Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Нома kazakku

История изменений

08 августа 2023 в 22:24 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Есть там в деревне бедный мужик, Хомой звать. Отправляется он по свету, не возьмет ли кто в работники. Идет по тракту, едет поп навстречу. Поп спрашивает у него: – Куда, мужичок, идешь? – Иду работу искать, не возьмет ли кто в работники. Поп говорит: – Я еду работника искать, не пойдешь ли ко мне? – Пойду, брат, мне все равно. – А как звать-то? – поп спрашивает. – Звать Хомой. Поп говорит: – Не велела попадья брать [работника] по имени Хома. Они [разошлись], один в одну сторону, другой – в другую. Хома думает, [как] немного прошел: «У попа батрачить хорошо было бы. Пойду-ка побегу по лесу обратно и снова попаду попу навстречу». Побежал, а у него оказались ножницы с собой, подрезал бороду, чтобы поп не узнал. А раньше ведь дороги были худые. Поп ехал очень тихо. Встречаются опять с попом, спрашивает: – Куда, мужичок, идешь? – Иду по свету, не возьмет ли кто в работники. Поп говорит: – Я еду работника искать, не пойдешь ли ко мне? – Пойду, брат, – говорит. – Как зватъ-то? – поп спрашивает. – Звать Хомой. – Не велела матушка брать работника по имени Хома. Хома думает: «Как же теперь»? Опять расходятся: поп едет в одну сторону, Хома [идет] в другую. Идет Хома немного и думает: «Пойду попытаюсь третий раз попроситься к попу». Бежит обратно по лесу, остриг себе голову. Опять идет навстречу попу. Встретились, поп спрашивает: – Куда, мужичок, идешь? – Иду по свету, не возьмет ли кто в работники. Поп говорит: – Я еду работника искать, пойдешь ли ко мне? – Пойду, братец. Поп спрашивает: – Как звать-то? Он отвечает: – Звать Хомой. Поп говорит: – Третий человек попадается навстречу, и всех звать Хомой! А Хома отвечает попу: – У нас, батюшка, всех мужиков звать Хомой. Пап думает: «Тогда не стоит ехать дальше, а надо взять в работники этого мужика». Приезжают домой в погост. Попадья спрашивает у попа: – Как зватъ-то работника? Поп отвечает: – Работника звать Хомой. – Я ведь тебе не велела приводить работника по имени Хома. Поп говорит: – Три мужика попались навстречу, и всех звать Хомой, и этот Хома сказал мне: «У нас все Хомы», потому дальше и не поехал. Стал Хома работать, работает хорошо. Попу понравился работник, и попадье понравился, а Хома – мужик не простой. К попадье ходит друг, дьякон. Ну, так как [поп] очень хорошо относится к Хоме, Хоме стало жалко попа. Думает Хома: «Изведу я этого дьякона, перестанет он к попадье ходить». Наступает летняя пора, собирается поп с работником на покос. А попадья и дьякон говорят: «Вот теперь пойдет поп с работником на неделю на покос, потом хоть поживем своей волей». И уходит поп с работником на покос. Отходят с километр от деревни, работник и говорит попу: – Батюшка, мы косить идем, а бруски дома остались! Надо сходить принести. Поп говорит: – Беги, братец, скорей принеси. Идет Хома. Заходит потихоньку в сени, стал заходить в избу – на двери крючок. Слышит, уже дьякон там, стукнул в дверь, попадая говорит: – Это Хома, наверно что-либо забыли, и пришел взять. Куда я теперь тебя спрячу? Спрятать тебя надо: вот лестница на чердак, лезь в корзину с пухом. Попадья открывает дверь и спрашивает у Хомы: – Что забыли? Хома отвечает попадье: – Батюшка велел – есть ведь на чердаке корзина, пух уже слежался и испортился – выбросить корзину в окно чердака. И идет по лестнице, поднимается на чердак, берет корзину с пухом – еле вытряхнул через окно на улицу, а дом был двухэтажный. Дьякон плюхнулся вниз. Хоть пух и мягкий, но бок ушиб и едва заковылял. Хома говорит матушке: – Вишь, до чего сгнил пух, вон какой червяк пополз! Берет бруски и идет к попу, приходят на покос косить. А поп был простоватый, не знал, что его жена имеет дело с дьяконом. И Хома не рассказывает ему об этом случае. Косят неделю.^ Ночуют на покосе. В субботу приходят домой. Матушка встречает, баня истоплена, кормит, поит, спать укладывает. Наступает понедельник, опять собираются на покос. Теперь покос близко, за версту от деревни, и покос дьякона рядом с поповским. А в воскресенье Хома подслушивает разговор попадьи с дьяконом. Попадья говорит дьякону: – Поп велит прийти в понедельник на покос с обедом, но я сначала отнесу им похуже еду, а потом приду к тебе на покос, принесу получше, только ты поставь метки, как на покос идти, чтобы поп не увидел. Идут на покос,| по пути Хома ставит метки, как попадья велела ставить дьякону. В полдень попадья приходит к перекрестку и смотрит, что есть метки, и говорит: – Это на покос дьякона, а эта тропка на наш покос. Берет что похуже, а лучшее оставляет тут и идет по тропинке, приходит, а там косит дьякон. Зовет его на опушку леса и говорит: – Прости уж ты меня, вот по ошибке принесла тебе харчи похуже. И оставляет дьякону. Возвращается обратно на тропку, берет получше еду – это теперь с горя надо отнести попу и работнику. Приходит на покос, подает еду попу и работнику. Поп ест и думает: «Десять лет с женой живу, такого обеда и в пасху не едал, а тут на покос принесла». Поели, отдохнули, опять идут работать. Вечером пошли домой, и попадья с ними. Переспали ночь, на следующий день идут сено убирать. Утром рано, день хороший. А попадья остается еще дома, опять обещается принести обед и прийти помогать. Отошли немного от деревни, Хома и говорит попу: – Батюшка, пошли мы сено убирать, а грабли дома остались! Поп говорит: – Сходи, сынок, принеси. Уходит Хома. Тихонечко заходит в сени и хочет в избу войти, а на двери крючок. Наверно, дьякон там. Стукнул в дверь, попадья говорит: – Это Хома, наверно что-нибудь забыли. И куда же я теперь тебя спрячу? Очень уж хитер Хома, как бы не нашел он. И велит дьякону раздеться. Дьякон раздевается. Попадья велит встать на стол. И стоять так, что если Хома откроет дверь в горницу и будет смотреть, чтобы не шевельнулся, с раскинутыми руками. Будешь как крест, а на кресте бог распятый. И открывает дверь Хоме, и спрашивает у Хомы: – Что, Хома, забыли? Хома отвечает: – Хоть утро и погожее, но вечером может пойти дождь, вот батюшка и послал меня. Есть ведь в горнице на столе святой, ему поставить три раза по девять свечей и велел молиться, потом, может, весь день будет вёдро. Хома говорит матушке: – Дай свечи, я поставлю, и будем молиться. И начал Хома свечи ставить, и нарочно капает воску на голые ноги, руки и все тело, и стали молиться. Молились с час времени. Больше дьякон не мог терпеть, заговорил. А Хома говорит: – Смотри-ка, усердно как молились, так и бог ожил! И потом дьякон говорит попадье: – Теперь я больше к тебе не приду, пока не выгонишь этого работника прочь! Потом попадья Хоме говорит: – Много ли надо платить [за время], пока ты у нас работаешь?^ Отдам деньги! Хома говорит: – Надо триста рублей. Попадья говорит: – Раньше у нас был работник, проработал три года, взял только одну сотню, а тебе за неполный год надо триста! Потом попадья и дьякон собирают остальные деньги и отдают триста рублей, и отправляют Хому прочь. Возвращается Хома домой, покупает корову, лошадь, строит дом и больше не батрачит. Стал хорошо жить.

08 августа 2023 в 21:41 Нина Шибанова

• создал(а) текст
• создал(а) перевод текста
• создал(а) текст: On sie kyläs kewhy mužikku.^ Homa on nimi. Lähtöw häi mieroh, eigo ken ota kazakakse. Astuw d’uomua myö, ajaw pappi vastah. Pappi kyzyw hänel: – Kunna, mies, matkuat? – Matkuan ruaduo eččimäh, eigo ken ottas kazakakse. Pappi sanow: – Minä ajan kazakkuo eččimäh, etgo minule lähte? – Lähten, velli, minule yksikai. – Mibo on nimi? – pappi kyzyw. – Nimi on Homa. Pappi sanow: – Homa nimellisty ei käskenyt papad’d’u ottua. Hyö – yksi yksiel, toine toiziel. Homa duwmaiččow (palaizen astui lujal): «Papilluo kazakoija hyvä oliz ollu. Lähten d’uoksen meččie myö därilleh i tulen uvvessah papile vastah». I d’uostes hänelleh puwtuttih nožničemet kerale, lyhendäw parran, štobi̮ ei pappi tundiz. A ennen ved’ dorogad oldih pahat. Pappi ajoi ylen hil’l’ai. Yhtytäh opät’ papin kera, kyzyw: – Kunna, mies, matkuat? – Matkuan mieroh, eigo ken ota kazakakse? Pappi sanow: – Minä ajan kazakkuo eččimäh, etgo łähte minule? – Lähten, velli, – sanow. – Mibo on nimi? – pappi kyzyw. – Nimi on Homa. – Ei muatuška käskeny ottua Homa nimellisty kazakkuo. Homa duwmaiččow: «Kui nygöi»? Opät’ erotah: pappi ajaw yksiel, Homa, toiziel. Astuw Homa palaizen i duwmaiččow: «Lähten opin kolmanden kerran papile taritakseh». D’uoksow därilleh meččie myö, keriččöw ičelleh piän. Astuw opät’ papile vastah. Vastavutah.^ Pappi kyzyw: – Kunna, mies, menet? – Matkuan mieroh, eigo ken ota kazakakse. Pappi sanow: – Minä ajan kazakkuo eččimäh, lähtedgo minule? – Lähten, velli. Pappi kyzyw: – Mi on nimi? Häin vastuaw: – Homa on nimi. Pappi sanow: – Kolmas mužikku tulow vastah i kai on Homa nimellizet! А Homa papile vastuaw: – Meil on, buat’uška, kai mužikat Homat. Pappi duwmaiččow: «Siid ei maksa ajuo ielleh, a pidäw ottua kazakakse tämä mies». Tullah kodih pogostale. Papad’d’u kyzyw papil: – Mibo on nimi kazakal? Pappi vastuaw: – Kazakal on nimi Homa. – Minä ved’ kielin Homa nimellisty kazakkuo tuomas. Pappi sanow: – Kolme mužikkuo tuli vastah i kai oldih Homa-nimellizet, i tämä Homa sanoi minule: «Meil ollah kai Homat», sendäh en menny ielleh. Rubiew Homa kazakakse i ruadaw hyvin. Pappi mieldyi kazakkah i papad’d’u mieldyi, a Homa mies ei prostoi. Papad’d’ah kävyi druwgudiekkon. Nu ku pappi pidäw Homua ylen hyvin, Homale rodih žiäli pappii. Duwmaiččow Homa: «Hävitän minä nečen diekkonan, heitäw häi kävyndän papad’d’alluo». Tulow kezäaigu, varusteleh pappi kazakan kera niityle. A papad’d’u da diekkon paistah: «Vot nygöi lähtöw pappi nedälikse kazakan kera niityl, siid ehki omal vol’al elämmö». I lähtöw pappi kazakan kera niityle. Astutah kilometra kyläs päi, kazakku papile sanow: – Buat’uška, myö menemmö niittämäh, a kovažimed diädih kodih! Pidäw lähtie tuvva. Pappi sanow: – Mene, velli, d’uokse teriembi, tuo. Lähtöw Homa. Menöw hil’l’aizeh senčoih i rubiew menemäh pertih, uksel on kr’učku. Kuwlow, d’o on diekkon sie, kolahuttaw ustu, papad’d’u sanow: – Nygöi neče on Homa, naverno mi-tahto unohtettih i tuli sidä ottamah. Kunnabo nygöi minä sinun peitän? Peittie sinuo pidäw: täz on čerdakkah pordahat, mene hewhenkomšah. Papad’d’u avuaw i kyzyw Homal: – Minbo unohtiitto? Homa vastuaw papad’d’ale: – Buat’uška käski, čerdakas onhäi hewhenkomšu, hewhenet on homehtunnuzet i pahat, lykätä komšu čerdakan ikkunas alah. I menöw pordahiz, nowzow čerdakkah, ottaw hewhenkomšan i odva kiendäw ikkunas pihale, a kodi oli kaksietuažahine. Diekkon kömsähtih alah. Hot’ hewhenet oldih pehmiet, no vie bokku sattoih i odva lähti astumah. Homa sanow muatuškale: – Näidgo kuhe sah on sportittuheze hewhenet, d’o miittuine madoine lähti! Ottaw kovažimet i tulow papilluo, i astutah niityle niittämäh. A pappi oli prostottaw, ei tiedäny, što oma akku imeiččöw dielon diekkonan kera. I Homa ei sano hälle tädä slučeidu. Niitetäh nedäli, yölöil muatah niityl. Suovattan tullah kodih. Muatuška vastuaw, kyly lämmitetty, syöttäw, d’uottaw, muata panow. Tulow enzimäineargi, opät’ varusteltaheze niityle. Nygöi on niitty lähel, yksi on virstu kyläs, i diekkonan niitty on papin niityn rinnal. A pyhänpiän aigana Homa kuwlow papad’d’uo da diekkonuo pagizemas. Papad’d’u sanow diekkonale: – Pappi kuččuw murginan enzimäizenarren niityl, no minä enzimäi vien heile pahembat syömizet, a siid tulen sinun niityle, tuon parembat, no vai azu tiehtet, kui niitule tulla, štobi̮ ei nägis pappi. Lähtietäh niityle.^ Mennes Homa azuw tiehtet, kui käski papad’d’u azuo diekkonale. Puolenpäin aigana papad’d’u tulow tiešuarale i kaččow, on tiehtet, i sanow: – Neče on diekkonan niitule, a tämä n’okos, tropinku, menöw meijän niityle. Ottaw pahembat syömizet, a parembat dättäw sih i lähtöw n’okohtu myö. Astuw n’okohtu myö, menöw, ga diekkon niittäw. Kuččuw mečän randah i sanow: – Prosti, raukku, nygy ošipkas minä toin pahembat syömizet. I dättäw diekkonale. Menöw därilleh n’okkohol i ottaw parembat syömizet i ned nygöi gor’as pidäw vedie papile da kazakale. Tulow niityle, andaw syömizet papile da kazakale. Pappi syöw da duwmaiččow: «Kymmene vuottu akan kera elän, nengostu veruo ni äijänpäin en syöny, a nygöi toi niityle». I syvväh murgin, huagavutah, lähtietäh орät’ ruadoh. Illal lähtieh kodih i papad’d’u on heijen kera. Muatah yö, tossupäivän lähtietäh luvvole. Huondeksel aijoi, päivy on hyvä. A papad’d’u diäw vie kodih i uskaldaw opät’ tuvva murginan i tulla ruadoh. Astutah palaine kyläs päi, Homa papile sanow: – Buat’uška, myö heinii uberimah menemmö, a haravat jiädih kodih! Pappi sanow: – Mene, poigane, tuo. Lähtöw Homa. Tulow hil’l’aizin senčoih i rubiew pertih menemäh, uksel on kr’učku. Naverno, diekkon on sie. Kolahuttaw ustu, papad’d’u sanow: – Neče on Homa, naverno mi-tahto unohtettih. Kunnabo nygöi minä sinun peitän? Ylen on Homa viizas, štobi̮ ei vois löytä! I käsköw diekkonale d’aksuakseh. D’aksah diekkon. Papad’d’u käsköw nosta stolale seizoi. I seizuo muga, jesli Homa gorničan uksen avannow i kaččonow, štobi̮ ed lekahtazih, kiät huarattuo. Roitoz gu ristu i ristah raspinoidu d’umal. I avuaw uksen Homale i kyzyw Homal: – Midä, Homa, unohtiitto? А Homa vastuaw: – Huondeksel on hot’ päivy hyvä, no illal voibo vihmuo, a buat’uška työndi minun. Onhäi sv’atoi gorničas stolal, sille panna kolme yheksie tuohustu i käski moliekseh, siid mowžet pidäw kaiken päivän povvannu. Homa muatuškale sanow: – Anna tuohukset, minä panen i rubiemmo molimaheze. I rubiew Homa tuohuksii panemah i nareko vahuo tiputtaw pal’l’ahile d’alloile, käzile i kaikele rungale, i ruvettih molimaheze. Molittiheze čuassu aiguo. Enämbi diekkon tirpuo ei voinu, diävii paginan. А Homa sanow: – Kačo, vai userdno moliimokseh, kai d’umal hengistyi! I siid diekkon papad’d’ale sanow: – Nygöi minä enämbi sinulluo en tule, kuni et työndäne tädä kazakkua ieres! Siid papad’d’u Homale sanow: – Äijygo pidäw palkuo, min aiguo meil ruavoid, annan d’engat! Homa sanow: – Pidäw kolme sadua. Papạd’d’u sanow: – Enne meil oli kazakku, ruadoi kolme vuottu, otti vai yhten suan, a sinule pidäw vajuas vuvves kolme sadua! Siid papad’d’u i diekkon kerätäh dostalit d’engat i annetah kolme sadua i työtäh Homuo ieres. Tulow Homa kodih, ostaw lehmän, hevon, azuw kodin i enämbi ei kazakoinnu. Piäzi hyvin elämäh.