ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Kibir Vasilii . Nimipäivä

подкорпус: художественные тексты

Источник:
Ildaizen vuottajes. Petroskoi : Periodika, , 2001

Kibir Vasilii

Nimipäivä

карельский: ливвиковское наречие
Новописьменный ливвиковский
Rodile täytyi kuuzi vuottu. Nimipäivyniekku valgies paidazes da lyhyzis štanizis proimazienke istuu tuattah rinnal kahtalleh avatun ikkunan pieles. Stolal on ildaine da vaste vai avattu viinupullo. Kylyn jälles tuattah istuu hyväs mieles. Häi istuu muaman vastaspäi, kuundelou händy da silloi toiči muheloittajen iškeldäy silmäl poigahpäi. Joga silmäliškendykerdua pikkarazet higipizaruot särähtellähes hänen rožal. Yksi libo kaksi pizarehuttu eruou da kirbuou valgiele pelvahizele käzipaikale, kudai on oijendettu hänen polvile.
Muaman piäl on sinine hernehyzienke pluat't'u. Häi istuu tuatan vastaspäi, midä sanellou da nagrau iäneh. Silaigua pordahilpäi kuuluškanzi kolineh: pertih tuli kolme nuordu miesty. Hyö oldih yhtenmoizis lyhythiemaipaijois. Kaikil oldih turbiet, lyhyökse kerityt tukat. Hyö ollah mečänkuadajat rinnal olijas meččymiehien kyläspäi, Karjalah tuldih elonsualoih Belorusiespäi. Tiä heidy nimitetäh "palkavunnuloikse". Vahnembat sanotah buite palkavunnuot ajellah eččimäs "pitkiä rubl'ua". Sendäh nygöi Rodi tarkah kaččou enzimäzeh miehehpäi, kaččou hänen käzih. A se pidäy käis järien tukun murčittuu rubl'ahistu da kolmerubl'ahistu d'engua. D'engat ollah vie ennereformallizet, arvokkahat, ga nimittumua "pitkiä" d'engua Rodi ei nähnyh.
- Täs kačo on d'engutukku! muamah kummastui.
Kyzymys oli vagavu. Miehet tuldih kuččumah tuattua tansiloih soittamah. - Pidänöygo lähtie? tuattah kaččou muamahpäi ylbiesti da neniä vähäzel nostajen, kačo mittuine minä olen sinul mužikku, kaikil mužikoile mužikku. Minuttah ni tanssit ei olla tanssit, yksi sana soittai!
- Ga mene soita gu kerran rahvas kučutah, vastai muamah, kačahtih ukkohpäi da jatkoi: A minä en lähte kluubah. Rod'kanke pyörähtelemmökseh Man'an luo da sie vuottelemmo sinuu.
Tuattah ryvähtih hyväs mieles, pyhkihes käzipaikal, nouzeldi, lykkäi vahnan soiton hiihnat olgupiäle da lähti.
Rinnaleläi Man'a pidi äijän žiivattua, ga niis ainos oli mittuine tahto voimattomus. Nygöi häi rubei sanelemah, kui jugiesti mennyt talven lehmy sai vazazen odva jäi eloh. Sit rubei šupettamah, buite Afoniha-buaboi pagizuttau karuloi. Dielo on sit, gu Afoniha kui lienne kummah luaduh parandi Man'an poččii rožas i piästi sen yhteh ymbäristöh. Sen jälles häi rubei uskomah Afoniha pagizou karuloinke. Muga hyö muamahke paistih hätken. Muamah ainos myvvitti da kaldahutteli piäl, ylen mielenkiinittäjis kohtis kirgaili:
-Kačo vai sinä! Opi vai duumaija!
Sen jälles Man'a vaikastelih, näpisteli huulii, kaldai piän edehpäi da šupetti ielleh: - Egläi leikkain kukoile piän, ga usko libo älä, a se puolen čuassuu lendeli piättäh pihua myö!
- Opi vai duumaija! Kačo vai sinä! ohkahtih muamah, a Man'a rupisti huulet. - Minä tahtoin tänäpäi ižäkažin riputtua, jatkoi Man'a, moine puutui paha, joga čuppuh ullosteleh i ainos on paskal! Nu lövvin minä nečen, nuorupalan...
Rodile tämä pagin kukoispäi algajen äijäl mieldyi. Häi seizoi da tarkah kuundeli. A muamalleh ei mennyh mieldy myö, ku Rodi kuundelou, dai aigu oli jo myöhäine.
- Rodi! muamah keskusti Man'an paginan, pyörähtäi vai kluubah, tiijusta, mindähbo tuattas ei tule kodih. Da hil'l'akkazeh kuču kodih. Eigo jo tävvy hänel sie soittua.
Rodi hengähtih pahas mieles, ga kiistämäh ei ruvennuh, punaldih yhtel kandupiäl da lennätti kluubahpäi.
Kluuban luo nygöi sežo on hyvä. Brihačut juoksendellah pimies, villistetäh ikkunoih, kačotah ken kui da kenenke tansuiččou. Kluuban luo on alagi štanganke, kudamua suovattoin da pyhinpäivin humalniekat brihat murrellah brihaččuloile ihasteldavakse. Rodi täytty hyppyy meni kluubassah, juoksi enzi alguh sen ymbäri. Kluuban tagan seizatui kuzel da hil'l'eni seinän luo. Häi jo kohendeli štanizien proimii, konzu rinnal kuuli mužikoin äriet iänet.
- Pidäy andua hänele niškah! kiirehel sanoi yksi.
- Nygöi vai lähtöy tansiloispäi dai vastuammo hänen čuras, kannatti toine. - On ylen julgei, pidäy kezendiä, lujoitti kolmas, aiga lindusoittai! Rodi säbjähtih i juokseldi toizen čupun tuakse. Tuattua tahtotah lyvvä net miehet, kudamat händy puašitettih soittamah. Tansiloin hälämiärys häi kui lienne tungihes tuattah luo i sanoi:
-Tata, hoi tata! Palkavunnuot tahtotah sinuu lyvvä!
Älä nimidä varua, Rod'ku, nagronke vastai tuattah, minä iče näin, kačahteltihes tänne.
Tuattah soitti jälgimäzen val'sin, salbai soiton da pani remenizen nybläh. Sinä, Rodi, sanoi tuattah kluubaspäi lähtijes, jallois älä punoi, muamas luo älä juokse ei ole mikse sudre händy pöllätellä. Ku minuu sorretanneh muale, vaiku sit... Ga, onnuako, ei sorreta, ei sih mieheh puututtu.
Rodi astui tuatan peräs, särizi da duumaičči, eigo kuitahto suas piästä vastavumattah. Häi tiezi, tuattah on vägevy, ga kolmei ollah kolmei. Häi äijäl pöllästyi, konzu nägi kluuban aijan tagan ei kolme vai viizi papiroskan tuluttu. - Parvilleh kehnot kävelläh, hil'l'azeh matinke sanoi tuattah. - Hei, soittai, tule tänne, dieluo on! heijän iänes oli tozi varaitandu. Sinul on dieluo, sinäi tule! vesseläl iänel vastai tuattah, iče piästi oigien käin soiton rihmaspäi.
Briha ei ehtinyh harpata ni kahtu askeldu, gu tuattah hyppäi edehpäi da jyrkäh iški kämmenpiäl händy oččah (muga vai häi maltoi eigo ni sormii mučkannuh nikonzu). Briha kriičkahutti hambahil da šmötkähtih muale. Toizet n'elläi kodvazekse hämmästyttih, sit eistyttih, ga vai ei edehpäi tahtottih mennä tuatale sellän tuakse.
Eh, hyvä oli soitto! kirgai tuattah, oigiel käil tabai soiton hiihnas, punaldi sen piän piäl da iški sil lähimästä tulijua.
- A-a! mängähti se, tartui käzil piäh da hyppäi kunne lienne čurah. Silaigua muut kahtei yhtyaigua tavattih tuattua käzis, a kolmas iški kobral suudu vaste. Tuattah sylgi veret i kerras maksoi vellat iškijäle potkai händy jalloin keskeh. Kuni se muokkaihes mual, oman veren nähtyy tabavunnuh tuattah lujah riuhtoihes piettäjien käzis, sendäh net ei voidu pergua. Lopukse tuattah piäzi heijän käzis, vai paidu jäi palkavunnuzil kobrih.
- Tulgua lähembäkse kel ei ole hengie žiäli! tuattah punaldih toraniekkoihpäi i net hillettih. Ga sit muaspäi nouzi se, kudaman tuattah enzimäzekse sordi, a kluubaspäi juoksi vie yksi, kudai jo juostes heitti vyöl saldatan remenin. Nygöi tuatan piäle tuijut lennettih joga puolelpäi. Kai toruajat kerävättih yhteh mustah häilyjäh joukkoh.
Tässäh Rodi seizoi vaikkani, a nygöi ei tirpanuh i hyppäi mužikoin keskeh, riuhtai randimazen heis jallas, tahtoi vediä siepäi iäre.
Diädöine, älä perra tatua! häi kirgui itkunke. Jugei jalgu heilahtih i brihaččuine lendi čurah.
- Hyvät brihačut! tuattah murdelihes jälgimäzil vägilöil. - Seiččemei emmo varua yhty!
Kauhei pöllästys da kibu tuattah periä gu siivet nostettih Rodii. Häi ruttozeh nouzeldi korgiele vallotetule kluuban krinčale da puneloitti kluubas lähtijöin keskes. Häi kirgui:
- Avvutakkua! Palkavunnuot tapetah tuattua!
Oi, akat! Ga tämähäi on soittajan poigu! Mužikat, työ midabo kačotto? Eroitakkua heidy! kuului korgei naiziāni.
Jugiet kengät kopsahteltih puupanielii myö aidazehpäi. Nämien iänien kuultuu palkavunnuot jo ruvettih pagiemah ken kunne.
Tuattah nouzi hil'l'azeh, hurual käil pidihes aijas. Oigei käzi ripui gu plet't'i. Onnuako, se oli mučkehtunnuh olgupiäs.
- Älä itke, poigaine, tuattah burahtih satatettuloil huulil, hyvä gu ei olluh veiččii. Soittuo vai on žiäli. Ota se kodih, engo vie kohenda.
Muga tuatto da poigu astuttih yökyliä myö. Rodi hil'l'azeh nyyčkytti itkuu, a tuattah ryvähtelih da kui lienne kummasti gurvisti, vardoičči satatettuu kätty. Yö ei olluh ylen pimei jo allettih valgiet yöt i muamah nägi heidy loittonsah.
- Julgei bošši on sarvettah! kirgai muamah heijän vastates, iče pöllästuksis da tuskevuksis rämsytti käzii. A satatetun käin nähtyy häi jatkoi:
-A voi-voi! Kuibo rubiet heiniä niittämäh?
Rauhu dielo. Ei ole igäine kauppu, muhahtih buuristuksis tuattah da vaikastui. Häi tunziiččiedäh viäräkse. Kois muamah pyörähtih kunnelienne, a tuattah istuihes päčin luo da pani tabakkua. Spičkan virittäjes hänel spičkuvakkaine pidi kiinittiä polvien keskeh.
"Nägyy, käin äijäl kivistäy", duumaičči Rodi da hengästih.
Tuli feršali Fisenkova - tobju da sangei inehmine. Häi työndi Rodin toizeh pertih, sendäh häi ei nähnyh, kui oijendettih tuatan käzi. Häi vai kuuli, kui viritettih lampu, vien kiehundan da astieloin rämizendän. Hänen korvih tartui vaiku sana "dezinfektsija".
- Heitäkkiä jo tyhjät, ebävyi tuattah, — paranou gu koiral. Pezemmö kuzel dai sit kai dezinfektsii, nagronke sanoi häii.
Fisenkova midälienne sanoi soimuandanke tuatale vastah, a muamah hälizi astieloinke.
Muga Rodi uinoigi sovissah oman roindupiän vahnembien paginan keskeh da kichujan vien humineheh.

Именины

русский
Родиону исполнилось шесть лет. Именинник, одетый в белую рубашку и короткие штанишки на лямочках, сидит у распахнутого окна рядом с отцом. На столе ужин и только что распечатанная бутылка водки. Отец в хорошем послебаенном настроении. Он прямо сидит за столом, слушая мать и по временам весело подмигивая сыну. При каждом подмигивании мелкие капельки пота на лице его вздрагивают. Одна или две срываются с места и падают на белое льняное полотенце, расстепенное на коленях.
На матери синее в горошек платье. Она расположилась напротив отца, что-то рассказывает и громко хохочет. В это время раздается стук на крыльце, в комнату входят три молодых мужика. Они в одинаковых рубахах с короткими рукавами, все остриженные под полубокс, чубатые. Это лесорубы из соседнего лесопункта, приехавшие из Белоруссии на заработки в Карелию. Их называют здесь "вербованными". Взрослые говорят, что "вербованные" ездят за "длинным рублем". Поэтому сейчас Родион внимательно вглядывается в переднего мужика, смотрит в его руки. Тот держит толстую пачку измятых рублевок и трешек. Бумажки еще дореформенные
— крупные, казистые, но никакого особенно длинного рубля Родька не замечает.
— Экий кепяч денег! — простодушно восклицает мать.
Момент важный. Отца пришли просить поиграть на танцах.
— Сходить, что ли? — смотрит он на мать с несколько горделивым и значительным видом. Вот, мол, у тебя мужик — всем мужикам мужик. Без меня, дескать, и танцы не танцы — гармонист!
— Сходи, поиграй, раз люди-то просят, — советует мать и, уловив ревнивый взгляд отца, добавляет: — А я не пойду в клуб-то. К Мане забежим с Родькой да будем тебя дожидать. Отец довольно крякнул,обмахнулся полотенцем, встал и, накинув на плечи ремни рыднувшей гармони, пошел.
Соседка Маня держала большое хозяйство, но скот у нее всегда чем нибудь болел. Сейчас она стала рассказывать, как прошлой зимой тяжело
телилась корова — едва выстала, мол. Потом стала шептать, что бабка Афониха знается, видно, с нечистым. Дело в том, что Афониха как-то особо лечила свинью Мани от рожи и вылечила в одни сутки, тут-то и пало на нее подозрение — "знается", не иначе!
Долго говорили они так с матерью. Мать все дакала и кивала головой, в особенно интересных местах восклицая: "Гляди ты!". После чего Маня делала паузу, поджимала губы, потом слегка наклонялась вперед и продолжала шептать:
— Давеча отрубила петуху голову, дак веришь ли нет, а полчаса по двору без головы летал!
— Гляди ты! — ахнула мать. Маня поджала губы.
— Надумала я сегодня кота казнить, — продолжала она, — такой вредный попался, гадит где только нельзя и все поносом, все поносом! Ну, нашла я этта веревку… Родиона, начиная с петуха, разговор сильно заинтересовал, и он стоял, наставив уши топориком. Матери не понравилась эта внимательность, да и время уже было позднее.
— Родька! — перебила она Маню. — Сходи-ка в клуб, посмотри, чего отец домой не идет. Да зови помаленьку домой-то. Хватит, поди, играть уж.
Родька недовольно вздохнул, но спорить не стал, повернулся на одной пятке и полетел. У клуба сейчас тоже интересно. Пацаны шныряют в темноте, заглядывая в окна, смотря кто, как и скем танцует. Есть возле клуба и помост со штангой, которую по субботам и воскресеньям подвыпившие парни ворочают на радость ребятишкам. Одним духом домчал он до клуба и для начала обежал его кругом. За клубом остановился для своей надобности и притих у стены. Он уже натягивал лямки штанишек, когда рядом раздались раздраженные голоса мужиков:
— Пора надавать ему по шее! — отрывисто сказал один.
— Сейчас выйдет с танцев и встретим его в сторонке, — поддержал другой.
— Гонору больно много, сбить надо, — скрепил третий, — невелика птица — гармонист.
Родька вздрогнул и метнулся за соседний угол. Отца собирались бить те самые мужики, которые просили его играть. В танцевальной суматохе и толкотне Родион кое-как протеснился к отцу.
-Пап, а пап! Тебя вербованные встренуть хотят.
-Не дрейфи, Родька, — засмеялся отец, — сам вижу — запоглядывали. — Отец сыграл последний вальс и застегнул поперечный ремешок гармошки на пуговку.
-Ты, Родька, — говорил он, выходя из клуба, — под ноги не суйся, к мамке не беги — нечего зря пугать. Уж коли с ног собьют, тогда. Да вряд ли, не на того напали!
Родион шел за отцом с бьющимся сердцем, думая, что как-нибудь минуется эта встреча. Он знал, что отец силен, но трое есть трое. По-настоящему перепугался, когда увидел, что за оградой клуба плавают в темноте нетри, а пять папиросных огоньков.
- Стаей держатся,сволочи!— тихо выругался отец.
- Эй, гармонист, иди сюда, дело есть! — в голосе была явная угроза.
-У тебя дело, ты и иди! — весело откликнулся отец, высвобождая правую руку из ремня гармони. Не успел парень сделать и двух шагов, как отец бросился вперед и резко ударил его основанием ладони в лоб. Был такой удар у отца, сберегающий пальцы. Парень лязгнул зубами и покатился наземь. Остальные четверо на миг растерялись, но тут же дви- нулись вперед, норовя обойти отца со спины.
-Эх, хороша была гармонь! — Отец перехватил ремень правой рукой и, крутанув инструмент над головой, как кистень, обрушил его на голову ближнего из нападавших.
-А-а! — закричал тот, схватившись руками за голову, и бросился куда-то в сторону.
В это время остальные двое разом схватили отца за руки, а третий с маху ударил в лицо кулаком. Отец харкнул кровью и тут же сквитался с ударившим, достав его ногой в пах. Пока тот корчился на земле, отец, разъяренный собственной кровью, бешено рвался из рук державших, которые не могли поэтому его ударить. Рванувшись из всей силы, он наконец освободился, оставив клочья рубах в руках вербованных.
-Подходи, кому жить надоело! — обернулся он к ним, и те замялись.
Но тут с земли поднялся сбитый с ног самым первым, а от клуба подбежал еще один, на ходу снимая с пояса солдатский ремень.
Удары посыпались на отца со всех сторон, все смешалось в темную качающуюся кучу.
Родион, стоявший до сих пор молча, не выдержал и бросился в свалку,схватил крайнего мужика за ногу, пытаясь оттащить.
-Дяденька! Не бейте папку! — закричал он плача. Чугунная нога качнулась, и мальчишка отлетел в сторону.
- Молодцы, робята! — ворочался отец из последних сил. — Семеро одново не боимси!
Жуткий страх и боль за отца словно подняли Родиона на крылья. Мигом вылетел он на высокое, ярко освещенное крыльцо клуба, заметался среди выходящих людей:
-Помогите! Вербованные отца убивают!
-Ой, бабы! Да это ж гармонистов сын! Мужики, чего смотрите? Разнимите их!
Тяжелые сапоги забухали по панели к заборчику, но, услышав крики, вербованные уже разбегались кто куда.
Отец медленно поднялся, держась левой рукой за забор. Правая висела как плеть. Похоже, она была вывихнута в плече.
- Не плачь, сын, — шевельнул он разбитыми губами, — без ножей обошлось и ладно. Гармонь вот жалко. Забери еедомой, может, починю.
Так они шли ночным поселком. Родька негромко скулил, а отец покряхтывал и как-то непривычно горбился, берег поврежденную руку. Сумерки были не очень густыми — начинались белые ночи, и мать увидела их издалека.
-Удалой баран не бывает без ран! — встретила она их, испуганно и сердито всплескивая руками. — А вой-вой! Как косить-то будешь? — увидела она отвисшую руку.
- До свадьбы заживет, — хмуро усмехнулся отец и замолчал, он чувствовал себя виноватым. Дома мать убежала куда-то, а отец присел у печки и закурил. Для того чтобы зажечь спичку, ему пришлось зажать коробок между колен.
"Видно, здорово болит рука", — подумал Родион и вздохнул.
Пришла фельдшер Фисенкова — рослая и широкая женщина. Она прогнала Родьку в другую комнату, поэтому он не видел, как вправили отцу руку. Он слышал только, как зажгли керосиновую ла мпу — электричества не было, движок на ночь выключали, —различил кипение воды и звяканье посуды. Донеслось до него и незнакомое слово "дезинфекция".
- Бросьте вы, — протестовал отец, — заживет как на собаке. Мочой промыть — и вся дезинфекция, — похохатывал он.
Фисенкова что-то укоряюще говорила в ответ, мать суетилась. Так и заснул Родион в день своего рождения, не раздеваясь, под голоса взрослых и шум кипящей на кухне воды.
Сайт создан сотрудниками Карельского научного центра Российской академии наук
Вы можете свободно использовать материалы нашего сайта и делиться ими, главное — указать авторство и ссылку на наш ресурс.
Подробнее о лицензии CC BY 4.0
© VepKar. Открытый корпус вепсского и карельского языков