Тексты

Homendezzor’ahasai kalanikad ištuiba nodjonno. Ei olend tahtod magata, ka i nece hil’l’ i tün’ ö oli mugoine čoma!
Hämäraine sebazi vanhan kanghan, i se oli mugoine kuti sarnaline i vähäšt pöl’gästoitai. Pakuižed pedaitüved hoštiba kudmaižen sädegiš, pedajiden päl hoštiba tähthad, a alahan oli ani pimed. I neciš pimedas kaiken aigan mi-se robaiži i räzäiži; erašti kului miččen-se lindun lühüd än’, kuti unes tehtud. Oli neniš sarnaližiš äniš mi-se mugoine, mišpäi ei olend tahtod pagišta i likuda, sikš prihaižed ištuiba hilläšti likumata.
Hanh’ pidi kädes necen oružjan vedenaluižen ongitesen täht. Hän tarkas kacui sidä kaikiš polišpäi. A nügüd’ hän kacui lämoihe. Hän el’genzi, miše ičeleze ei voi tehta mugošt oružjad, ei ole tarbhaižid raudturuid i toižid paloid. Ka hän ei meletand-ki neciš. Hän meleti, kut hän eläškab verhas lidnas edahan neciš sarnaližes Sit-jogespäi, neciš järvespäi, kus om muga äi kalad, hilläs Semenihaspäi i mecaspäi, kus hänele om tutab jogahine tehut, jogahine peitsijaine. Hän tahtoi sidä endustada, no ei voind. Nügüd’, konz lopihe hänen nece üksjäiželo, hän el’genzi, miše äjad langoiden sadad metrad sidoba händast neche agjaha, kus oli ei voi sanuda, miše ozakaz, no joudai i holetoi laps’aig.
– Kule-ške, konz sinä lopid školan, ka jäd-ik tänna? – küzui hän Vit’kal.
– Ka, jän!
– A midä radaškad?
– Kutak midä? Lähten radmaha, | mectamaha. Naku san dengoid, i tat ostab minei oružjan. Hän iče sanui.
– Kaiken-se ed voi mecata igän. Ku sinä ed kazvand küläs, ka pagened täspäi. Konz lopid kahesanden, vai kümnenden klassan i pagened. Lähted kuna-ni opendamhas…
Vit’ka kingiti ougil. Hänele tuliba mel’he tatan sanad mehen sijas neciš mirus i elos, man väges, siš, kut tatale sanutihe: ”Ku Viktorale tuleb mel’he pörttas tänna, ka tulgha, otam radole.”
Siloi tat sanui necile: ”Mö Viktoranke meletam ühtejiččikš: ku se ei linne kaikeks aigaks, ka mikš pörttas külähä? Mikš zavot’t’a kaiken necen?”
I nece oli tozi. Nece pätuz pörttas Semenihaze oli ühthine, norembil i vanhembil kanznikoil.
– Kac, sinä oled vaitti! – sanui Hanh’.
– Minä meletan, kut sinei sanuda, miše sinä mindai el’gendaižid… Kuverz’ aigad mö tänna astuim? Ik nel'l' časud? A ku oiktaha mända, ka sid’ vaiše kümne kilometrad linneb, ei ole enambad. A minä, miše miččes-se kalatomas redukahas jogižes ujuhtamha, kaks’kümne kilometrad astuin lidnas. Vai olim mö tatanke Sorežjärvel, | ka sihesai ani kuz’kümne kilometrad oli, pidi ecta mašin, da völ üks’toštkümne kilometrad jaugoin astta. Ka minä Sitin tagut, Vanhan starican tagut, necen čudosižen järven tagut jäižin külähä. Ka völ mec! Naku linneb minai oružj, otan koiran i mecaškanden oravid, tedriden kimile lähten…
Hanh’ el’genzi, miše Vit’ka pagižeb muga, kut meletab. I hän uskoi, miše Vit’kal linneb sügüzel oružj. Linneb koir, i hän käveleškandeb mectamaha oravid.
– Sinei om kebnemb. Sinai om nece oružj vedenaluižen ongitandan täht. Tat völ oružjan ostab. A minai ei ole nimidä. Oli Kaizer ka sidä-ki nece jomar’-vargastai rikoi…
– A tedad-ik sinä, kuspäi minai nece oružj, mask, lastad? Meletad, miše tat osti. Ka ei, minä iče sain dengoid. Muloi kaks’ kud meiden kudenz’ ”B” klass radoi plodopitomnikas. Minä sain ani surid dengoid. Minei täudui dengoid oružjale da völ jäi-ki.
Sergei kacui tarkas Vit’kaha. Sid’ sanui:
– Minä-ki tahtoin sada dengoid radol!
– I sad! – sanui Vit’ka.
– Nu täudub baffalidas! – ühtnägoi sanui Hanh’. – Pigai homendez tuleb…
Sergei i Vit’ka kacuhtiba ümbri. Öhämär tozi-ki kadoi kuna-se, tähthid ei nägund jo, näguškanziba pud. Hanh’ libui, oti katl’aižen.
– Tegem čajušt i lähtem ongitamha… A möhemba lähtem kodihe, – sanui hän lähttes vet tomha.
Sergei kacuhti Hanhen taga i zavodi tacta nodjoho haugoid. Hän pidi päs sidä, miše Kaizeran surman jäl’ghe Hanh’ ani vajehtihe. Midä-se kuti hänespäi kadoi. ^ Ei ole jo nenid käsköid, opakoid starinoid. Kacu, nügüd’-ki iče läksi vet.
”Jose nece Vit’kan tagut?” – meleti Sergei. Nece Hanhen vajehtez oli Sergejale mel’he, no se kut-se i holdutoiti händast.
Hanh’ kodihe völ nikonz ei tond muga äi kalad. Darja ruši havadon i ahkaiži. Hän kacui kalha äjak-se aigad, sid’ sanui pöl’gästusiš:
– Sanu-ške, kuspäi otid?
– Midä? Ik kalad? Ka vedes! Kala ei ole sen’, mecas ei kazva.
– Ala minei kelasta! Minä sindai küzun: kus otid?
Hanh’ nagraškanzi:
– Ka ongitin. Naku kus.
– Kelstad, kelastad, kelazsu! Nägen sinun huiktatomiš šil’mišpäi, miše kelastad!
Hanh’ abidihe.
– Ka midä minei kelastada, – sanui hän komedambal änel. – Mäne, küzu Pahomovoil. Olim Vit’kanke. Vai Sergejal…
– Küzun-ki! Tedištan! Ken voib uskta, miše necen kogon ongele said?
Darja joksi irdale, a Hanh’ amurzi vet, joi sidä, veri laučale. Hän ani ei küzund, kenennoks läksi mamoi.
”Vit’ka tämbei ei ole radnik”, – meleti hän. Hänen ougad kibišiba sel’gšaugun läncišpäi, sel’gän poroti. Hän saupsi sil’mäd i sid’ nägišti Tan’aižen modon. Mod oli mugoine opalahine, kuti kündliš. I Hanhele johtui pähä, miše hän Tan’aižen nägi sil päiväl, konz riktihe Kaizerad. Hänel sündui mugoine palab taht nägištada händast, kävuda Šumilinoidennoks. No sid’ tuli kodihe mamoi. Hän seižutihe kündusennoks.
– A voi, Sur’ Sünduižem! Mikš laučal-se venud? Jose ei ole sijad?
Hanh’ ei avaidand sil’mid.
– Jose magadad?
Hän oli vaitti.
– Kacu, kut väzui! Severdan kalad toi! – Darja tuli havadonnoks. – Avoi-voi! Ahvened-se kuti virzud, – sanui hän hilläs. – Kut niid puhtastada-se ühtel kädel? – hän oti kädehe ühten ahvenen. – A voi, ned jo puhtastadud om! Nece ka nece! Kuivadan, ka tal’veks maimoid täudub. Äi saiba, äi. A minä-se poigan päle kidastin! Oliži pidanu čajul jotta, antta maidod, a minä kidanke tacimoi. Nügüd’ näl’ghižele tarbiž magata. Ka midäk nügüd’? Pidab päč lämhä panda…
Hanh’ kaiken necen kuli. Hänele oliba mel’he nene maman sanad, se, miše hän el’gendab, kut poig om väzunu. Ka maimoid ei täudu kaikeks tal’veks, no kaiken-se om! I sid’ Hanh’ tozi-ki uinzi.
Hän nägi uniš, miše hän radab jügedal kombainal, radab öd i päiväd, lebuta. Tan’aine pakuižes platjoižes tuleb hänennoks pöudole kaikuččel päiväl, tob päilongikš täuden katl’aižen keittud ahvenid. A kolhozan pämez’ seižub pöudon röunal i kidastab: ”Täudub rata! ^ Lebaitte! Sinä jo dengoid said ei ühtele oružjale! Ota, naku sinei oružj, mäne, ambu tedrid”.
Sid’ mi-se lanksi, kombain mäni pilazmoile, i kaik kadoi…
– Naku mitte minä olen! – kulišti hän mamoin änen. – Käzi-se nimidä ei pidä. Kacu, noustatin prihan!
– Midä om tehnus? – küzui Hanh’.
– Ka kacu päčinsaube vil’skahti kädespäi. Se hul om, naku en voind pidäda… Juraidab, kuti pajas. Varasta-ške, minä sinei maidod ton. Jod da mäned sarajile. Ika minä tägä judaidan.
Darja hotkašti toi padan maidod, leibpalan.
Hanh’ ištuihe.
– Midä sudal oli? – küzui hän.
– Ka midä vaiše ei olend! Kaik külä kogozihe. Klubha ani ei mülünugoi, iknoiden al seižuiba. Minä-se klubas olin, ani ezmäižel rädul…
– Nece hüvä om, – keskusti paginad Hanh’. – Midä suditihe-se?
– Koume vot türmad. Sid’ vedetihe-ki. Ezmäi-se kaikil oli mugoine mel’, miše vähä anttihe. No konz lapsed da hänen ak kidastaškanziba, ka kaikile žal’ tegihe. A midä teged? Vedetihe. Äi hänel oli nenid pimedoid azjoid. Erasid mö em tednugoi-ki. Sinun Kaizerad-ki johtutadihe. Iče prokuror sanui. Sanutihe, miše hänel ei olend valdad ampta, hot’ Kaizer oli-ki händikaz. Kaiken heiden kodielon lugetihe…
– Ken nügüd’ brigadiran linneb?
– Ka om jo! Varasta, minä völ maidošt ton!
Darja joksi pertedeshe, toi maidod i jatksi:
– Ka Pahomovan Nikolai, kut mö kaik meletim, muga tehtihe-ki. Tämbei hän jo tuleskeli kaikuččele sanuda, kuna radole mända. Meil-ki oli. Küzui, kut elän, | kuverz’ maidod fermalpäi otan. Minä sanuin, miše litran. Hän käski otta severdan, mi verdan pidab. Völ ližazi, miše maid linneb odavamb. Tarkištadihe i löutihe mitte-se viga. Ottihe maidos enamban. Äjak oli päle anttud, ka pördutadas maidol…
– Kus sinä olid-se? Ik Šumilinoidenno? Läksi-k Sergei radole?
– Ei, olin Pahomovoidenno. Nägin, miše Vit’ka läksi radole. A Sergejad en nägend. Heiden Tan’aine-se lidnha eglai ajoi…
Hanhen rindhiš tegihe vilu.
– Jose lidnha? Mikš?
– Ka opendamhas. Tahtoib olda lekarin. Jose ed tedand?
Hanh’ kingiti ougil.
– Hän meil-se oli, – jatksi Darja. – Tuli kuti minunke prostidas. Nu minä sanuin hänele, miše sinä mecha läksid. Hän lanksi opalaha, no nimidä ei sanund. Ka, ajoi Tan’aine, ajoi, – hengahti Darja.
Maman sanad i hänen žalleičendkaceg kuti abidoitiba Hanhed. Midä hän voib teta heiden Tan’aiženke kosketusiš? Hän tahtoi min-se sanuda, no jäi vaitti.
Hanh’ tezi, miše Tan’aine hätken ei voind pätta, mända-ik opendamhas lidnaha, vai lopta tägä keskškolan. Tedan, sikš valiči lidnan, ku Hanh’ abidi händast sil päiväl, konz nece brigadir rikoi Kaizeran. Necen jäl’ghe hö ei nähnugoiš.
Miše mamoi ei homaičiži, kut Tan’aižen ajand vei händast pahaze mel’he, Hanh’ küzui:
– Om-ik Tol’ka Aks’onov völ bol’nicas?
– Ka ved’ sobatan sanutihe, miše völ nedalin linneb sigä. Jose unohtid?
Hanh’ ei sanund vastha nimidä. Hengel oli tühj, tusk. Hot’ hän ei nägend Tan’ašt nenil päivil, no tezi, miše rindal om ristit, kudamb meletab hänes, Hanhes. I nece ristit om vaumiž tulda abuhu – vaiše kucu! A nügüd’!
– Tarbiž-k sinei midä-se abutada? – küzui Hanh’ mamal.
– Ei tarbiž. Iče tegen kaik azjad. Mäne, lebaitte!
Hanh’ jügedas libui jaugoile, läksi kündusennoks, kacauzi kerandeshe – vet oli vähä.
– Ala mäne, minä iče ton vet! – sanui Darja.
No Hanh’ oti vädrad vaitti i läksi vet kaivole.

До самого рассвета рыболовы просидели возле костра. Спать не хотелось, да и очень уж хороша была тихая и теплая июльская ночь!
Старый бор, окутанный мраком, казался таинственным и немного жутковатым. Бронзово поблескивали отсветами огня желтые стволы сосен, над соснами сверкали звезды, а понизу была разлита сплошная темь. И в ней, этой теми, что-то непрестанно шуршало, потрескивало; изредка пронзительно и коротко, будто спросонок, вскрикивала ночная птица козодой.
Было в этих таинственных звуках что-то такое, отчего не хотелось громко разговаривать, и двигаться тоже не хотелось, и ребята сидели неподвижно, притихшие.
Гусь все еще держал в руках подводное ружье, которое до этого рассматривал долго и тщательно. Но теперь он смотрел в огонь. Он понял, что самому такого ружья не сделать, потому что нет ни дюралевых трубок, ни прочных упругих резин. Да и не о ружье он думал в эти минуты. Он пытался представить себе, как будет жить в городе вдали от родной и таинственной Сити, вдали от этого озера, поразившего красотой и обилием рыбы, вдали от тихой Семенихи и от леса, в котором знакома каждая тропка, каждый укромный уголок, — пытался и не мог!
Теперь, после пережитого одиночества, он впервые почувствовал, что тысячами незримых нитей связан с этим краем, где прошло не то чтобы очень радостное, но вольное и, в общем-то, счастливое детство.
— Слушай, когда ты кончишь школу, здесь останешься? — спросил он у Витьки.
— Конечно.
— И что будешь делать?
— Как — что? Работать. Охотиться буду. Вот денег заработаю за лето, и отец мне ружье купит. Сам сказал.
— Все равно век охотиться не станешь. Раз не в деревне вырос — сбежишь. Кончишь восьмой класс или десятилетку и сбежишь, поступишь куда-нибудь учиться…
Витька пожал плечами. Ему вспомнились запавшие глубоко в душу слова отца о месте человека в жизни, о властной силе земли; вспомнилось, как начальник цеха, в котором отец работал, прощаясь, сказал:
"Жалко, конечно, что ты уезжаешь. Но если твой Витька надумает на производство идти, посылай ко мне, всегда приму!"
Тогда отец ответил на это:
"А мы с Виктором одинаково думаем: если не навсегда, то зачем и возвращаться в деревню, зачем весь огород городить?"
Это была правда. Решение возвратиться в Семениху именно навсегда не вызывало ни у кого в семье сомнений, в том числе и у старших братьев Витьки, которые служили в армии…
— Вот видишь, ты молчишь! — сказал Гусь.
— Я думаю, как сказать тебе, чтобы ты меня понял… Сюда мы сколько шли? Четыре часа? В общем, километров пятнадцать. А я, чтобы в какой-то безрыбной речонке поплавать, за двадцать километров пешком из города топал!.. Или на Сорежское озеро с отцом ездили. Шестьдесят пять на попутных машинах и одиннадцать — пешим… Да я из-за одной Вязкой старицы, из-за Сити, из-за этого озера и то в деревне остался бы! А лес еще… Вот будет у меня ружье, лаечку заведу — отец разрешит, я уж говорил с ним! — и стану за белкой ходить, на глухариные тока…
Гусь чувствовал, что Витька говорит искренне. И он верил, что у Витьки будет осенью ружье. И лайка будет, и за белкой он станет ходить.
— Конечно, тебе легко. Подводное снаряжение у тебя есть. Теперь еще ружье отец купит. А у меня вот ничего нету! Был Кайзер, и того этот ворюга-пьяница убил…
— А ты знаешь, откуда у меня подводное ружье, ласты, маска? Думаешь, отец купил? Сам! Прошлый год весь наш отряд шестого "Б" класса два месяца летом в плодопитомническом совхозе работал. Я сорок девять рублей получил! А снаряжение и всего-то двадцать три рубля стоит.
Сережка, внимательно слушавший этот разговор, сказал:
— Я и то надеюсь заработать.
— И заработаешь! — поддержал его Витька.
— Ладно, хватит бахвалить! — вдруг сказал Гусь. — Уже светать начинает…
Сережка и Витька огляделись. Ночная темнота в самом деле поредела, звезды померкли, в бору проступили отдельные деревья. Гусь встал, взял котелок.
— Вскипятим чайку и двинем на луду… А потом по холодку и домой доберемся, — сказал он, отправляясь за водой.
Сережка проводил Гуся долгим взглядом и стал поправлять костер. Он думал о том, что после гибели Кайзера Васька очень сильно переменился. Ни былой удали, ни страшных рассказов, ни командования. Вот и за водой пошел сам.
"Или это из-за Витьки?" — думал Сережка, которому такая перемена в Гусе была чем-то приятна и в то же время немножко тревожила.
Никогда еще Гусь не приносил домой столько рыбы. Дарья развязала мешок и ахнула. Несколько секунд она оторопело смотрела на окуней, потом будто испугалась чего-то, закрыла мешок — и к сыну:
— А ну сказывай, где взял?
— Что? Рыбу-то? В воде. Рыба не грибы, в лесу не растет.
— Не юли! Я тебя спрашиваю: где взял?
Гусь расхохотался:
— Наудил. Вот где.
— Врешь, врешь, пакостник! По глазам твоим бесстыжим вижу — врешь!
Гусь оскорбился.
— Чего мне врать-то? — повысил он голос. — Иди спроси у Пахомовых. С Витькой вместе ходили. Или у Сережки…
— И спрошу! И узнаю!.. Кто поверит, что на удочку эстолько словил?
Дарья и в самом деле выбежала на улицу, а Гусь зачерпнул ковш воды, выпил залпом и свалился на лавку. Он даже не поинтересовался, к кому именно побежала мать.
"И из Витьки сегодня не работник!" — вяло подумал Гусь, чувствуя, как ноют нарезанные лямками плечи и болит спина. Он закрыл глаза и вдруг явственно увидел перед собой лицо Таньки Шумилиной. Лицо было грустное-грустное, а глаза печальные и будто в слезах. И Гусь вспомнил, что такой видел Таньку последний раз, когда лежал под елкой, оплакивая Кайзера.
Ему вдруг так захотелось увидеть Таньку, что он стал придумывать предлог, лишь бы сходить к Шумилиным. Но тут возвратилась мать. Она остановилась у порога.
— Господи! Чего ж ты на лавку-то лег? Будто постели нету…
Гусь не пошевелился и не открыл глаз.
— Али уснул?
Молчание.
— Вот ведь как приморился. Cтолько рыбы пёр! — Дарья подошла к мешку. — Ой-ёй-ёй! Окунища-то ровно лапти, — тихо сказала она. — Как я их пороть-то буду? Она взяла в руку одного окуня. — Ой! Да они чищеные. Ну и ну!.. Высушу, дак на ползимы сущику хватит. Дородно наловили, дородно!.. А я-то, дура, накричала на парня! Что бы молока ему дать, чаем напоить, а я накинулась… Голодному спать с этакой дороги не все равно… Чего же теперь? Надо печку растоплять…
Все это Гусь слышал. И ему было приятно и раскаяние матери, и то, что она понимает, насколько сильно он устал и что сущику хватит на ползимы. Меньше, конечно, мать преувеличила, но он еще не раз сходит на Пайтово озеро и в самом деле наносит рыбы на всю зиму… Но потом, когда Дарья растопила печку и стала мыть в корыте окуней, Гусь по-настоящему уснул.
Гусю снилось, что он работает на тяжелом комбайне, работает днем и ночью, без всякого отдыха. Танька Шумилина в желтеньком платьице горошками приходит на поле к нему каждый день и приносит обеды — по целому блюду вареных окуней! А председатель колхоза стоит на меже с ружьем и кричит: "Хватит работать, отдохни! Ты уже не на одно ружье заработал. Возьми вот да иди в лес, глухарей постреляй.
Потом вдруг комбайн прямо на ходу с грохотом развалился на части, и все пропало.
— Экая я какая!.. — услышал Гусь голос матери. — Рука-то, прости господи, ни лешака не держит. Разбудила парня-то!..
— Что там у тебя случилось? — спросил Гусь.
— Да заслонка выпала. Ручка-то горячая, вот и не удержала… Грому-то от ее, как в кузне… Погоди-ко, я тебе молочка принесу. Попьешь да и ляжешь. В сарай ложись-то, а то я здесь колгочу, мешаю…
Дарья проворно внесла поллитровую банку молока, потом подала краюшку хлеба.
Гусь сел.
— Чего на суде-то было? — спросил он.
— Ой, да чего и было! Вся деревня собралася. И в клуб-то не влезли, другие так под окнами и стояли. Я-то, конечно, в клубе, в самом переду была…
— Это ладно, — перебил ее Гусь. — Присудили чего?
— Три года. Враз и увезли. Поперву-то народу мало показалося три-то года. А как увозить-то стали, да робятишки-то как заревят, да баба-то евонная заголосит — дак всем вроде как и жалко… А чего сделаешь? Увезли, и все. Много у его, конечно, темных делов открылося. Другого дак никто и слыхом не слыхал, а дозналися. И Кайзера твоего помянули. Сам прокурор помянул. Вроде как стрелять-то он не имел такого права, хоть Кайзер и волк… Имущества описали сколько-то: мотоцикл, да телевизор, да еще чего-то…
— Кто же теперь бригадиром будет?
— Есть уж бригадир, есть! Погоди, еще молочка-то принесу!
Дарья выбежала в сени, принесла еще банку молока и продолжала:
— Николку Пахомова, как все и думали, бригадиром поставили. Сегодня уж он наряды давал. Ко мне зашел. Поспрашивал, как живу. Сколько, говорит, молока с фермы берешь? Я говорю — литру. Бери, сколько надо, не стесняйся, а старшая доярка запишет. А он и сказывает: теперь, говорит, молоко дешевле будем отпускать. Ревизия какую-то ошибку нашла. Дороже с нас за молоко-то брали. Сколько переплачено было, дак те деньги вернут…
Дарья могла бы долго говорить о бригадных делах и новостях, но Гусь перебил ее:
— Ты к кому ходила-то? Не к Шумилиным? Не знаешь, Сережка ушел на работу или нет?
— Не, я к Пахомовым бегала… Витька дак сряжался на покос, видела. А Сережка — не знаю. Танька-то у них вчерась в город уехала…
У Гуся похолодело в груди.
— В город? Зачем?
— В училище поступать. На медичку. Али не знал?
Гусь неопределенно пожал плечами.
— Забежала она к нам-то, — продолжала Дарья. — Вроде как со мной проститься… Ну, а я ей сказала, что ты в лес ушел. Она эдак схудоумилась и ничего больше не говорила… Уехала Танюшка, уехала!.. — вздохнула Дарья. — Нарядилась хорошенько и пошла с чемоданчиком на станцию…
Плохо скрытое сочувствие матери задело Гуся: что она может знать об их взаимоотношениях с Танькой? Он хотел сказать, что ему безразлично, уехала Танька или нет, но промолчал.
Гусь знал, что Танька колебалась: пойти в девятый класс и кончать десятилетку, а потом поступать в медицинский институт или сразу идти в училище. И не иначе она выбрала последнее потому, что он, Гусь, обидел ее тогда, в тот горький день, когда Аксенов убил Кайзера. Ведь после того дня они так и не встречались, ни словом не обмолвились друг с другом.
Чтобы не подать вида, что отъезд Таньки расстроил его, Гусь спросил:
— Толька-то Аксенов все еще в больнице?
— Да ведь в субботу разговор был, что неделю-то пролежит, не меньше. Али забыл?
Гусь ничего не ответил. На душе у него было пусто, уныло. Хотя он и не виделся с Танькой последнее время, но, пока она жила здесь, он знал: что бы ни случилось, но есть рядом человек, который всегда думает о нем, о Гусе, и который готов прийти на помощь в любую минуту — только скажи, только позови… А теперь?..
— Тебе-то ничего помочь не надо? — спросил Гусь у матери.
— Не надо. Сама управлюсь. Поди, поди, отдыхай!
Гусь тяжело поднялся, прошел к порогу, заглянул в кадку — воды мало.
— Да принесу я воды-то! — сказала Дарья.
Но Гусь молча взял ведра и отправился на колодец.