Анатолии Петухов
        Сить - таинственная река
    
        русский
    
      
        Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч. 
 На рассвете хлынул дождь. Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху безжалостно хлестали косые струи. 
 Вот мы и отработали, — вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак. На его глазах гибла переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. 
 — Запоминай, Василий, что творит погода с нашим хлебушком!.. — мрачно говорил Прокатов. — Ладно, хоть мы сорок гектар смахнули, а полсотни, считай, пропало… 
 Гусь смотрел, как дождь и ветер метелят рожь, и та спешка, то неимоверное напряжение, которые и удивляли и изматывали его на протяжении трех с лишним недель жатвы, разом получили свое оправдание. Ему стало неловко за свое еще недавнее тайное стремление остаться дома, с Танькой. Теперь Гусь боялся взглянуть на комбайнера, будто был виноват в том, что так дико разгулялась непогода. 
 Прокатов докурил папиросу, придавил сапогом окурок и вдруг спросил:
 — Танька-то у тебя когда уезжает? 
 — Н-не знаю. Наверно, двадцать восьмого. 
 — А сегодня двадцать пятое? 
 — Да. 
 — Видишь, как дело-то обернулось… Пойдем-ко на фатеру да обсушимся. Той порой дождь, может, перейдет, и топай, брат, домой! 
 — Домой? А ты? 
 — Что — я? Я стану ждать, когда можно будет начать работу. Не всю же рожь выхлещет, что-то и в колосьях удержится… 
 — Нет, я с тобой останусь. 
 — Не ершись! В редкий сезон так удается… теперь начнется такая морока — избави бог! Ни намолота, ни заработка. Эту малину ты еще отведаешь, а первый год пусть останется в памяти таким, каким был до сегодняшнего дня. 
 Гусь колебался. 
 — Может, к завтрему-то погода наладится? 
 Прокатов невесело улыбнулся. 
 — Нет уж. Водичку, которую положено вылить на землю, так и так выплеснет. Одним днем не обойдется, не похоже. В общем, пошли, хватит мокнуть! Был бы мотоцикл, и я бы с тобой скатал, а пешедралом далеко да и долго. 
 — Если домой идти, дак чего и сушиться? Все равно намокну, — сказал Гусь, понимая, что Прокатов твердо решил остаться один. 
 — Смотри сам. Не боишься растаять — топай в дождь!.. Но я хотел тебе еще кое-что сказать. Помнишь наш первый с тобой серьезный разговор? 
 Об Аксенове еще толковали… 
 Честно скажу — обидел ты меня тогда, крепко обидел, в душу мне плюнул! 
 Как ты тогда сказал: "Коммунистами называетесь, а с пьяницей и вором сделать ничего не можете". 
 — И если я не завел этот разговор раньше, — понизил голос Прокатов, — то только потому, что не был уверен, поймешь ли ты меня. А теперь знаю — поймешь. Вот мне, к примеру, далеко не все равно, как ты живешь, что делаешь, о чем думаешь. Меня сейчас очень тревожит судьба Тольки Аксенова. И о Таньке твоей я думаю, и о твоей матери… Да что говорить! Взять Пахомова. Только приехал к нам да узнал, что на Аксенова дело в суд передано, первым долгом на партийном собрании вопрос поднял: а не рано ли мы человека в неисправимые зачислили? Потому что нет для настоящего коммуниста ничего тяжелей, чем разочарование в человеке, и нет более жестокой ошибки, чем ошибка в судьбе человеческой. А ошибиться иногда так легко!.. 
 Прокатов задумался на минуту, закурил новую папиросу. 
 — Между прочим, и о тебе у нас не один разговор был. Тебя тоже чуть-чуть не отнесли к неисправимым. А я в тебя поверил — нутром тебя почувствовал. Пахомова убедил, что выйдет из тебя толк. И все равно с трудом удалось отстоять, чтобы ты был моим помощником. Председатель так и сказал мне: если что случится — головой ответишь! А мог я в тебе ошибиться? Мог. Но не ошибся. И это приятно не только нам с Пахомовым, но и тем, кто в тебе видел неисправимого. 
 — Я тогда не подумал… — начал было оправдываться Гусь, но Прокатов остановил его:
 — Не надо, Василий, знаю: тогда ты был на перепутье. И вообще больше думай о людях: о матери, о Таньке, о Сережке, о Тольке — обо всех думай, с кем тебя сводит жизнь. Думай и прикидывай: а хорошо ли, легко ли этим людям рядом с тобой? Понимаешь? 
 — Понимаю. 
 — Вот и хорошо. Это все, что я тебе хотел и должен был сказать. Теперь шагай! А будущим летом, может, снова вместе пошуруем!.. 
 Тут, возле комбайна, они и распрощались. 
 — Да, забежи-ко ты по пути к моей Настёнке! — уже вслед Гусю крикнул Прокатов. — Привет передай и скажи: пусть она с кем-нибудь плащишко мне перешлет, а то я тут размокну в кисель, и не будет у нее драгоценного Ивана!..