ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Balakirev Nikolai. Il’l’a

Balakirev Nikolai

Il’l’a

карельский: собственно карельское наречие
Новописьменный тверской
Kerran, konža mie mid’ollou jogirannašša kylyn luona ruavoin, miun luoh tuli ongenke Mihal-velli. Hänellä raidašohkazešša riputtih viizi ali kuuži ahvenutta.

Zdoroukaiččiečima. Hiän istuoči kylyn šeiniä vaš lauččazella. Kiäri čigarkan. Zakuri.

Kur’allan, – šanou, – da lähen kodih, miula yhellä kalarokkazeh fattiu, – noššaldi šohkazen kalazinke.

Oli hiän yksinäne, igiä enämbi šeiččimenkymmendä vuotta. Mie istuočin hänellä reunah:
Mihal-velli šie konžollou ammuizeh šanelit meilä, nuoremmilla, yhä vägövän mužikan näh Mairinašta, da mid’ollou šilloin häkky viidi i paginua šie et loppen.


Da, da, muissan, Il’l’ah näh pagina oli. Mie vet’ händä yhä hyvin muissan. Nin šiula mingo Il’l’an näh šanuo?

Himottais’.

Il’l’a oli korgie briha, korgiembi toizie mairinoizie, vain korgiekši ei kažiečen, žentän što hardeiloista oli levie. Miula vain kerran piädy nähä min vägövyš hiän oli. Niih aigoih kylissä, kumbazissa kiriköt, prihodan pruazniekkoina oldih jarmankat. Miän pogostalla Frolana, Pokrovana, Srietenienä. Parfen’ovašša Fyödrana. Jarmankoih rahvašta keräydypyörähtiä eu missä. Myyväh, oššetah, šyyväh, juuvah, lauletah, itkietäh, kizatah, nagretah, toratahkaikkie oli.

Ših kerdah jarmanka oli F’odorana Parfen’ovašša. Mie omista, en muissa min tuačči, jäin i ugodiečin mairinoizinke kopittamah jarmankah. Mairinoizie oli viijen i Il’l’a heinke. Kopitamma. Mairinoine nagole ymbäri Il’l’ašta irvisteliečetäh. A že hot’ i vägövä oli, a yhä tyyni, iänettömä, kopittau da vain musiu. Doidima Balagurovan peldaittah šua Viistavkalla. Piettymä kur’aldamah.

A peldaitalla alimmazet kylgihirret, kumbazet uglakivilöillä venytäh, ollah pitembäzet toizie i niillä hoikkazista hiržyzistä vrode kun levie porrašovun ieššä levitetty.

Mihal-velli, mie muissan šestä peldaittua. Konža mie Parfen’ovah školah kävelin, nin že peldaitta vielä šeizo.

Kuule, midä oli ieššä... nu ka, issumma niillä pordahilla, kurimma (Il’l’a eulun kurija), mairinoine znai nagratteliečetah da paissah midä puuttuu. Il’l’a kuundeli, kuundeli, da grebi kaikilda kartussit, kepkat, fatti omalla kopčalla n’okašta alimmazen peldaitan hirren, noššaldi yhellä kiällä uglan i šydäi hirrellä da uglakivellä keškeh kepkat. Konža peldaitta kaldaudu, myö duumaima, Il’l’a tahtou kumata peldaittua i katokšen alda kun čirkut pyörähtimä.

Il’l’a nagrau: "Ka nyt, ilosanat, ottakkua omat kartussit". Mairinoine nellän keššä luottuačettih noštamah peldaitan uglua, da min ni telmettih, kartussiloida ei šuanun piäštiä. Il’l’a heilä: "Keräkkiä den’gua da hypäkkiä Parfen’ovah, tuogua četvertina viinualietäh teilä kepkat". Ne: "Kuni hyppelemmä, šiih šua i jarmanka loppiečou".

Mie ukolla:
Ois’ voinun gul’avolla brihoilla i tukkazin männä.


Mihal-velli vaštah:
Ei.
Niih aigoih tukkazin rahvahah ei viijitty. Kuule midä jälgeh oli. Ando Il’l’a kartussit, hiän vet’ harvah joi viinua, i myö mänimä jarmankah. Šielä rahvašta yhä äijä. Vet’ tänä jarmankana palkattih hein’aijakši kazakkoida, torguidih hebozilla (muissan: šinä piänä miun svajakka hyvän uvehuon ošti). Da vähägo millä torguidih, kun tuan verda keräydy rahvašta. Kačomma: solomšikan pihalla tukušša äijä brihua, mužikkua. Mänimä. A šielä levitetty hurštie, hurššilla istuu muštaverine mužikka, nägyy eu miän rannašta. Mänöy kizavägivedo šanuočou. Nyt nuoriz’o vägiveduo vet’ ei kizua?

Ei. Mie en tiijä tädä kizua, – otvietiin Mihal-vellellä.

Kizattih täh rukah: kahen keššä istuočetah lattiella ali mualla vaššakkeh, upriečetah pägeillä toine toizeh, otetah molen käzih yhen pualikan. Pualikkua vejetäh molen iččieh päin. Ken toizen vedäy iččien piällä, že i voittau.

Kizatah i den’goih. Täh kerdah kizattih den’gah: reunašša mužikalla tukkune hienos’t’a den’gua, ken rubieu hänenke kizuamah žen že verran den’gua reunah pidäy panna. Myö tulima, kačomma. Yksi briha den’gazet pani hurššilla, istuoči, mužikoinke otettih pualikan käzih, upriečettih toine toizeh jalloilla. Mužikka lugou: "Raz, dva, trit’ani". Briha vain kergii kinčistyöldiä, kun lendoh läksi ylemmä mužikkua.

Že tukkuzen den’gua pani omah kormanih: "Kto sledujuščii"? Ših že rukah vielä yhen kizuajan hölähytti piäličči piäštä. Il’l’a i šanou meilä: "Mie pruobuičen". Istuoči, pani den’gat. Mužikka kahella kiällä pyzyy pualikašta, oijendau Il’l’alla. Il’l’a plakkai oigien kämmenen mužikan kämmenillä keškeh. Mužikka kiiralleh kaččou to Il’l’an kopčah, to Il’l’ah, šiidä kočahti, riftai Il’l’an alda hurštizen, langennuzie logazella den’goida keriämäh ei ruven, liččai hurššin kainaloh i uidi pualikanke kiäššä, a jiännyöt hänellä jällesti lokotetah.

Myö Mihal-vellenke tože nagramma. Šiidä Mihal-velli i kyžyy miulda:
Kekšitgo min tuačči pölläšty mužikka Il’l’ua?


Šuuri käzi Il’l’alla oli.

Da, yksi kämmen žen že muone kuin kakši mužikanomua.

Midä vielä, Mihal-velli, tiijät Il’l’ah näh? Šano jo.

Kuni mie šiunke pagizen i kalat miula kuivetah... Nu hyvä, šanon vielä häneh näh, midä mie kuulin. Lesnikkä šaneli. Šanou, kuin ni tulet Lomulla učuaskalla Mairinan pelduo vaš, niin i löyvän tukkuzen verekšie närien okšua. Puuda šorrettuo eu, kanduo eu i jälgilöidä ni mittynäzie eu, a okšat tuhjoloih peitetty ollah. I täh rukah moni kerdua. Rubein, šanou, vardeimah.

Yksičči tulin učuaskalla aivoin huomnekšella i taki pyyvin voranMairinan Il’l’an. Kuuluššin okša račkahti. Hyppiän šinne i omilla šilmillä en vieri: Il’l’a olgupiällä kandau pitkiä näreihistä hirdä. Dogadi miun, – šanou lesnikkä, – loi hirren. "Kunne varoin kannat"? – kyžyin. A Il’l’a: "Puun’ua šeizatan, a den’gua meččäh eu. Štruafan mingo panet"? Mie ynnäh ouvoštuin i šanon hänellä: "Kanna, kanna, šuannou Mairinah šua, nikellä en šano".

Mie Mihal-vellen paginašta olin ouvoštunnun enämmäldi lesnikkiä:
A kunne Il’l’a kannot peitti da mintän hebozella hiržilöidä ei vedän, taskaičči ičeväin?


Kandoloida šammalella katto, a drogilla ei vedän hiržilöidä, žentän što varaji jälgilöidä jättiä, – šanou Mihal-velli, – Davai luvemma mytyttä takkua kandeli Il’l’a puolentoista virštua Lomulda Mairinah šua.

Puun’ah hirret männäh kakšitoista aršinua pidahutta, metroih liey kahekšan metrua puolenke, puunih pandih ei ložeida hiržilöidä, no kahen keššä toko nasilu noššetah. Ka, briha šie, myttynäne oli Il’l’a, a kuoli nuorena. Hiän viinua, kuin mie šanoin, harvah joi, a jarmankoida myöt’ šuačči kävellä.

Kuin šanotah: läksi Kozlovalla jarmankah. Šielä kiilah pani hardeilla hirren. Hirren n’okkih ripahettih kahekšan brihua, nellin jogo n’okkah. En tiijä mih oli kiiluačettu heilä, vain tiijän, što Il’l’a rubieu ših šua pyörittämäh hirdä, kuni brihat ei lennetä randoih, a jesli šuau heilä pyzyöbrihoin i voittava. Nu ka. Il’l’a pyöritti, pyöritti kuni kaikin ei langettu. Žen jarmankan jälgeh hiän läzeydy, da väliän i kuoli. Možo šiämen rikko.

Mihal-velli nouzi laučalda, otti kalat, tahto uidie. Jälličekši mie vielä kyžyin:
Neušto Il’l’alla eulun hyväh dielah vägilöidä kunne panna?


A kunne ših aigah panet?

Oligo hiän gramotnoi?

Eulun. Miän kyläššä škola avaudu konža mie jo podroska olin. Il’l’a vähästä vanhembi milma oli. Mie hot’ kakši talvie miän kylän ponmarih kävelin opaštumah kahešta puudua ruista, a Mairinašta razi laškietah lapšen Stuanulla šua... Ka mie häkytin šiun ruadoloista... Lähen.

Myttyöt nämä ruavot, Mihal-velli? Šiula tervehyttä. Passibo paginašta.

Балакирев Николай Михайлович

Илья

русский
Однажды, когда я чем-то занимался возле бани, на берегу речки, ко мне с удочкой подошел дядя Михаил. На ивовом сучке у него весели пять или шесть окуньков.

Поздоровались. Он сел на скамеечку возле бани. Свернул цыгарку. Закурил.

- Покурю, - говорит, - да домой пойду, мне одному на ушицу достаточно. Он приподнял рагульку с рыбками.

Он был одинокий, более чем семидесятилетний старик. Я присел рядом с ним:
- Дядя Михаил, ты как-то давненько, давненько, рассказывал нам, которые моложе тебя, об очень сильном мужике из Марьина, но что-то тогда помешало и рассказ ты не закончил.


- Да-да, помню, об Илье был разговор. Я его весьма хорошо знал. Стало быть тебе об Илье рассказать?

- Хотелось бы.

- Илья - парень был высокий, выше других марьинских, только высоким он не казался, потому что и в плечах был широк. Мне лишь однажды довелось видеть насколько он был силён. В те времена в деревнях, где церковь, во дни приходских праздников устраивались ярмарки. На нашем погосте во Фролы, Покров, Сретенье. В Парфёнове - в Фёдоров день. На ярмарку народу собиралосьповернуться нельзя. Продают, покупают, едят, пьют, поют, плачут, играют, хохочут, дерутсявсего было.

В тот день, о котором речь, ярмарка была в Порфёнове. Я не помню, по какой причине, но отстал от своих деревенских и на ярмарку шел с марьинскими парнями. Их было пятеро, среди них Илья. Шагаем, а марьинские над Ильёй то и дело потешаются. А тот хотя и очень сильный, но смирный и молчун: идёт на шуточки товарищей не отвечает, лишь посмеивается. Дошли до амбара Балачуровых, возле Выставки. Остановились покурить.

У полевых амбаров нижние боковые брёвна, которые лежат на угловых камнях фундамента, длиннее других брёвен и на них настил из тоненьких брёвнышек перед дверью.

- Дядя Михаил, я помню тот амбар. Он еще стоял, когда я в парфёновскую школу ходил.

- Слушай, что дальше было Ну вот, уселись мы на тот настил, курим (Илья был не курящим) марьинские продолжают паясничать да болтать, что в голову идёт. Илья слушал, слушал, да как сцапает с голов парней картузы, да кепки, подцепил своей правой клешнёй конец нижнего бревна амбара, приподнял одной рукой угол и сунул в щель между брёвнами и угловыми камнями кепки. Когда амбар перекосился, мы подумали, что Илья хочет опрокинуть строение и выпорхнули из-под крыши, словно воробьи.

Илья расмеялся: "Теперь, шутники, забирайте свои картузы, если сможете". Те бросились поднимать угол амбара, но сколько не возились, вытащить головные уборы не смогли. Илья им: "Собирайте деньги, бегите в Парфёново, несите четверть вина: будут у вас кепки". Те ему: "Пока бегаем туда-сюда и ярмарка закончится".

Я старику:
- Парням на гулянье можно было и без головных уборов обойтись.


Дядя Михаил отвечает:
- Нет.
В те годы без головного убора в народ не принято было выходить. Слушай, что дальше было. Вернул Илья картузыон не пил вино, и мы пошли на ярмарку. А там народууйма. На той, Парфёновской ярмарке нанимали батраков на время сенокоса, там торговали лошадьми (помнится в тот день, мой свояк хорошего жеребчика купил). Да мало ли чем торговали, коль столько народу собиралось. Смотрим: возле дома псаломщикатолпа парней, мужиков. Подходим. А там на лужайке половичок постелен, на половичке сидит мужик чернявый, видно, что не с наших краёв. Идёт игра: по карельски "вягиведо" называетсяперетягивание палки, теперь молодежь в эту игру не играет?

- Нет. Я даже и не знаю такую игру, - отвечаю дяде Михаилу.

- Играют таким образом: двое садятся на пол или на землю друг против друга, подошвами ног один из них упирается в подошвы другого, оба в руки берут одну и туже палку и оба тянут палку на себя, кто перетянет так, что соперник упадёт на него, тот и выиграл.

Играли на деньги. В это раз игра шла на деньги: рядом с мужиком сложена столбиком мелочь, тот, кто пожелает вступить с ним в игру, такую же кучку денег должен выложить рядом. Один из толпы, смотрим, выложил денежки на половичок, сел напротив мужика, оба взялись за палку, упёрлись ногами друг в друга. Чернявый считает: "Раз, два, тритяни"! Парень едва успел поднатужиться, как полетел над мужиком за его спину.

Мужик кучку денег забрал себе в карман: "Кто следующий"? - спрашивает. Таким же приёмом ещё одного игрока перебросил через голову. Илья и говорит нам: "Я попробую". Сел. Выложил деньги. Мужик двумя руками взялся за палку и протягивает Илье. Илья шлёпнул свою правую ладонь на палку между руками мужика. Второй рукой взяться не успел, как мужик вылупил глаза и смотрит, то на Илью, то на его клешню, вскочил, выдернул из-под Ильи половичокрассыпанные деньги собирать не сталполовичок свернул, зажал под мышкой и быстро удалился под хохот толпы.

И мы с дядей Михаилом посмеялись. Потом он спрашивает:
- Догадался, отчего испугался мужик?


- Рука большая у Ильи.

- Да. Оказалось, что его ладонь равна двум ладоням игрока.

- Что ещё дядя Михаил знаешь об Илье, расскажи уж!

- Пока я разговариваю с тобой, и рыба у меня высохнет Ладно, расскажу ещё о нём, что когда-то слыхал. Лесник рассказывал. Говорил: "Как не приду в Лоту на участок, прилегающий к Марьинскому полю, каждый раз нахожу кучу срубленных еловых веток, спрятанных в кустах. Стал, говорит, стеречь.

Однажды прихожу на участок рано утром и всё ж поймал вораИлью из Марьина. Бегу туда, и своим глазам не верю: Илья на плече несёт длиннющее бревно. Увидел меня, - говорил лесник, - сбросил бревно, я спрашиваю: "зачем тебе бревно понадобилось. А Илья: "сенный сарай строю, а денег на лес нет. Что? Штрафовать будете?" Яокончательно ошарашен: "неси, неси в Марьино, коль сможешь, никому не скажу".

От рассказа лесника я был ошарашен больше, чем сам лесник когда-то:
- Дядя Михаил, как же Илья пни прятал и почему на лошади не возил брёвна, а таскал на себе?


- Пни, - как говорил лесник, он прикрывал мохом, а брёвна на дрогах не возил потому, что боялся оставить следы колёс, по которым можно было вора найти, - говорит дядя Михаил, - а теперь давай подсчитаем, какую ношу Илья таскал на своём горбу полтора километра от меня до Марьина.

На сарай идут брёвна длиной в двенадцать аршин, в метрах будет восемь с половиной метров. Брёвна для сарая применяли не толстые, но и такие брёвна мужики насилу поднимали. Вот, братец ты мой, каков был Илья, а умер молодым. Он вино, как я уже говорил, редко пил, по ярмаркам ходить любил.

Как говорили: пошёл он на ярмарку в Козлово. Там на спор положил бревно себе на плечи. На концах бревна повисли восемь парней: по четыре человека на каждый конец. Не знаю, на что они поспорили, но знаю, что Илья на месте должен был так крутиться с бревном, пока повисшие парни не слетят все с бревна. Исполнил: все слетели. После той ярмарки он заболел и скоро умер. Видимо надорвал сердце.

Дядя Михаил встал со скамейки, взял свою рыбу, собрался уходить. Напоследок я ещё спросил:
- Неужели сила Ильи не нашла достойного применения?


- Где же в те времена применишь?

- Он грамотным был?

- Нет. В нашей деревне школа открылась, когда я уже был подростком, а Илья был постарше меня. Я-то ходил две зимы к нашему пономарю учиться за два пуда ржи. А из Марьина в нашу деревню разве отпустят ребёнка Ну вот, оторвал я тебя от занятий твоих.. Пойду.

- Какие уж это труды, дядя Михаил. Тебе крепкого здоровья. За разговор спасибо.