ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Bajarin neidine – muanruadajan neidine

Bajarin neidine – muanruadajan neidine

карельский: ливвиковское наречие
Новописьменный ливвиковский
- Bajari, sanotah, on čoma: moine hyväntahtoine, moine ilokas. Yksi dielo vai ei ole hyvä: häi liijan suvaiččou ajella jälles neidizii. Ga, minus, se vie ei ole hädä: aijan mendyy häi vagavuu.
Kulleh minule himoittas händy nähtä! hengästyjen sanoi Liza.
Ga, midäbo täs on jygiedy? Tugilovo on meijän lähäl, kaikkiedah kolme virstua: mengiä kävelemäh sih agjah libo ajakkua hebozel selläs; työ varmah vastuatto händy. Häihäi joga päiviä, aijoi huondeksel, lähtöy mečästämäh orožan kel.
Ga ei, se ei ole hyvä. Häi suau duumaija, gu minä händy jälles ajelen. Sidä paiči, meijän tuatat ollah riijas, ga sit minulegi yhtelläh ei suas hänenke tuttavuo... Ah, Nast’a! Tiijätgo midä? Minä selgien muanruadajan sobih!
Ga toven, pangua piäle koiskuvo tus paltinaspäi ommeltu pitky paidu, ferezi, da rohkieh astukkua Tugilovah; uskokkua minuu, gu Berestov sit jo ei uijita teidy.
A tagalazien kieleh minä maltan paista ylen hyvin. Ah, Nast’a, armas Nast’a! Mittuine hyvä on ajatus.
Dai Liza vieri muata miettijen vältämättäh täyttiä oma ilokas ajattelu.
Jo tossupiän häi algai todevuttua omua pluanua, työndi ostamah bazaril koiskuvottuu paltinua, sinisty kitaikkua da vaskinyblästy, Nast’an avun vuoh viili ičele paijan da ferezin, pani ombelemah kaikkii neispertis, da ehtäkse kai oli valmis. Liza oppi piäle uvvet ruutat da zirkalon ies tunnusti, gu nikonzu vie ei ozutannuhes omale ičele moizekse hyvänägöizekse.
Häi saneli uvvessah oman roulin, astujes syväh kumardelih da jälles monen kerdua lekutti piädy, savi-ižäkažiloin jytyi, pagizi muanruadajien murdehel, nagroi peittäjen silmii hiemual, da sai Nast’as tävven hyväksyndän.
Oli hänel yksi vaigevus: oppi häi vai proidie pihua myöte kengättäh, ga turveh čökitti hänen pehmielöi jalgoi, a hiekku da kivyzet tunnuttih hänele tirpamattomikse. Nast’a sitgi hänele avvutti: häi otti miärän Lizan jallas, juokseldi niityle Trofim-paimoilluo da kyzyi händy azuo puaran virzuu sidä miäriä myö.
Tossupiän ylen aijoi Liza jo havačui. Kaikin talois vie muattih. Nast’a pihaveriän tagan vuotteli paimoidu. Rubei soittamah torvi, da kyläläine karju lähti ryntiämäh pitkälleh bajarin pihas siiriči. Trofim Nast’an ies astujes andoi hänele pienet kirjavat virzut da sai hänes puolen rubl’ua palkakse. Liza hil’l’azeh selgii muanruadajan sobih, šupettajen andoi Nast’ale omat käskyt miss Žaksonah näh, lähti tagapordahile da ogrodan kauti lähti juostol pellole.
Huodesrusko loškotti päivännouzupuoles, da pilvien kulduriävyt buiteku vuotettih päivästy, kui herrukundu vuottau gosuduarii; kajožu taivas, huondesviluine, kaste, tuulut da linduzien pajatandu täytettih
Lizan syväindy yskyniekan ilomielil; tuttavienke mittumuatahto vastavustu varaten, häi buiteku ei astunuh, ga lendi.
Tuatan kondumuan rajal olijah roššah lähettyy Liza lähti astumah hillembäh. Täs hänel pidi vuotella Alekseidu. Hänen syväin kovah tykki menetiijä min periä; ga varavo, kudai yhtesmatkuau meijän nuorien mielettömyksienke, ongi niilöin piälimäzenny mielenhyvyönny. Liza tuli rošan hämärih. Rošan kumei, muuttui šihineh tervehti neidisty. Iložus hänen aleni. Vähin-vähäzin häi uppoi magieloih huavehmielih. Häi ajatteli ga suatgo tarkah tiediä, midä ajattelou seiččietostuigäine neidine, yksinäh olles, rošas, keväthuondeksen kuvven aigua?
Ga nu sit, häi ajatellen astui korgieloil puuloil mollembis puolis pimendettyy tiedy myöte, kui silkeskie ylen hyvä vainukoiru haukui händy. Liza pöllästyi da iännähtih. Sil aigua kuului iäni: "Tout beau, Sbogar, ici" – da nuori mečästäi ozuttihes tuhjožikon tuanpäi. Älä varua, armahaine, sanoi häi Lizale, – minun koiru ei pure.
Liza ehti jo tulla čusvieh pöllästyksis da maltoi kerras kiändiä ičele hyövykse sen šeikan.
Ga ei, bajari, tädä sanojes häi heittihes puolelleh pöllästynnyökse, puolelleh huijustelijakse, varuan, – se, näithäi, moine on vihaine; uvvessah hyppiäy haukkumah.
Aleksei (lugii jo tunnusti hänen) sil aigua kačoi tarkazeh nuoreh muanruadajah.
Minä suatan sinun, ku sinä varannet, sanoi häi neidizele, – sinä annatgo minule luvan astuo sinun rinnal?
Ga kenbo sinule ei anna astuo? vastai Liza, – sinun valdu, rua kui tahtot, a tie on kaikkih niškoi.
Kuspäibo sinä olet?
Prilučinaspäi. Minä olen Vasilii-sepän tytär, menen gribah (Lizal kandoi tuohirobehuttu nuorazel).
A sinä, bajari? Tugilovskoigo olet?
Ihan muga, vastai Aleksei, – minä olen nuoren bajarin kodikäskyläine.
Alekseile himoitti suattua samanarvozele tazole heijän välit. Ga Liza kačahtih häneh da rubei nagramah.
Ai kielastat, sanoi häi, – älä bluaznannu pie. Näin, gu sinä iče olet bajari.
Mindähbo sinä muga duumaičet?
Ga kaikkie myö.
Ga yhtelläh?
Kuibo et bajarii eroittas käskyläzes? Sellinnyh olet toizeh luaduh, pagizetgi toizin, dai koiruraškua kučut vierahah kieleh.
Midä hätkembän paistih, sidä enämbäl Liza mielyttii Alekseidu. Harjavunnuh olemah hienosteluloittah hyväččäzien kyläläzien tyttölöinke, häi tahtoi vai sevätä neidisty, ga Liza hyppäi hänespäi čurah da silkieskie rodih kovatabazekse da vilunägözekse. Se hos nagratti Alekseidu, ga pietti händy iellizis tegolois.
Ku tahtonetto työ, gu myö olizimmo iellehpäi dovarišoinnu, sanoi häi ylbiesti, sit, olgua hyvät, älgiä unohtelkuattokseh.
Kenbo on opastannuh sinuu täh viizahuoh? nagrajen kyzyi Aleksei. Eigo hos se ole Nasten’ka, minun tuttavu, teijän bajarin tyttären neiskäskyläine? Ga vot mittuzeh luaduh leviey opastus!
Liza tostihes, gu unohti omah roulih näh, da kerras koheni.
A midäbo duumaičet? sanoi häi, – engo minä nikonzu ole olluh bajarin pihas? Älä varua: kaikkie olen kuulluh da nähnyh. Yhtelläh, jatkoi häi, – sinunke lallattajes gribua et keriä. Mene vai sinä, bajari, čurah, a minä lähten toizeh. Prošken’n’ua kyzymmö
Liza tahtoi lähtie iäre, Aleksei pidi händy käis.
Kuibo sinun nimi on, eloine minun?
Akulina, vastai Liza, oppijen piästiä omii sormii Aleksein käispäi, – ga työnnä jo, bajari; minul jo aigu on kodih mennä.
Nu, minun hyvä Akulina, vältämättäh tulen gostih sinun tuattas luo, Vasilii-sepän luo.
Midä sinä? vastusti palavah Liza, – ruadi Hristua, älä tule. Tiijustettaneh kois, gu minä bajarinke rošas lallatin kaksikahtel, sit hädiä näin: tuatto minun, Vasilii-seppy, lyöy surmassah minuu.
Ga minä vältämättäh tahton uvvessah sinunke vastavuo.
Nu konzugi minä myös tulen tänne gribah.
Konzubo?
Ga hos huomei.
Armas Akulina, ukkailizin sinuu, ga en ruohti. Ga sit huomei, täl aijal, mugahäi?
Muga, muga.
Dai etgo sinä muanita minuu?
En muanita.
Anna luja sana.
Nu täs sille pyhä piätteniččy, tulen.
Nuoret erottih. Liza lähti mečäspäi, astui poikki pellos, hiivoi peitoči saduh, da kiirehel juoksi fermale, kus händy vuotti Nast’a. Sie Liza selgii omih sobih, hajamielizesti vastai tirpamattoman armahan dovarišan kyzymyksih, da tuli gost’upertih. Stola oli katettu, huondesvero oli valmis, da miss Žakson, kudai oli jo valgiekse pudrinuhes da kiinitännyh vyöččimen kaidazekse, leikkai hoikkazii leibyviibalozii.
Tuatto kiitti Lizua aigazes kävelykses:
Ei ole nimidä tervehembiä, sanoi häi, – migu havaččuo zor’al

Пушкин Александр Сергеевич

Барышня - крестьянка (отрывок)

русский
Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно нехорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится.
Как бы мне хотелось его видеть! сказала Лиза со вздохом.
Да что же тут мудреного? Тугилово от нас недалеко, всего три версты: подите гулять в ту сторону или поезжайте верхом; (вы верно встретите его. Он же всякой день, рано поутру, ходит с ружьем на охоту.
Да нет, нехорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне всё же нельзя будет с ним познакомиться... Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!
И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает.
А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя, милая Настя! Какая славная выдумка!
И Лиза легла спать с намерением непременно исполнить веселое свое предположение.
На другой же день приступила она к исполнению своего плана, послала купить на базаре толстого полотна, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру всё было готово. Лиза примерила обнову и призналась пред зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась.
Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз потом качала головою, наподобие глиняных котов, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение Насти.
Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол ее нежные ноги, а песок и камушки показались ей нестерпимы. Настя и тут ей помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала в поле к Трофиму пастуху и заказала ему пару лаптей по той мерке.
На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Весь дом еще спал. Настя за воротами ожидала пастуха. Заиграл рожок, и деревенское стадо потянулось мимо барского двора. Трофим, проходя перед Настей, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину в награждение. Лиза тихонько нарядилась крестьянкою, шепотом дала Насте свои наставления касательно мисс Жаксон, вышла на заднее крыльцо и через огород побежала в поле.
Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского владения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея. Сердце ее сильно билось, само не зная почему; но боязнь, сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную их прелесть. Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум ее приветствовал девушку. Веселость ее притихла. Мало-помалу предалась она сладкой мечтательности. Она думала... но можно ли с точностию определить, о чем думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра?
Итак, она шла, задумавшись, по дороге, осененной с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная легавая собака залаяла на нее. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: "Tout beau, Sbogar ici"  - и молодой охотник показался из-за кустарника. - "Небось, милая, — сказал он Лизе, — собака моя не кусается".
Лиза успела уже оправиться от испугу и умела тотчас воспользоваться обстоятельствами.
"Да нет, барин, — сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, — боюсь: она, вишь, такая злая; опять кинется".
Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на молодую крестьянку.
"Я провожу тебя, если ты боишься, — сказал он ей; — ты мне позволишь идти подле себя?"
"А кто те мешает? отвечала Лиза, — вольному воля, а дорога мирская".
"Откуда ты?"
"Из Прилучина; я дочь Василья кузнеца, иду по грибы" (Лиза несла кузовок на веревочке).
"А ты, барин? Тугиловский, что ли?"
"Так точно, — отвечал Алексей, — я камердинер молодого барина".
Алексею хотелось уравнять их отношения. Но Лиза поглядела на него и засмеялась.
"А лжешь, — сказала она, — не на дуру напал. Вижу, что ты сам барин".
"Почему же ты так думаешь?"
"Да по всему".
"Однако ж?"
"Да как же барина с слугой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по-нашему".
Лиза час от часу более нравилась Алексею. Привыкнув не церемониться с хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее; но Лиза отпрыгнула от него и приняла вдруг на себя такой строгий и холодный вид, что хотя это и рассмешило Алексея, но удержало его от дальнейших покушений.
"Если вы хотите, чтобы мы были вперед приятелями, — сказала она с важностию, — то не извольте забываться".
"Кто тебя научил этой премудрости? спросил Алексей, расхохотавшись. Уж не Настенька ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями распространяется просвещение!"
Лиза почувствовала, что вышла было из своей роли, и тотчас поправилась.
"А что думаешь? сказала она, — разве я и на барском дворе никогда не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако, — продолжала она, — болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим..."
Лиза хотела удалиться, Алексей удержал ее за руку.
"Как тебя зовут, душа моя?"
"Акулиной, — отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы от руки Алексеевой; — да пусти ж, барин; мне и домой пора".
"Ну, мой друг Акулина, непременно буду в гости к твоему батюшке, к Василью кузнецу".
"Что ты? возразила с живостию Лиза, — ради Христа, не приходи. Коли дома узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет; отец мой, Василий кузнец, прибьет меня до смерти".
"Да я непременно хочу с тобою опять видеться".
"Ну я когда-нибудь опять сюда приду за грибами".
"Когда же?"
"Да хоть завтра".
"Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею. Так завтра, в это время, не правда ли?"
"Да, да".
"И ты не обманешь меня?"
"Не обману".
"Побожись".
"Ну вот те святая пятница, приду".
Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу, перебралась через поле, прокралась в сад и опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала ее. Там она переоделась, рассеянно отвечая на вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в гостиную. Стол был накрыт, завтрак готов, и мисс Жаксон, уже набеленная и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки.
Отец похвалил ее за раннюю прогулку:
"Нет ничего здоровее, — сказал он, — как просыпаться на заре".