Кибирь Василий
Вино гуляет
русский
Родион хорошо знает уже, сколько, например, сегодня выпьет отец, как и что будет говорить мать. Знает, что когда вино "загуляет", то отец начнет материться, а там примется бить мать. Она убежит к соседям или, что еще скорее, — в лес, соседи не очень-то пускают, боясь отца. Тогда все встанет вверх дном — отец прибежит из сарая с топором в руках и начнет крушить все подряд: лавки, стулья, столы — все самоделье, свои же труды. В большой праздник коснется и рам, и отрезы, дареные матери с "кадровых", полетят из шкафа под топор, да и сам шкаф может приказать долго жить. Сегодня по рангу дня больше поллитровки не полагается, поэтому до рам не дойдет — это точно. Остальное — как придется. Иногда дело и вовсе миром кончится. Тут многое зависит от матери. Главное, чтобы она не вспоминала Степана. Тут, как кажется Родиону, и кроется главная причина раздоров.
Этот загадочный Степан живет где-то очень далеко, но его имя как-то связывается с именем Веры. Тут кроется что-то пока непонятное Родиону. Мать часто хвалит Степана и ставит его в пример отцу, а уж этого отец не может стерпеть. Тут он, конечно, прав. Кто другой еще так играет на гармони, пляшет цыганочку и русского, косит, управляется с конем? Да мало ли что еще может отец! Может быть, тот Степан и ничего себе мужик, но до отца-то ему далеко.
Несмотря на то, что все это известно заранее, Родион сегодня как обычно устроился на большом сундуке в углу. Сундук этот среди: других вещей может считаться вечным. Только этого сундука — материного приданого
— И не касался пока отцовский топор. Отсюда удобно наблюдать взрослых.
Отец в белой праздничной рубахе сидит во главе стола, покрытого свежей скатертью. Сбоку, в нарядном платье — рукава фонариками — мать.
Перед отцом двухсотграммовый стакан, у матери — стограммовая стопка. Рюмки не признаются. По искреннему убеждению отца, из рюмок пьют только в городе и поэтому быстро становятся алкоголиками, тем более, что там предпочитают красное вино белому. Считается, что мать не пьет вовсе. Просто она наливает себе за компанию, чтобы отцу поменьше досталось — не так бы опьянел.
Сейчас, пока субботний, "послебаенный" ужин в самом начале, на отца и мать радостно смотреть. Как всегда Родион надеется, что на этот раз обойдется. Мать смеется и поет песню, которая всегда трогает Родьку: "Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза". Отцу песня тоже нравится, хотя он этого никак не показывает. Родька догадывается об отцовском мнении по особому внимательно по-доброму прищуру глаз. Как-никак музыкант, он может оценить песню. Перестав петь, мать начинает без умолку тараторить, рассказывая о том, как ее подвез на своем рысаке начальник лесопункта — знай, мол, наших! У отца уже дрожат в глазах злые ревнивые искры — по ним Родион сразу определяет, что добром ужин не кончится, но мать не замечает их. — Садитесь, говорит, Анна Егоровна, подвезу до дому.
— Ну! — насторожился отец, крепко сжав стакан, налитый водкой "всклень".
— Глуповата я для вас, отвечаю ему напрямик, где нам, деревенским, за образованными гоняться. — Мать хохочет, довольная своим ответом, откидываясь на спинку стула. Отец ничего не отвечает. Он резко опрокидывает водку в рот, горько жмурится, долго нюхает хлеб,потом слепо тычет вилкой в сковороду.
— Да что вы, Анна Егоровна! — настойчиво продолжает мать, все не замечая взрывчатого блеска в глазах отца. — Вам двадцати не дашь! Не гляди, что двое робят! — от себя добавляет она и весело смеется. — Вы же грамотная женщина, шли бы хоть к нам в библиотеку книжки выдавать. Как-никак у вас семь классов закончено! — хохочет она, довольная собой. Отец успел закончить только шесть, и его это коробит. Хмурясь, он наливает себе второй стакан. Загорелое лицо его покрыто испариной, ворот рубахи расстегнут, темные глаза неподвижно уставлены на мать, которая задорно веселится под этим взглядом, как птичка под прицелом ружья. Родители так заняты друг другом, что совсем не замечают сына. Пользуясь этим, Родька тихонько подходит к столу и берет из сахарницы большущий кусок сахара. При этом ему приходится протянуть руку между матерью и напряженно склонившимся к ней отцом. Он чувствует себя невидимкой. Снова взобравшись на сундук, устраивается там поудобнее, все еще надеясь, вернее, желая всем сердцем, чтобы родительский разговор закончился мирно.
— Да что, — безостановочно продолжает мать, — мне и семнадцать дают. Когда я сошлась со Степаном... — Непонятно, приглашает она отца порадоваться своей моложавости или подсмеивается над ним. Скорее всего она и сама толком не разбирается в своих чувствах и намерениях.
Между тем отец выпивает второй стакан. Лицо его вначале бледнеет, потом мгновенно раскаляется, как лампочка, перед тем как лопнуть.
- А сколько тебе давали, когда со Степаном сошлась?! — Страшно грохает он кулаком в столешницу — подскакивают тарелки и стаканы, одна вилка стоймя вонзается в половицу.
— Да что ты, что ты, окстись, твори молитву! Что я сказала-то такого?! — Мать искренне изумлена и смотрит на отца без боязни, но веселость уже сходит с ее лица, уступая место недоумению и растерянности.
— А то, — ревет отец, — что ты неизвестно с кем еще до меня таскалась!
— Я-то? — закипает мать. — Ах ты сопляк, Вологда слепокурая!
Мать бьет по больному — отец болезненно воспринимает то, что он младше матери на год, и стыдится своей близорукости.
— Вспомни лучше свою дролю вологодскую! В пятнадцать лет спутался с тридцатилетней бабой-председательшей. Старик пастух заходит, а вы на печи. Старик не растерялся: Бог помочь, мол, начальству! Председатель со счетоводом пехтаются! Ха-ха-ха! Что, выкусил? — Мать мстительно смеется с откровенным и злым выражением лица.
Вне себя отец вскакивает и хватает ее за волосы, волочит по полу, таща вон из дому.
- Караул! Убивают! — истошно кричит она, цепляясь за косяк дверей. Рывком отец выбрасывает ее на улицу, доносятся глухие удары. После каждого удара мать вскрикивает, словно считая их с каким -то ожесточенным удовлетворением. — Степан был лучше! Лучше! Лучше!
Родион не выдерживает привычной жуткости скандала и выскакивает на улицу.
- Папка! Не убивай мамку! — рвущимся голосом кричит он.
Уже темно, но по звукам он определяет, что мать вырвалась наконец и бросилась огородами в лес. Отец швыряет вслед топор, но больше так, для порядка, и идет домой, бормоча ругательства.
- Ты чего не спишь? — удивился он, увидев сына.
- Да-а, — захныкал Родька, опасаясь реветь по-настоящему, —мамку в лесах волки съедят.
- Она сама кого хоть съест, — плюнул отец, — марш спать!
На кухне он достает припасенную чекушку и наливает новый стакан: эх, жисть...
Родион знает, что утром, трезвый и словно похудевший за ночь, отец пойдет искать мать по соседям. Найдет, наверное, у Фисенковых — фельдшерица одна почти не боится отца. Там его будут долго ругать и стыдить. Мать станет плакать и проклинать свою жизнь, загубленную отцом. Тогда отец встанет на колени: "Анюта, прости, Христа ради, — скажет, — это не я, а вино виновато... Парень-то некормлен там дак"... Фисенкова, выдержав паузу, вздохнет и деликатно всгрянет: "Семья, вить, Аня". И мать простит, как всегда, и вернется домой.