Анатолии Петухов
        Сить - таинственная река
    
        русский
    
      
        До самого рассвета рыболовы просидели возле костра. Спать не хотелось, да и очень уж хороша была тихая и теплая июльская ночь! 
 Старый бор, окутанный мраком, казался таинственным и немного жутковатым. Бронзово поблескивали отсветами огня желтые стволы сосен, над соснами сверкали звезды, а понизу была разлита сплошная темь. И в ней, этой теми, что-то непрестанно шуршало, потрескивало; изредка пронзительно и коротко, будто спросонок, вскрикивала ночная птица козодой. 
 Было в этих таинственных звуках что-то такое, отчего не хотелось громко разговаривать, и двигаться тоже не хотелось, и ребята сидели неподвижно, притихшие. 
 Гусь все еще держал в руках подводное ружье, которое до этого рассматривал долго и тщательно. Но теперь он смотрел в огонь. Он понял, что самому такого ружья не сделать, потому что нет ни дюралевых трубок, ни прочных упругих резин. Да и не о ружье он думал в эти минуты. Он пытался представить себе, как будет жить в городе вдали от родной и таинственной Сити, вдали от этого озера, поразившего красотой и обилием рыбы, вдали от тихой Семенихи и от леса, в котором знакома каждая тропка, каждый укромный уголок, — пытался и не мог! 
 Теперь, после пережитого одиночества, он впервые почувствовал, что тысячами незримых нитей связан с этим краем, где прошло не то чтобы очень радостное, но вольное и, в общем-то, счастливое детство. 
 — Слушай, когда ты кончишь школу, здесь останешься? — спросил он у Витьки. 
 — Конечно. 
 — И что будешь делать? 
 — Как — что? Работать. Охотиться буду. Вот денег заработаю за лето, и отец мне ружье купит. Сам сказал. 
 — Все равно век охотиться не станешь. Раз не в деревне вырос — сбежишь. Кончишь восьмой класс или десятилетку и сбежишь, поступишь куда-нибудь учиться… 
 Витька пожал плечами. Ему вспомнились запавшие глубоко в душу слова отца о месте человека в жизни, о властной силе земли; вспомнилось, как начальник цеха, в котором отец работал, прощаясь, сказал:
 "Жалко, конечно, что ты уезжаешь. Но если твой Витька надумает на производство идти, посылай ко мне, всегда приму!" 
 Тогда отец ответил на это:
 "А мы с Виктором одинаково думаем: если не навсегда, то зачем и возвращаться в деревню, зачем весь огород городить?" 
 Это была правда. Решение возвратиться в Семениху именно навсегда не вызывало ни у кого в семье сомнений, в том числе и у старших братьев Витьки, которые служили в армии… 
 — Вот видишь, ты молчишь! — сказал Гусь. 
 — Я думаю, как сказать тебе, чтобы ты меня понял… Сюда мы сколько шли? Четыре часа? В общем, километров пятнадцать. А я, чтобы в какой-то безрыбной речонке поплавать, за двадцать километров пешком из города топал!.. Или на Сорежское озеро с отцом ездили. Шестьдесят пять на попутных машинах и одиннадцать — пешим… Да я из-за одной Вязкой старицы, из-за Сити, из-за этого озера и то в деревне остался бы! А лес еще… Вот будет у меня ружье, лаечку заведу  — отец разрешит, я уж говорил с ним! — и стану за белкой ходить, на глухариные тока… 
 Гусь чувствовал, что Витька говорит искренне. И он верил, что у Витьки будет осенью ружье. И лайка будет, и за белкой он станет ходить. 
 — Конечно, тебе легко. Подводное снаряжение у тебя есть. Теперь еще ружье отец купит. А у меня вот ничего нету! Был Кайзер, и того этот ворюга-пьяница убил… 
 — А ты знаешь, откуда у меня подводное ружье, ласты, маска? Думаешь, отец купил? Сам! Прошлый год весь наш отряд шестого "Б" класса два месяца летом в плодопитомническом совхозе работал. Я сорок девять рублей получил! А снаряжение и всего-то двадцать три рубля стоит. 
 Сережка, внимательно слушавший этот разговор, сказал:
 — Я и то надеюсь заработать. 
 — И заработаешь! — поддержал его Витька. 
 — Ладно, хватит бахвалить! — вдруг сказал Гусь. — Уже светать начинает… 
 Сережка и Витька огляделись. Ночная темнота в самом деле поредела, звезды померкли, в бору проступили отдельные деревья. Гусь встал, взял котелок. 
 — Вскипятим чайку и двинем на луду… А потом по холодку и домой доберемся, — сказал он, отправляясь за водой. 
 Сережка проводил Гуся долгим взглядом и стал поправлять костер. Он думал о том, что после гибели Кайзера Васька очень сильно переменился. Ни былой удали, ни страшных рассказов, ни командования. Вот и за водой пошел сам. 
 "Или это из-за Витьки?" — думал Сережка, которому такая перемена в Гусе была чем-то приятна и в то же время немножко тревожила. 
 Никогда еще Гусь не приносил домой столько рыбы. Дарья развязала мешок и ахнула. Несколько секунд она оторопело смотрела на окуней, потом будто испугалась чего-то, закрыла мешок — и к сыну:
 — А ну сказывай, где взял? 
 — Что? Рыбу-то? В воде. Рыба не грибы, в лесу не растет. 
 — Не юли! Я тебя спрашиваю: где взял? 
 Гусь расхохотался:
 — Наудил. Вот где. 
 — Врешь, врешь, пакостник! По глазам твоим бесстыжим вижу — врешь! 
 Гусь оскорбился. 
 — Чего мне врать-то? — повысил он голос. — Иди спроси у Пахомовых. С Витькой вместе ходили. Или у Сережки… 
 — И спрошу! И узнаю!.. Кто поверит, что на удочку эстолько словил? 
 Дарья и в самом деле выбежала на улицу, а Гусь зачерпнул ковш воды, выпил залпом и свалился на лавку. Он даже не поинтересовался, к кому именно побежала мать. 
 "И из Витьки сегодня не работник!" — вяло подумал Гусь, чувствуя, как ноют нарезанные лямками плечи и болит спина. Он закрыл глаза и вдруг явственно увидел перед собой лицо Таньки Шумилиной. Лицо было грустное-грустное, а глаза печальные и будто в слезах. И Гусь вспомнил, что такой видел Таньку последний раз, когда лежал под елкой, оплакивая Кайзера. 
 Ему вдруг так захотелось увидеть Таньку, что он стал придумывать предлог, лишь бы сходить к Шумилиным. Но тут возвратилась мать. Она остановилась у порога. 
 — Господи! Чего ж ты на лавку-то лег? Будто постели нету… 
 Гусь не пошевелился и не открыл глаз. 
 — Али уснул? 
 Молчание. 
 — Вот ведь как приморился. Cтолько рыбы пёр! — Дарья подошла к мешку. — Ой-ёй-ёй! Окунища-то ровно лапти, — тихо сказала она. — Как я их пороть-то буду? Она взяла в руку одного окуня. — Ой! Да они чищеные. Ну и ну!.. Высушу, дак на ползимы сущику хватит. Дородно наловили, дородно!.. А я-то, дура, накричала на парня! Что бы молока ему дать, чаем напоить, а я накинулась… Голодному спать с этакой дороги не все равно… Чего же теперь? Надо печку растоплять… 
 Все это Гусь слышал. И ему было приятно и раскаяние матери, и то, что она понимает, насколько сильно он устал и что сущику хватит на ползимы. Меньше, конечно, мать преувеличила, но он еще не раз сходит на Пайтово озеро и в самом деле наносит рыбы на всю зиму… Но потом, когда Дарья растопила печку и стала мыть в корыте окуней, Гусь по-настоящему уснул. 
 Гусю снилось, что он работает на тяжелом комбайне, работает днем и ночью, без всякого отдыха. Танька Шумилина в желтеньком платьице горошками приходит на поле к нему каждый день и приносит обеды — по целому блюду вареных окуней! А председатель колхоза стоит на меже с ружьем и кричит: "Хватит работать, отдохни! Ты уже не на одно ружье заработал. Возьми вот да иди в лес, глухарей постреляй. 
 Потом вдруг комбайн прямо на ходу с грохотом развалился на части, и все пропало. 
 — Экая я какая!.. — услышал Гусь голос матери. — Рука-то, прости господи, ни лешака не держит. Разбудила парня-то!.. 
 — Что там у тебя случилось? — спросил Гусь. 
 — Да заслонка выпала. Ручка-то горячая, вот и не удержала… Грому-то от ее, как в кузне… Погоди-ко, я тебе молочка принесу. Попьешь да и ляжешь. В сарай ложись-то, а то я здесь колгочу, мешаю… 
 Дарья проворно внесла поллитровую банку молока, потом подала краюшку хлеба. 
 Гусь сел. 
 — Чего на суде-то было? — спросил он. 
 — Ой, да чего и было! Вся деревня собралася. И в клуб-то не влезли, другие так под окнами и стояли. Я-то, конечно, в клубе, в самом переду была… 
 — Это ладно, — перебил ее Гусь. — Присудили чего? 
 — Три года. Враз и увезли. Поперву-то народу мало показалося три-то года. А как увозить-то стали, да робятишки-то как заревят, да баба-то евонная заголосит — дак всем вроде как и жалко… А чего сделаешь? Увезли, и все. Много у его, конечно, темных делов открылося. Другого дак никто и слыхом не слыхал, а дозналися. И Кайзера твоего помянули. Сам прокурор помянул. Вроде как стрелять-то он не имел такого права, хоть Кайзер и волк… Имущества описали сколько-то: мотоцикл, да телевизор, да еще чего-то… 
 — Кто же теперь бригадиром будет? 
 — Есть уж бригадир, есть! Погоди, еще молочка-то принесу! 
 Дарья выбежала в сени, принесла еще банку молока и продолжала:
 — Николку Пахомова, как все и думали, бригадиром поставили. Сегодня уж он наряды давал. Ко мне зашел. Поспрашивал, как живу. Сколько, говорит, молока с фермы берешь? Я говорю — литру. Бери, сколько надо, не стесняйся, а старшая доярка запишет. А он и сказывает: теперь, говорит, молоко дешевле будем отпускать. Ревизия какую-то ошибку нашла. Дороже с нас за молоко-то брали. Сколько переплачено было, дак те деньги вернут… 
 Дарья могла бы долго говорить о бригадных делах и новостях, но Гусь перебил ее:
 — Ты к кому ходила-то? Не к Шумилиным? Не знаешь, Сережка ушел на работу или нет? 
 — Не, я к Пахомовым бегала… Витька дак сряжался на покос, видела. А Сережка — не знаю. Танька-то у них вчерась в город уехала… 
 У Гуся похолодело в груди. 
 — В город? Зачем? 
 — В училище поступать. На медичку. Али не знал? 
 Гусь неопределенно пожал плечами. 
 — Забежала она к нам-то, — продолжала Дарья. — Вроде как со мной проститься… Ну, а я ей сказала, что ты в лес ушел. Она эдак схудоумилась и ничего больше не говорила… Уехала Танюшка, уехала!.. — вздохнула Дарья. — Нарядилась хорошенько и пошла с чемоданчиком на станцию… 
 Плохо скрытое сочувствие матери задело Гуся: что она может знать об их взаимоотношениях с Танькой? Он хотел сказать, что ему безразлично, уехала Танька или нет, но промолчал. 
 Гусь знал, что Танька колебалась: пойти в девятый класс и кончать десятилетку, а потом поступать в медицинский институт или сразу идти в училище. И не иначе она выбрала последнее потому, что он, Гусь, обидел ее тогда, в тот горький день, когда Аксенов убил Кайзера. Ведь после того дня они так и не встречались, ни словом не обмолвились друг с другом. 
 Чтобы не подать вида, что отъезд Таньки расстроил его, Гусь спросил:
 — Толька-то Аксенов все еще в больнице? 
 — Да ведь в субботу разговор был, что неделю-то пролежит, не меньше. Али забыл? 
 Гусь ничего не ответил. На душе у него было пусто, уныло. Хотя он и не виделся с Танькой последнее время, но, пока она жила здесь, он знал: что бы ни случилось, но есть рядом человек, который всегда думает о нем, о Гусе, и который готов прийти на помощь в любую минуту — только скажи, только позови… А теперь?.. 
 — Тебе-то ничего помочь не надо? — спросил Гусь у матери. 
 — Не надо. Сама управлюсь. Поди, поди, отдыхай! 
 Гусь тяжело поднялся, прошел к порогу, заглянул в кадку — воды мало. 
 — Да принесу я воды-то! — сказала Дарья. 
 Но Гусь молча взял ведра и отправился на колодец.