Мошников Олег
Клавдино счастье
русский
Сразу после войны это было, в году 47 или 48, уж точно не помню. Мне, внучок, годков было не много. Если б тятя с мамой в разговорах домашних о случае том не вспоминали, забылось бы. А с разговорами – будто вчера произошло, хотя родители, почитай, лет тридцать назад один за другим ушли, да и я уж давно бабкой стала.
Голодно тогда было очень. Зима выдалась ранняя, многоснежная. Из города по насту редкие сани проскочат, да и то налегке, с каким-нибудь сельскохозяйственным инструментом. После войны, подъема всеобщего, на севере Карелии последние зернышки по амбарам и полям собирали. Жили бедно да счастливо. Уж не знаю, почему так весело в деревни было. А может, молодость в крови играла, патриотизм народный? Такого гада – Гитлера – задавили! В конце ноября с обозом кумачовой материи и мебели для клуба бумага из города пришла. Начальство партийное передовиков-ударников со всех таежных уголков в центр собирает. Зима. Озера встали. Самое время – уму-разуму поучиться, а то и почесть какую заслуженную получить. Из Калевалы нашей на совещание в саму столицу тетку мою, Клавдию, снарядили. Активистка. Лучший колхозный бригадир. Муж на фронте погиб, страну от ворога защищая. Троих ребятишек тети Клавы мы к себе взяли. Вчетвером не пропали, то вдесятером точно не пропадем! "Езжай, Клавдия, спокойно, - выдохнул тятя. – За деток не беспокойся, с голода не помрут". Посадили тетю в чудные деревянные сани, запряженные выносливой молодой лошадкой Глашей. На сани – карета! С резными наличниками, сидушками, облучком! Председатель распорядился, из своего двора выделил. Чтоб не посрамила район! На дорогу харчей дал из неприкосновенного запаса. Да Клавдия все нам, на детей передала. Себе только краюху хлеба оставила. Мир, мол, не без добрых людей.
Повез Клаву до станции Макар, дюжий мужик, с фронта в первый год пришедший, ногу ему осколком снаряда перебило. Вот он и приспособился при лошадях, при председателевой двуколке возчиком состоять, все не пешком ходить. Дорога лесная да через озеро. Согрелась Клава под овчиной шубой. С часок даже вздремнула. Солнце из-за леса выкатилось. Заблистали макушки дальнего берегового ельника, заискрился, заблистал огнями самоцветными гладкий озерный наст.
Вдруг Глашка всхрапнула, судорожно передними ногами засучила. Будто испугалась чего. Макар от солнца глаза под шубенку спрятал: "Мать честная! Медведь!" Клава на санях привстала. Точно! На озере, у самого берега, медведь лося дерет. Молча, жадно. Наверняка – шатун. Загнал лося на крепкий лед, чтоб брюхом снег не утюжить. Возница лошадку успокоил, в сторону от берега опасного повернул… "А ну, стой!" – Клавдия быстро соскочила с саней, выхватила из-под сиденья завернутый в тряпку топор и решительно зашагала по крепкому звенящему насту, будто и впрямь в гости к хозяину леса собралась. "Ты что, девка, сдурела! Куда пошла! Тикаем отседова, пока медведь не учуял!" "Сиди, Макар, где сидишь… Если со мной что случится, в деревню гони, за подмогой. Ты мне с одной ногой не помощник". "Вернись, Клавдия! Вернись, слышишь!" - Макар беспомощно заковылял вслед ушедшей далеко вперед женщине. Клавдия не обернулась. "А ты куда! – раздосадованный мужик хлестнул рукавицей, ткнувшуюся ему в плечо, лошадь. – Тпру, вислогубая!"
Клава была уже в десяти метрах от занятого едой изголодавшегося зверя, когда его чуткие ноздри уловили чуждый посторонний запах. Медведь повернул в женщине настороженную липкую от крови морду и замер. Не зная откуда у нее взялась эта злая безудержная решимость, откуда нашлись нужные слова, неведомые карельские заклинания, нахлынули горькие русские плачи, но глядя куда-то вглубь своего и не своего человеческого существа Клава заговорила: "Медведюшко, хозяюшко, не тронь меня, не ломай мои хрупкие косточки, не терзай мою белу грудь. У меня детушки голодные. Отдай мне еду тобой добытую, поделись-расщедрись, не жалей лося сохатого. Не гонись за мной, не ищи меня и добычу свою. А не то не жить нам обоим на свете белом! Не уйду от тебя я без мяса сытного, малым детушкам пропитания…". С теми словами ведовскими отрубила она заднюю лосиную ногу и, не оглядываясь, по снегу к саням поволокла.
Не рявкнул медведь, не шелохнулся даже… Клавдия ног под собой не чувствовала, холода зимнего, ноши непосильной не замечала… Охая, хлопая шубенками об полы долгого тулупа, Макар навстречу метнулся, ляху лосиную на сани погрузил… Потом на берегу у жаркого костерка часть туши разделанной глубоко в снег закопали, а часть, большую, в холстину завернули и в сани положили. Макар детям, родне - мясо отвезет. До приезда мамки кровиночки родные теперь продержаться, бульончика горячего похлебают! Поехали, Макарушка, на станцию. Быстрей приедем, быстрей домой вернешься… Переночевав в Кеми, отправилась Клавдия дальше, столицы покорять.
Как сейчас помню, смотрю в окно: Макар в карете председателевой к нам во двор заворачивает. Важный. Морозный. Как мамка с тятькой на мужика налетели! Отец и мама мои за сестру испугались сильно, на возницу непутевого накричали. Но, когда он лосятину из холстины хрустящей выпростал, отошли маленько. Не один раз Макар историю про медвежью оторопь и Клавкино счастье сельчанам рассказывал. Мало кто верил. Сказкой сыт не будешь. А то, что дети тетины веселые да накормленные с горок снежных катаются – в диковинку! Ах, Клавдия, Клавдия! Забубенная головушка! За детишек голодных и медведю глаза выцарапает!.. Родители уже не сомневались, остаток ноги лосинной как должное приняли, когда сестра домой вместе с бумагами столичными возвернулась. Не тронул лесной хозяин мясо заговоренное… Народу в избу набилось – тьма! Никто на грамоты и вымпелы заслуженные и не глянул. Все родные, соседи, старики на лавках, дети на печке еще и еще Клавдию о подвиге ее расспрашивали…
Быль эту, прадедом твоим пересказанную, я тебе, внучок, передаю. А ты уж дальше передай, если интересно стало. Тетя Клава до самой пенсии в колхозе нашем председательствовала. Не на много брата своего, тятю моего, пережила. Смелая была женщина, совестливая. Пусть память о ней подольше на земле калевальской живет.