Кибирь Василий
Земляки
русский
Вышли в поле. Позади осталась окраина с безмятежной, усыпанной крупными валунами рекой. Потянулась луговая дорога сквозь перелески и межи полей. Родька заметил, что в отце произошла перемена. Отец стал каким-то собранным и рассеянным одновременно, будто внимательно прислушивался к чему-то такому, чего не мог слышать сын. Рассказывая что-нибудь, он обращался к Родиону, не глядя на него. И все приглядывался и прислушивался к себе и окружающему. Изменилась даже его походка, несмотря на свою близорукость, обычно отец ходил быстро и уверенно. Теперь шаг его сделался мягче и осторожнее, будто нащупывал на ходу тропу, хотя дорога, вот она, лежит широкая и привольная.
Прошли несколько деревень, близко отстоящих друг от друга. Почти в каждой какой-нибудь старик, наблюдая их из-под ладони от самой околицы, первым здоровался и начинал расспрашивать, кто да чьи. Всегда обнаруживались общие знакомые, а то и дальняя родня, на столе появлялся самовар. Вот и сейчас, в этом старом, покосившемся доме идет неинтересный для Родьки, но очень занимающий взрослых разговор.
— Дак ты Оськи, выходит, будешь старший сын? — внимательно щурится старик. Старик маленький и седенький, но бойкий и смешливый.
Лето, но он обут в обрезанные валенки, которые странно называет котами с ударением на первом слоге.
— Но, — коротко отвечает отец.
— Н-да, забодай тя комар, а я гляжу, кто бы это такой мог быть? Думал. Омелька с города, с Вологды, тоже высокий. Но, но. Да ты ешь, парень, рыба-то своя. Так, так...
Родион смотрит в окно. Там, в мягких клубах пыли, проплывает телега. Десяти- или двенадцатилетний белоголовый парнишка правит лошадью стоя, раскручивая в воздухе конец вожжи. Правду сказать, лошади тут оказались не такими огромными, как мечталось Родьке. Пожалуй, они были даже меньше леспромхозовских ломовых коняг. Но то ли приволье луговое их так окрыляло, то ли нрава они были особо веселого, только бегали они тут особенно шибко. Люди тоже были обычного роста, но ив них что-то видится Родиону. Он не смог бы толком объяснить словами, какие они. Чувствовал только, что люди эти как-то мягче поселковых. И поступь мягче, и речь плавнее, и глаза... целебные какие-то глаза.
- Я там, на дворе, — деликатно крякает отец (Родька опять слышит разговор — телега прокатила мимо), — видел у вас заготовки для топорищ стоят?
- Есть, есть, — откликается словоохотливый дед, — сам строгаю, магазинных в руки не возьмешь. Да вот руку что-то стянуло, средний палец с неделю уж не разгибается. Не знаю, когда одыбаю. Топорище-то старое приломали давно уж, надо бы смену. И бабка ворчит.
- Дак ведь и я сам строгаю! — улыбнулся отец. — Давайте сделаю
ежели...
- Ты — гость, — уважительно отказал дед,но бабка вся так и подхватилась.
- Что гость! Что гость! Сотона ты старой. Человек по-людски ить помочь хочет, ить не чужие, ихние тетка Агриппина с нашим Шурой как- никак троюродненькие брат и сестра! Когда еще соберессе!
Дед спорит с бабкой громко и настырно, но сам тем временем гремит в чулане по своим полкам — выгребает немудрящий инструмент.
- В охотку ежели, — как бы оправдывается он, протягивая отцу широкий нож.
Отец садится на крылечко, скинув пиджак. Он основательно осматривает все заготовки по очереди. Облюбовывает одну по ему только ведомым приметам и прилаживает, уперев один конец в грудь. Пробуя, проводит вдоль нее ножом. Тонкая стружка завивается спиралькой, падает к его ногам. Дед волнуется, но молча наблюдает за работой отца. Видно, он уже смирился с мыслью, что "городской" загубит одну заготовку, а больше уж он не даст.
Первое топорище дед берет, недоверчиво щурясь, слегка подкидывает на ладони, перехватывает поудобнее, берясь за шейку — самое тонкое место возле конца топорища, где оно резко расширяется наподобие рыбьего хвоста — чтобы из рук не скользило. Отец усмешливо наблюдает за его манипуляциями, потом берет следующую заготовку. Дед молчит. И только когда перед отцом выстраиваются в ряд три топорища, гладкие, новенькие, словно новобранцы в строю, дед начинает протестовать:
-Ну, будя, будя! Вижу — мастер. Кто учил-то?
-Да кому учить, — усмехается отец, — война научила.
-Но, но! Показывал кто-ни?
-Отец и показывал, до войны еще. Потом пригодилось.
-То-то. А лапти плести могешь? — Дед явно чувствует себя уязвленным — топорища-то вышли на славу.
-Могу, но руки забыли — когда-то делал.
-А то-то! — радуется дед.
- А я ведь и корзину тебе сплету, и кошель, ежели.
-Корзины я плел.
Дед провожает их до околицы и все сокрушается, что угостил дорогих гостей "ненастояще", бутылки не было...
У этой околицы, за которой расстилалось пустое пространство, увенчанное единственной избой, стоящей почти в центре его, отец остановился, будто наткнулся на невидимую стену. Медленно провел рукой по гла зам, как бы снимая паутинку. Взял, не оборачиваясь, за плечо.
- Гляди, Родя, сюда. Вот он дом отцовский, как перст.
-Кто же там сейчас живет?
-Какие-то люди добрые живут. Сейчас и узнаем, — шагнул он словно через невидимую преграду. На крыльце уже стоял рослый светловолосый мужик и, улыбаясь, вглядывался в них. На нем была широкая белая рубаха и широкие штаны. Крепкие смуглые ступни будто вросли в желтые плахи крыльца. Мужик стоял крепко и красиво, заранее протягивая руку для пожатия. Вышла и жена, невысокая, но ладная молодица. Она была тоже босиком, в белом платочке, прикрывающем чистый белый лоб.
Люди оказались вовсе чужие, из дальней деревни приехавшие и купившие дом у прежних хозяев, которым после войны продала его вологодская бабушка, перебираясь за сыном на лесозаготовки. Никакой самой тоненькой ниточки родства не сыскалось, несмотря на сильные старания с обеих сторон. Узнав, что перед ним бывшие хозяева дома, мужик заметно смешался и не знал, как лучше принять гостей.
Хозяйка прежде всего поставила на стол глиняный горшок. Витая струя молока туго уперлась в дно широкой чашки. Чашка была очень большая, деревянная и украшенная дивными цветами. Родька держал ее обеими руками, ощущая через бока чашки прохладу молока. Жирное молоко славно цедилось в разомлевшее от полуденного зноя нутро.
Чистая горница с ткаными половиками — "дорожками" на полу, широкие лавки — все такое прочное и ладное, хотя дом не нов. Под распахнутым окном колышутся, томно склоняя головы, дикие полевые цветы.
Ветерок втекает в растворенную дверь, холодя натруженные ноги, - Хорошо.
"Чего папке не жилось здесь? - сонно размышляет Родька, устало прикрывая глаза. — Сидели бы сейчас за хозяев. Ах да, вспомнил, вологодская бабушка рассказывала же, как его отец своим младшим братьям и сестре вместо отца стал". Недодумав, Родька клонит отяжелевшую голову на стол и задремывает, слыша сквозь дрему степенный разговор. Хозяева уговаривают отца остаться, просят жить здесь "сколь хошь", но отец куда-то собирается идти, встает из-за стола и будит сына.
- Мы к вечеру вернемся, — обещает растроганный отец. — А сейчас сходим здесь неподалеку. В мое время было тут три родника известных. Ходили их слушать, как птиц в иных местах слушают. Место больно хорошее, да и так — посмотреть.
- Да вы, батюшки мои, найдете ли сами или проводить вас? Теперь там рощицу ту вырубили несколько, дак и того... Пересыхают иное лето на нет. Да правду сказать, два ведь и совсем, кажется, пресеклись. Зато третий — всем ключам ключ. Поет себе потихонечку и поет. Только вот опять — набредете ли?
- Найдем, чего там! — махнул рукой отец. Небрежно так, дескать, местному уроженцу да не найти. Можно было перевести и так: найти не мудрено, а не найдем, так-не велика беда. Попройтись, мол, захотелось, да и только.
Хозяева удовлетворенно закивали, но Родион, хорошо знавший отца, видел, что родники эти имеют для него особое значение. Именно в важных делах он был немногословен, отделывался шуткой или таким вот необязательным жестом, словно боясь спугнуть успех задуманного слишком громким словом.
Было за полдень и довольно жарко, когда они отправились на поиски родников. Несмотря на жару отец шагал в выходном костюме, забыв снять пиджак.
Родион, в белой рубашке и черных брюках, шел босиком, держа в руке сандалии. Голову его прикрывала вышитая тюбетейка, купленная на пристани во время пересадки.
Ступив на уютную тропу, огибающую поле по травяной меже, отец как-то внутренне напрягся, зашарил по карманам и, не глядя на спички и папиросы, закурил. Курил он совсем недолго. Сделал две-три затяжки и забыл потухшую папиросу в руке. Родион развлекался тем, что сшибал головки цветов прутиком, но отец и этого не замечал. Километра через полтора подошли к небольшой рощице. Отец остановился, курнул угасшую папиросу, тут же бросил и затоптал, не видя, что она давно не горит.
Вот здесь, за этим леском, Родя, ложбинка есть. Два-то ключа прямо в ней, сейчас и увидим, а третий подальше будет — ёще немного вверх и направо.
Он уже явно волновался. Волнение это передалось и сыну. Сбросив с себя оцепенение духоты, Родион внимательно огляделся и словно по-новому увидел окружающее.
Из травы доносился шорох и звон, трепет сухих насекомьих крыльев. Показалось на миг, что все вокруг ожило, двинулось и замерло, оставаясь неподвижным, но живым. Громадный пень напрягся, силясь захватить длинными обнаженными корнями побольше вкусной рыхлой земли. Рябинка гибко изогнулась, вот-вот перешагнет тропу, отделяющую ее от широкого поля. Родька даже прищурил один глаз, как это делал обычно отец, высматривая кривизну выструганной доски. Ему думалось, что так виднее будет, когда все это двинется хотя бы на маленький шажок. Но чудо медлило.
- Ну,что ж, — нарушил волшебное молчание отец хрипловатым голосом, — пошли, что ль?
Он крупно шагнул в подлесок.