ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Sem’onov P’otr . Ildaizen vuottajes

подкорпус: художественные тексты

Источник:
Ildaizen vuottajes. Petroskoi: Periodika, 2001, с. 7

Sem’onov P’otr

Ildaizen vuottajes

карельский: ливвиковское наречие
Новописьменный ливвиковский
Konzu mustelen oman eloksen alguu, mieleh tulou moine kuvaine: minä iče, valgeirožaine pieni brihaččuine vienon iänenke, pagizen minun vahnembien luo tulluzien gostienke. Net paginat oldih lyhyöt, a mustoh jätettih moizen jällen, mittuman voi jättiä vai kuivu tuuli, kudai tappau matkal kaiken elävän.
Suurikazvoine leveirungu gost'u, kudamal oldih suuret kobrat da turbei du, jo pagizi kai tyhjät paginat vahnembien kel. Ildastu tirpamattah vuottajen häi sydiihes hölmönny čupus čuppuh. Konzu hänen igävy kačahtus seizatui minun kohtale, häi kyzyi minul muite vai:
- A-haa, nuori mies. Kuibo myö elämmö?
Pienenny nengomih kyzymyksih minä vastailin ylen vagavasti. Minä duumaičin, gu kerran nengoine tobju mies kyzyy, sit häi todeh tahtou tiediä, kui minul dielot ollah. Nenga smiettihyy minä tahtoin tarkembah sanella gost'ale, kui elän, vas- tain hyväzesti:
-Kudakui, passibo. Elän hil'l'akkazeh.
Muga, muga. Se on hyvä. A etgo sinä toiči tölmä?
Vai hölmö voi vuottua myvvitysty nengomah kyzymykseh. Tiettäväine, minä
vastain:
Ei, en tölmä.
Muga, muga. Sit olet moločču.
Minuutan verran häi seizoi minun ies ajatellen, pidäsgo vie midägi kyzyö, sit punaldih vahnembihpäi da algoi paista tyhjii paginoi aijan tappamizekse:
-Teilhäi on jo ihan suuri mies kazvanuh!
Muga on, kazvau, ga et ehti ni silmäl lipahuttua. Hänele on jo yheksä vuot- tu, vastattih vahnembat.
-Kummua sanot?! gost'u kirgai muga kummeksijen, rounu häi tiijusti, buite minul on jo kaheksakymmen vuottu. - Vot nikui en smiettinyh!
- Ihan tottu, opi vai duumaija, vastattih vahnembat.
Enzimäi minule oli mieldy myö, gu kaikin nengomal himol kyzelläh minuh näh. Terväh onnuako minä ellendin, mindäh gost'at muga ahkerasti kyzelläh. Vahnembat varattih gu ildaizen vuottajes gost'at ei ruvettas igävöimäh, a gost’at nimil ei tahtottu ozuttua, buite hyö tuldih vai ildaizele i minun igä da iče minä olen heile mielehine gu mulloine lumi.
Enzimäzen gost❜an peräs, kudai nygöi istui pimies čupus rojalin tagua, minun edeh jiävihes toine gost'u, burčukäzienke da kerityn parranke (nämä gostien primietat jiädih mustoh loppemattomien n'opindoin da sebävyksien periä). Häi sanoi:
— A-a, nuori mies, sinägi täs olet. Sit midäbo, ainos vai ajattelet?
En, varatessah šupetin minä. - Muga vai... istun.
Muga vai istut?! Ha-ha! Sehäi on ylen hyvä! Häi "muga vai istuu". Ga sit istu. Suvaičetgo mamua?
Suvaičen...
Mugai pidäy.
Häi jo tahtoi lähtie iäre, a sit mustoitti: yksikai ildastu pidäy vuottua vie kym- mene minuuttua. Pitkil jalloil häilähtellen häi kyzyi väzynyöl iänel:
-Nu, kuibo ollah meijän dielot?
- Kudakui, passibo, vastain minä.
-Opastutgo?
-Opastun.
Häi tageni minuspäi rožat muigiennu, sit punaldih vahnembih päi— rožat tävvyttih ihastuksel.
Ongohäi teil hyvä brihaččuine! Minä kyzyin: "Opastutgo?", a häi, oppiet vai duumaija, vastai: "Opastun". Äijygo hänel on igiä? kyzyi gost'u.
Yheksäs vuozi menöy, vastattih vahnembat.
Kai muut gost'at sežo punaldettih igävystynnyöt silmät minuhpäi. Pagin rubei sambumah da piästämäh savvuu gu paha tuli märris oksis.
-Jokse on yheksäs? Minä duumaičin seiččei.
-Kui se aigu menöy!
-Älä virka!.. Ennemullostu oli vaste seiččemes vuozi, a nygöi on jo yheksäs.
Gost'u pagizi, a iče hörkisti korvua gu kaži, kudai kuuli hiiren šuhizuksen kar- zinas: toizes pertis syöndystolua valmistajes kento rämähytti veičel juodua vas- te. Häi sanoi:
Lapset ylen terväh kazvetah.
Tottu. Sendäh häi ongi nengoine laihaine. Kai menöy kazvole, vastattih vahnembat.
Kazvat- roitos suuri, tarkah piätti ruskeipiä gost'u da eistyi lähembäkse syöndypertin ustu. Siepäi tuli käskyläine, midä lienne šupetti muamale. Kaikin säbjähtettihes, ga gostiennu olles ei ozutettu, buite ollah valmehet hypätä da juosta syöndypertih. Tirpetah, ozutellah ihan tostu: hyvänägöizin rožin vietäh kiža loppuh.
-Työ annattogo händy gimnazieh vai muuh školah? kyzyi gost❜u.
-Emmo vie tiijä... Minä duumaičen, školah roihes parembi.
-Tiettäväine! Škola on ylen hyvä. Gu tahtonetto hänele hyviä ozua, sit minä teile muga n'evvon...
-Olgua hyvät, tulgua syömäh, kuuluu tuatan iäni syöndypertispäi.
I sit-kukastu kummua! - n'evvuo, kudamas ripui kai minun oza, hyväntah- toi gost'u ei andanuh. Häi hypästih muga ruttoh, rounu hänen ual ambui kreslu, tostih i sanoi.
-Ga miksebo neče, toven! Teil on nengoine häly, ihan tottu...
Kaikkien rožis rounu nägymätöi päiväine pastoi. Kaikin hierottih käzii, kai- kin seizateltih jallal toizele, igävästi piästettih iel naizii, a iče parembi ähkittäs heidy syväindy myöte kobral da hypittäs heis piäliči, gu tuulispyöröi lennettäs syöndypertih. Kaikkien rožat ičestäh venyttih levielöih muhelduksih. Konzu enzimäine lohipala puutui suuh, gosit'ien huulet mendih endizelleh...

Аверченко Аркадий

В ожидании ужина

русский
Обращая свои усталые взоры к восходу моей жизни, я вижу ярче всего себя – крохотного ребенка с бледным серьезным личиком и робким тихим голоском – за беседой с пришедшими к родителям гостями. Беседа эта была очень коротка, но оставляла она по себе впечатление сухого унылого самума, мертвящего все живое.
Большой, широкий гость с твердыми руками и жесткой, пахнущей табаком бородой глупо тыкался из угла в угол в истерическом ожидании ужина и, исчерпав все мотивы в ленивой беседе с отцом и матерью, наконец, обращал свои скучающие взоры на меня…
– Ну-с, молодой человек, – с небрежной развязностью спрашивал он. – Как мы живем?
Первое время я относился к такому вопросу очень серьезно… Мне казалось, что если такой большой гость задает этот вопрос, – значит, ему мой ответ очень для чего-то нужен.
И я, подумав некоторое время, чтобы осведомить гостя как можно точнее о своих делах, вежливо отвечал:
– Ничего себе, благодарю вас. Живу себе помаленьку.
– Так-с, так-с. Это хорошо. А ты не шалишь? Нужно быть большим дураком, чтобы ждать на такой вопрос утвердительного ответа. Конечно, я отвечал отрицательно:
–Нет, не шалю.
– Тэк-с, тэк-с. Ну, молодец.
Постояв надо мной минуту в тупом раздумье (что бы еще спросить?), он поворачивался к родителям и начинал говорить, стараясь засыпать всякой дрянью широкий овраг, отделяющий его от ужина:
– А он у вас совсем мужчина!
– Да, растет так, что прямо и незаметно. Ведь ему уже девятый год.
– Что вы говорите?! – восклицал гость с таким изумлением, как будто бы он узнал, что мне восемьдесят лет. – Вот уж никак не предполагал!
– Да, да, представьте.
Первое время моему самолюбию очень льстило, что все обращали такое лихорадочное внимание на меня; но скоро я понял эту нехитрую механику, диктуемую законами гостеприимства: родители очень боялись, чтобы гости в ожидании ужина не скучали, а гости, в свою очередь, никак не хотели показать, что они пришли только ради ужина и что им мой возраст да и я сам так же интересны, как прошлогодний снег.
И все же после первого гостя передо мной – скромно забившимся в темный уголок за роялем – вырастал другой гость с худыми узловатыми руками и небритой щетиной на щеках (эти особенности гостей прежде всего запоминались мною благодаря многочисленным фальшивым поцелуям и объятиям):
– А, вы тут, молодой человек. Ну что – мечтаешь все?
– Нет, – робко шептал я. – Так… сижу.
– Так… сидишь?! Ха-ха! Это очень мило! Он "так сидит". Ну, сиди. Маму любишь?
– Люблю…
– Правильно.
Он делал движение, чтобы отойти от меня, но тут же вспомнив, что до желанного ужина добрых десять минут, – раскачавшись на длинных ногах, томительно спрашивал:
– Ну, как наши дела?
– Ничего себе, спасибо.
– Учишься?..
– Учусь.
Он скучающе отходил от меня, но едва лицо его поворачивалось к родителям – оно совершенно преображалось: восторг был написан на этом лице…
– Прямо замечательный мальчик! Я спрашиваю: учишься? А он, представьте: учусь, – говорит. Сколько ему?
– Девятый.
Остальные гости тоже поворачивали ко мне скучающие лица, и разговор начинал тлеть, чадить и дымить, как плохой костер из сырых веток.
– Неужели девятый? А я думал – семь.
– Время-то как идет!
– И не говорите! Только в позапрошлом году был седьмой год, а теперь уже девятый.
Он говорил это, а в то же время одно ухо его настороженно приподнималось, как у кошки, услышавшей царапанье крысы под полом: в соседней комнате, накрывая на стол, лязгнули ножом о тарелку.
– Дети очень быстро растут.
– Да, он потому такой и худенький. Это от роста.
– Вырастешь – большой будешь, – делает меткое замечание рыжий гость, продвигаясь поближе к дверям, ведущим в столовую.
Выходит горничная; шепчет что-то матери; все вздрагивают, как от электрического тока, но в силу законов гостеприимства не показывают вида, что готовы сорваться и побежать в столовую. Наоборот, у всех простодушные лица, и игра в спокойствие достигает апогея:
– Вы его в гимназию думаете или в реальное?
– Не знаю еще… Реальное, я думаю, лучше.
– О, безусловно! Реальное – это такая прелесть. Если вы хотите его счастья, я позволю дать вам такой совет…
– Пожалуйте, господа, закусить, – раздается голос отца из столовой.
И вот – ужас! – совет, от которого зависит все мое счастье, так и не дается благожелательным гостем. Он подскакивает, будто бы кресло им выстрелило, но сейчас же спохватывается и говорит:
– Ну зачем это, право! Такое беспокойство вам, ей богу.
На всех лицах как будто отражается невидимое солнце; все потирают руки, все переминаются с ноги на ногу, с тоской давая дорогу дамам, которых они в глубине души готовы сшибить ударом кулака и, перепрыгнув через них, на крыльях ветра помчаться в столовую; у всех лица, помимо воли, растягиваются в такую широкую улыбку, что губы входят в берега только после первого куска отправленной в рот семги…
Сайт создан сотрудниками Карельского научного центра Российской академии наук
Вы можете свободно использовать материалы нашего сайта и делиться ими, главное — указать авторство и ссылку на наш ресурс.
Подробнее о лицензии CC BY 4.0
© VepKar. Открытый корпус вепсского и карельского языков