanelemah: "Pidäw nengai nenga mennä, häi eläw nečis talois". Häi sanow: "Olgah, mene vai vietä nämii moloččoi hänel’l’üö". Minul oldih kuatančat jallas, rubein panemah suappailoi (pihal oli märgü da liga). Sil keskie pertih tuli buat’koi. Hänel küzüw: "Sinägo olet Molokov?". Minä tahtoin vie kuwnella, midä moštu paginua on oficieral buat’koin kel’e, ga minule sanow: "Mene, mene tariämbi vietä miehii". Minun kel l’ähtiettih kolmei, a pertih jäi kaksi saldattua da oficieru. Nu minä vietiin saldattoi bratanalluo. Nouzimmo pertih, a händü ewle koiš, dai kodilažet ei tietä, kunna häi l’ähti. Küzün saldatoil: "Voingo minä lähti e läre?" Ei sanota nimid’ä. Küzün toižen kerran – ni midä ei virketä, küzün ven’akse – ni midä. Duwmaičen – vikse ollah umbisuomikoit, ei el’l’endetä minun paginua. Rubein duwmaiččemah da mustottelemah, kui nügöi oliš küzüö. Juohtui miel’eh, hüö sanotah "Tagažin!" Siit küzüin: "Suawgo minule mennä tagažin?" Üksi viippai käil’, minä lähtin kodih. Tulin omale pihale, kačon, puwloil’ ištutah buat’koi, Vas’a Anisimov da vie kahtei. Minä matkuan kohti heih, küzün: "Midäbo tüö täs pihal ištutto, etto mene pertih?" A siit minule kirrattih: "Ei sua heil’l’üö mennä!" Kačahtiimoh: ga seiniä vaste seižotah kaksi saldattua vintowfkoin kel. Ezmäi minä heidü en ni dogadinnuh. Eistüin tajembi. Duwmaičen: "Ei täs olla hüvät dielot!" Vas’a sanow minule: "Tuo, velli, minule midägi piäle, pindžakkolois vilu on täs ištuo". Nu minä kävüin heil’e, toin tužurkan, annoin Vas’ale, a iče nowzin pertih da kačon ikkunas, duwmaičen: "Midä nügöi täs roinnow?" Pahua vie ni midä en smiettinüh, a vačču särižöw, midä ollow varavo: mikse rahvastu kerätäh ühteh sijah, da ei kaikkii, a zapiskua müö? Kedä vie sie zapiskas on? Eihäi hüö iče tietä, heil’e ken tahto on n’evvonuh. Ken n’evvoi? Ištuin muga ikkunalluo vägi kodvan. Tuli pihale vie saldattua kuspäi liennow. Puwloil’ ištujoil käskiettih nosta, üksi saldattu l’ähti ielpäi, toižet bokis da jäl’l’elpäi, meijän mužikat keskes – l’ähtiettih pitkin hieruw Čogan ristah päi. Kodvan proidihuw Čogan ristas päi pamahtih zalpu, a vie kodvan peräs saldatatgi tuldih järilleh hieruh, meijän miehii ewlluh. Nu, duwmaičen: tapettih. Muga oligi! Viettih heidü Čogan ristassah, da kangahan rannal ammuttih, da sih i havvattih. Duwmaičen: kuz ollow minun bratan? Hai ved oli piit’erčü, hätken eli Piit’eris, tiä oli jo kommunistannu. Müö hänen kel puaksuh pagižiimmo, miittuine meil’ roih ielpäi elaigu, kui ruveta kohendamah da kai. Äijü oli meil’ paginua, da hüviä paginua... Kuz on nügöi häi, kunna meni, kui andua hänele viesti, gu kodih ei tuliš? Ved’ händü koiš sie jo vuotetah! En tiije, midä ruadua, kunna mennä, ni midä en voi, moine on zobottu. Liiku vai pihale – ruvetah kaččomah, kunna menet, tartutah küzel’emäh da kai... Velli tuli kodih vai üöl, päivän kaiken kuz liennow mečäs käveli. Kodih tulduw kerras otettih kiini, vietettih Čogan ristah kangahal ammuttih da sih muahgi pandih, toižien luo. Muga minä händü enämbiä ni nähnün en.

14 марта 2018 в 15:22 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин [назад]!». Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой, я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил. Подался подальше. Думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью~~. Целый~~, целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:21 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин [назад]!». Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой, я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил~~, подался~~. Подался подальше~~, думаю~~. Думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:20 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин [назад]!». Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой, я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:19 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин [назад]!». Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой~~. Я~~, я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:18 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]!». Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:17 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:17 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату~~, вошли~~. Вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:16 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату, вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:15 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял (тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату, вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:15 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял. (~~Тогда~~тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату, вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:14 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял. (Тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату, вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:14 Нина Шибанова

изменил(а) текст перевода
В девятнадцатом году ты, говорят, в плохом положении оказался? Хорошо, что ещё жив остался. И я тогда остался жив, а всего было. Тогда ведь моего двоюродного брата убили, тестя убили да других ещё трех-четырех человек. Когда пришли белые, то вначале никого не трогали. Я да и многие другие сидели по домам, чтобы только белым на глаза не попадаться. Однажды я сидел дома и что-то делал, ковырял. (Тогда я жил в доме тестя, где и теперь живу). В избу вошёл офицер и пять солдат. Офицер смотрит в бумагу и спрашивает у меня: «Ты ли Иван Михайлович Молоков?» Спросил по-русски (по-русски он говорил хорошо, совсем чисто). Я ответил: «Я не Молоков, он только что куда-то вышел, где-нибудь здесь около дома, далеко не ушёл». Он спрашивает: «А ты кто?» Я отвечаю: «Зайцев Михаил Алексеевич». Он спрашивает: «Зайцев Николай – это твой брат?» «Мой брат». Он спрашивает: «А где же живёт твой брат?». Я стал объяснять: «Надо так и так идти, он живёт в том доме». Он говорит: «Пусть так, иди-ка проведи этих молодцов к нему». Я был обут в валенки, стал переобуваться в сапоги (на улице было сыро и грязно). Тем временем в избу вошёл тесть. У него спрашивает: «Ты ли Молоков?» Я ещё хотел послушать, что за разговор будет у офицера с моим тестем, так мне сказал: «Иди, иди, быстрее проведи людей». Со мной пошли трое, а в избе остались два солдата и офицер. Ну, я провёл солдат к двоюродному брату, вошли в избу, а его нет дома, да и домашние не знают, куда он ушёл. Спрашиваю у солдат: «Могу ли я уйти?» Ничего мне не говорят. Спрашиваю второй раз – ничего не говорят, спрашиваю по-русски – никакого ответа. Думаю: наверно, они финны, не понимают моего разговора. Стал я думать да вспоминать, как бы теперь спросить. Припомнил, что они говорят: «Тагажин!» [назад]. Тогда я спросил: «Можно ли мне уйти обратно?» Один махнул рукой. Я пошёл домой. Пришёл на свой двор, смотрю: на брёвнах сидят тесть, Вася Анисимов да ещё двое. Я шагаю прямо к ним, спрашиваю: «Что вы тут на улице сидите, не идёте в избу?» Тут мне крикнули: «Нельзя к ним подходить!» Я взглянул и вижу: у стенки стоят два солдата с винтовками. Сразу я их тут не заметил, подался подальше, думаю: «Тут что-то недоброе». Вася мне говорит: «Принeси, брат, мне что-нибудь одеть на себя, в пиджаке холодно тут сидeть». Ну, я сходил к ним, принёс тужурку, дал Васе, а сам поднялся в избу да смотрю из окна, думаю: «Что же тут произойдёт?» Ничего плохого не предполагал, а на сердце тревожно, какой-то страх одолел: для чего людей собирают в одно место, да не всех, а по записке. Кто ещё в записке [указан]? Ведь они сами не знают, им кто-либо донёс. Кто им сообщил? Так сидел я у окна довольно долго. На улицу ещё откуда-то пришли солдаты. Тем, кто сидел на брёвнах, велели встать, один солдат пошёл спереди, остальные по сторонам да позади, наши мужики посередине, пошли вдоль деревни к Чогинской развилке. Через какое-то время со стороны Чогинской развилки раздался залп, а ещё через некоторое время и солдаты пришли обратно в деревню, а наших мужиков не было. Ну, думаю, убили их. Так и есть! Повели их до Чогинской развилки, да на краю пустоши и расстреляли, да тут и закопали их в яму. Думаю: где же теперь мой двоюродный брат? Он ведь был питерский, долго жил в Питере, здесь он был уже коммунистом. Мы с ним часто говорили, какая у нас впереди будет жизнь, как начать улучшать [жизнь] да всё такое. Много у нас было разговоров, да хороших разговоров... Где он теперь, куда ушёл, как дать ему весть, чтобы домой не пришёл? Ведь его там, дома, уже ждут! Не знаю, что и делать, куда идти, ничего не могу, такая забота на сердце. Выйди только на улицу, будут следить, куда пошёл, пристанут расспрашивать да прочее. Брат пришёл домой только ночью. Целый день где-то в лесу ходил. Как только пришёл домой, его сразу же задержали, повели к Чогинской развилке, на пустоши и расстреляли, да тут и похоронили, рядом с другими. Так я его больше и не видел.

14 марта 2018 в 15:13 Нина Шибанова

создал(а) текст
создал(а) перевод текста