VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Endine svuad’bo. Sulhaizet

Endine svuad’bo. Sulhaizet

Livvi
Syamozero
Ruočarveläine tuli suksiloil, suksil.

Ewlluh üksin, kolmei oldih, kolme hengie suksil oli, kaikin kolme.

Hänel tuattua ei olluh, ruočarveläizel, da nikedä eulluh: ni muamua, ni tuattua, üksi briha oli.

Ga rodn’ad oldih omad, ga en musta kačo ked oldih, mužikad oldih, onnuako oli Matti üksi, Karpan Matti, da sit kembo lienöw eräz olluh, kolmei oldih, suksiloil tuldih.


Sid mama andaw: briha hüvä, da briha ewlluh viinan d’uoju da ni šläjüšt’öi ewlluh, ei tobjaine brihaine olluh, se ruočarven Ješoin Miikkul.

Mama sinne andaw: "Tämä paras ženihü, da täl pidäw andua".

A minul ei oliz mieldü müö, ei olis.

Häi vai kui, kizaimma enne sie, dai paginal olimmo hänen kel ga: "Minä puuh nowzen, minä en küzü pordahie, minä oksattomah puuh, täh nowzen puuh", – sen vai ku l’öwhki.


A koiz nimidä ewlluh!

Tuattah kodi oli luajittu, sie D’ešoin kodi, se ammui luajittu.

Bes’odua piettih, Ruačarveh pruazniekkah kävüimmö, bes’odua piettih sid Mikkulal luo, d’äl’gimäi ni bes’odah rahvaz ei piästü pordahie [müö]: pordahat murettih!

Pordahie ei voinnuh kohendua, stupennie pordahih panna!

Ei voinnuh panna!

Minä en meniz Miikkulal, а mama andaw: "Aino poigu da, pieni pereh da, kahtei ollah, tuatto da muamo da poigu perehtü kaikkiedah, kunne muijal menet?

Briha viinua ei d’uo, tabakkua ei kuriMiikkulal mennä pidäw!"

Luadi svuad’bon, kolmiz rubliz zalogu pandih.

Se oli sünnümpiän, svuad’bo zavodittih luadie Miikkulan kel, rastavoa vaste.


Rastavan huondeksel millo on paha miel’ez: en meniz Miikkulal.


"Mama, tüönä rastavah!"

"Tüönän, kunne nügöi tüönän rastavah!

Nügöi zalogu pandu, käin ual oled, nügöi rastavah ni kunne!"


A nuorembat vel’l’ed oldih, kaksi vellie, vanhembi velli sanow ga: "Tüönä, tüönä nügöi tämä kierdu, sanow, nügöi l’ähtemmö".

Meni hevon val’l’asti, dai l’ähtimmö rastavah.

Rastavah ku menimmö ga, n’olgamd’ärvel’äizet pagizutetah: "N’eušto Ruočärveh miehel mened da, n’eušto Miikkulal mened da".

Ga minä sanon: "N’eidine ku olen ga, kunne tahto ga mennä pidäw, minul on tožo briha, mennä pidäw".

A N’olgand’ärves oli manieri: riihez oli bes’odu rastavan, riihes piättih.


Brihad ollah riihes, a neidizet pihal, semmoine oli mooda; n’eidizet pihal, brihad riihes.


Kedä sinne kizuamah otetah, sit pihal tullah da pihal päi otetah sinne kizuamah.


Sit pihal seizommo, sid otti se Kuz’ma kizuamah: piäzin Miikkulaz, duumaičen, piäzin!


Sid i zavodihez meil pagin, sit pagin zavodihez da sit...

Rastavas päi minä tulin, dai sulhaizet tuldih.

Kolme hebuo!

Hengie üheksä, kolmin hengil’öin regil’öis.

N’olgamd’ärviläizet tuldih d’älgeh minuu.

Minä pertih tulin, kopitin enne päi d’uoksin, Krissu da Fed’a vie ollah rejes, vel’l’ed ned minun, a sulhaized, net kolme hebuo, d’äl’geh ajettih.

Tulin pertih: "Oi, mama, sulhaizet tuldih!"

"Midä sinä elit!

Leibiä ei ol’e, void eule da ni brossua eule!

Leibiä ewle d’edinöidü, ga ni duwhua eule!

Midä nügöi sanow, midä minä ruan?"

"Rua midä tahto, nügöi pertih tullah!"

Pihalpäi tuldih meil pertih.

"Ennen kävüimmö muga, nügöi tulimmo suliksi miehiksi sulhaiziksi", – mamal lugietah.


A mamal tatua ei olluh, l’eski oli.

"Tulitto ga, d’aksakkuakseh", – sanow ga.

Ethäi sie sano ezmäizikse, što ei ole leibiä, da ei ole d’awhuo, da ei ole voidu – "d’aksakkakseh, d’aksakkakseh".

A meil samvuaru oli pikkaraine, se oli provolokil kriepittü.

Mama vaski kattilah vettü, tulehmoh tulen, iče - anna kipätkü kiehuu, čuajuu keittiä pidäw, iče pertiz iäreh.

L’ähti pertiz iäreh mamua ewle.

A minä, n’evestäd ennen, hn’äginät, šuarittih aitas, šuoriin sie, kui vilu-vilu (rastavan aigah tiättäväine on), villaizet piäl, villaizet puarat piäl panin, šulkuizen paikan piäh.


Küdü se, Ofon’an Peša, oli se tuoju: vie pidi tuvva hn’ägin pertih.


Tuli, orren ual: "Täs teil ruskie reboi, voinnetto ambua, ga teijän, etto voinne, ga meijän".


Sulhazrahvas net seizalleh nostih (silloi eulluh küdü, dälgimäi küdü rodih, oman kül’än mužikku), sulhazrahvas seizalleh kavahtettihez: "Ammummo, velli, tämän ruskien reboin, ammummo, tämän ruskien reboin ammummo!"

Kättü annoin, tervehüän luajin.

Vaski kattilal kiehuu, čuaju kiehui, samvuaru oli pikkaraine, kaidupohd’u samvuaraine, ei tobd’aine.

Kipätku kiehui, sie päi, vaski kattilas päi, samvuarah kipätkie panimmo, čuajun zavarimmo, d’uotimmo rahvastu.

Sit, piirai pidäw, piirait pidäw sulhaizil luadie ob’azatel’no, a mamal d’awhuo ewle d’edinöidü, rugehistu d’awhuo.

A minä brossua Suav-veikoiz otin vähäizen täs Pid’žulas.

Tiä päi ku l’ähtimmö, netiä pogostu kül’äs päi tiä, da rastavas tulemaz olen ga, tiijen, ewlo brossua, menin Pid’žulah, Suav-veikoil sanoin: "Anna brossua vähäine, sulhaizet ajetah".

Häi vellakse andoi, d’engua eulluh ga, vellakse andoi.

Kolme funtua onnuako (silloi funtad oldih), kolme funtua andoi brossua: pidi pirail süväindü, a ozran suurimal, ozran suurimua sidä vähäine olis sie kois ga, ethäi aganan kel luaji ozran suurimas sulhaizil, pidi brossua.


Mamal sanon: "Brossua se minä se toin ga".

"D’awhua eule, – sanow, – d’edinöidü, milbo ajel’emmo, milbo luajimmo piiraidu?"

Pani vaskikattilan sen tulel, čuajun, kipätkie.

Minä šuoriamah, aitas šuoriin, rastavan aigah vilu!

Pertih tulin: vilu - vilu!

Villaized oldih d’o, Map-čid’žoi miehel oli Suojärvil ga, villaized luajittih.


Pertih tulin, a mamua eule kois, mama meni Ofon’ah.

Ofоn’ah meni sinne, kudai se muatuškakse minulleni rodihez ga, se sie lugow: "Meččü piäksäw, meččü piäksäw!

Sulhaizie, tullah!

Ole ni midä ei, meččü piäksäw".

Sulhaized vähan tietäh ongo midä vai eule!

Sie toi kartaizen, (puukartad oldih ennen piiruajien piettävät), sen kartaizen d’awhuo, sit padaizen brossua toi, sit sie toi voidu (voidu luatkaizez oli vähäine, ga vähä keitinpirail da olan’n’oil vähä roiteh) sie toi nižustu d’awhuo, brossua, rugehistu d’awhuo.

Rubei pidämäh sulhaizie, niidü varustamah.

Čuaju kiehui vaskikattilas, kip’ätkü, olan’n’ua luadi, d’uodih, a viinua eule, ei sua ostua, ni vowse, viinua eule.

Sit piiraii luadimah, piraii luadimah.

Tahtaz luajittih valmehekse, a ezmäiziksi pidäw, ezmäine kuari n’evestäl ajella: kačotah, maltadgo ajella, vai ed malta, ajelemah pandih, a ajelendal minä ajelin enne.


Ezmäine kuari pidäw n’evestäl ajella.

A sid i, ženihü se istuw lawčal da puikkuo l’ükkiw, puikkuo l’ükkiw: murendango kuaren, vai en murenda, se ei ühtel minul, a se kaikil.

Kuari ku murennow, sit svuad’bo roiteh, sit se n’evestä puuttuw sil ženihäl.

Minul ku puikkua l’ükittihkuari murei!

Ihastuksiz on Miikkul se, dumaiččow: "Nügöi svuad’bo roiteh, kuari murei".

Minä kai värtinäizel lekutan: "Olgua päivil’l’eh, äl’gie l’ekutakkua, äl’gie kuordu l’ükikkiä, eiga etto piiraidu süö".

Nu ga heitetäh l’ükindü, ezmäi sih l’ükitäh, vai murenow kuori dai ei enämbiä l’ükitä.


Ajelimmo, piiraidu luajimmo.

Brossua minä toin vähäizen Vuohtjärvespäi, Suav-veikoi andoi brossua.

Brossua mama keitti, luadi piiraidu.

Süödih-d’uodih, svuad’bo pidäw luadie.

Dai svuad’bo luajittih.

Kolmiz rubliz zalogu.

Kolme rubl’ua pidäw mejän d’engua panna, kolme rubl’ua hüö pannah.

A mamal d’engua ei ole!

Ei ole kolmie rubl’ua d’engua.

Meni Ofon’alluo, se kudai minun buat’ušku rodiihes sen luo meni: "Anna kolme rubl’ua, zalogu prižmitäh panna, panemmo zalogan, svuad’bo luadie pidäw".

Ofon’u kolme rubl’ua andoi, dai Ofon’an tuakse pandih zalogu.

Hüö oldih rastavua vaste.

A rastavas päi on vuasil’jah nedäli.

Minä vuasil’jah menin ga, d’o olen käin ual, d’o n’evestä olen.

Mama ei luadis svuad’bua, minä... luadie pidäw: minä Kuz’mal menen, Kuz’mal menen n’olgamd’ärven Kuz’mal.

A se on vie rastavan d’älgeh dielo ga, vie venčaiče ei vieristässäh, pappi ei venčäiče.

Vieristäh on: vuasil’jah n’edäli da vieristäh viizi päiviä, n’edäliä kaksi vie olla pidäw.


Üksikai luadittih svuad’bo: kolmiz rubliz zalogu pandih.

Kolmiz rublis pandih zalogu.

L’ähtiettih prikazal n’evestän čuras päi: mama l’ähti da sid velli, hengie puolikümmen oli, ku ei vai enämbiä, heboloil ajettih.

Sie zalogua ližättih, viizistostu rubliz on zalogu.

Tuldih d’äril’l’eh (ga mamal pidi panna puolet, toizet puolet sie prižmitäh, sigäläizet prižmitäh, što zalogu pidäw ližätä, ližättih, viizistostu rubliz on zalogu).


Tuldih kodih: "Svuad’bon luajimmo!

Zalogu on nügöi, ga ei eruo, nikunne ei eruo".

Viistostu rubl’ua čuras, viistostu toizes!

Ofоn’an Vas’a neče pertih kauzahtih, vaiku tuldih prikazal päi, terväh roiteh svuad’bu, terväh ottajat tullah.

Minä päčil nowzin da päčil hörkötän.

Tuli ukses: "Hospodi pomilui, muud malitut piäl!"

(Ukko se minun tuli).

"Svuad’bon go luajitto, Krist’juanowna?"

Ka mama sanow: "Ka svuad’bon, Vas’aizeni, luajimmo, n’eidinehäi on, sanow (d’o minul oli kaksikümmen kaksi vuottu, kolmaz vuozi), n’eidinehäi on, sanow, pidäw se luadie".

"Rubiedgo minul andamah tütärdü, – sanow, – minä tulin kozil!"

"Müöhästüit, Vas’aizeni, nügöi, – sanow, – minulleni on, sanow kaksikümmen viizi rubl’ua zalogu pandu, kaksi l’ehmiä on tahnuas kaikkiedah, sid pidäw l’ehmü müvvä, sanow zalogoiz da sid i svuad’boh, toine l’ehmü andua tüttärel, a minä l’ehmättäh en diä, sanow, pienien kel, lapsien kel.

Nügöi, sanow, müöhästüit".

Ku d’erni kormanis kukkaron, räigäi kaksikümmen viizi rubl’ua: "Täz zalogu!


Viego pidäw, vai roih?"

Mama kaččow nenga: "Ga zalogu nügöi roih, sanou ga, pidäw Nastoil küzüä kunne menöw".

A ku minä en meniz Vas’al!

Briha vahnu, en menis, Kuz’mal menizin!

Midä nügöi neččih minä sanon, minul küzütäh: "Kunne menet?"

Minä sanon: "Kunne mama andanow, sinnei menen".

Vai sen sanoin "Kunne mama andanow".

Nügöi kunne tahto mennä pidäw.

Minä vai sen sanoin, sit terväh kučuttih küdüö.

Küdüö kučuttih, dai küdü, se Peša, hevon val’l’ahih, dai zalogua viemäh sinne, što äl’giä tulgua ottamah, minun vel’l’el svuad’bo roiteh, N’olgamd’ärveh svuad’bua eroittamah, sinne meni svuad’boa eroittamah.

Tuldih üksikai!

Se oli Lahten pruazn’eikku, pedrumpäivü oli pruazn’eikku Lahten.

Tuldih, hebuo kolme, kolmin hengilöin regil’öis, üheksä hengie!

Konzu kui tullah, svuad’bo eule eroitettu, ga kelloloiz ajetah, kellod bembel’ez ollah, a sit kellod heitettül perzien al, sinne kresloih.

Ajettih hevod Matin pihah, a minulleni kačotuttaw: tullahgo vai ei.


Kudaman illan oli svuad’bo se tulendal ga, sanotah, sanottu oli eroittajil, što üksikai tulemmo, üksikai otammo hos peitoči, ga otammo.

Ottanuz muga Kuz’ma se minua!

Minä kačon ikkunah: tuldih!

Kolme hebuo ajoi, da hevod azetettih sinne toizen taloin pihal, kelloloittah, ewle kelluo.


Astutah, arteli, hengie kümmene, meih tullah.

A meil parren ved oli sinä talven, seizojua oli äijü, poštelie on suuri čuppu täwzi nenga oijendettua, rahvaz muatah dai peräčupuz dai, a minä karzinuksel magualen.

Tuldih, mamua čakkuamah: "Midä elit, sanow, midä svuad’bon eroitit?

Ken sinul käski svuad’bon eroittua, müö üksikai otammo", – sanow.

A ženihü se (minä karzinuksel maguan) kolpečalluo tuli: "Nastoi, nowze iäre, šuarie iäreh, l’ähtemmö venčah!

Nowze iäreh!".

Minä sanon: "Kui nowzet nügöi, netäs minulleni on paha nosta, ed nowze", – minä sanon.

Häi šupettaw: "Nowz iäre!"

Mama sanow: "Nügöi se sil meni, sanow, nügöi eroitetu on, omah kül’äh annammo!"


Hüö mendih toizeh taloih sulhaizikse, rinnal sih, Ol’oih.

A Ol’oi oli...

(En tie, oligo tottu, vai eulluh, sidä minä keskuččua en tie, hoz liennow tühd’ä nagrettu, a nagroloiz oli, sanottih buite brihoin kel ei hüvin häi obraščainnuhez).

Mendih sulhaizikse Ol’oih.

Nu Ol’oih ku mendih, näin vie Kuz’mua, minä nowzin, dai šuoriin dai menin sinne, sulhaizil.


A ženihü se kui on Kuz’ma Ol’oin ženihü ga, se ei minua voi ottua paginal.

A Motoran Pawloi oli hänen bratan.

Motoran Pawloi otti istumah: "L’äkkä vai Kuz’man kel, ei ota Ol’oidu, sinuw ottaw, mene väi šuorie da l’äkkä Kuz’man kel, l’äkkä, venčah ajatto da venčaičettokseh dai, läkkä Kuz’man kel.

Minä kägien l’ähtie: "L’ähten, l’ähten!".

A Ofon’an Vas’an kel on d’o zalogu pandu.

"Lähtenminä sanon, – sih diähäh".

Kodih tulin.

A pedrumpäivü on pruazn’eikku parahite Lahteh.

Kodin tulin, dai sobua bokkupertih vein (bokkuperti meijän oli, lavvat oldih ikkunois, ei olluh st’okluikkunoi, lavvan).

Dumaičen, otan ikkunaspäi, ikkunas hüppiän kresloih dai venčah ajammo Kuz’man kel.


Vein sovat toizeh pertih.

Vuoht’ärves päi tuldih Miikkulan On’n’oi, On’n’oi, On’n’oi; On’n’oidu vai ei tullus, minä N’olgamd’ärveh lähtennüzin.

Tuli Mikkulan On’n’oi, dai muidu tuli (ajoi nečine pedrunpäiväh menemäh).

A mamal päčči lämbiäw päiväl d’o nügöi d’o on Vuoht’ärves päi pruazniekkah menemäh tuldih.

"Midäbo täs svuad’bataloiz müöhä nostih, midäbo, sanow, täz vaste päčči l’ämbiäw?


Nügöi, sanow, pidäz olla pastettua!"

Mama sanow: "L’ämbiäw, Onni-rukku, sanow, sulhaized oldih da, tahtoimmo svuad’bon luadie omah kül’äh, a üksikai nägüw onnuako lähtöw (nägöwhäi) N’olgamd’ärveh, lähtöw üksikai", – sanow.

On’n’oi kuin el’evüi: "L’ähtöwgo, sanow, kasan kobristammo, sanow, ümbäri käis punaldammo kasan, ei l’ähte, sanow, toinah N’оlgamd’ärveh!

Šuorie vai, sanow, da matkua kresloih!

Matkua, sanow pruazniekkah Lahteh" (Minulleni).

A minä - sovad d’o vien bokkupertih.

D’o on pal’to bokkupertiz dai suuri paikku, vai kui pal’to piäl čökätä da, paikku piäh dai ikkunaz hüppiäizin dai kresloih astuzin.

Toin sie sovad bokkupertis päi šuoriin dai hebo val’l’astettih.

Mama čuajun keitti, čuaju d’uadih dai Lahteh pruazniekkah.

Lahteh menimmö ga, d’älgeh tuldih, n’olgamd’ärven ženihät tuldih sinne d’älgeh.

D’älgeh gu tuldih: "Nügöi minä N’olgamd’ärveh l’ähten.

Lähten-lähten!"

Ol’oi-čid’žoi tožo sie, minul eroitti Semoin akku.

Semoin akkah menimmö, davai čuajua d’uomah rubeimmo, sinne tuli i Kuz’mu heih, minul d’älgeh tuli, što pihal kizatah da, puaroin kel kävel’l’äh sid gapedrumpiän on vilu, tuli sinne.

Čuajuu stokanan d’oi, minulleni ainoz nenga: "L’äkkä iäre, l’äkkä iäre gul’aiččemah!"

A minä duumaičen: "Nügöi l’ähtenen libo en l’ähtene, ga onnuako eroitetah sinuz üksikai, omah kül’äh annetah".

L’ähti pertiz iäreh.

Kui Ol’oi-čid’žoi se minua čakkuamah: "Midä sinä! Mened nečine, nengoine briha!

(Briha oli ei tobd’aine, kaččuo oli hüvä ga ewlluh tobd’u: čuikku počti muah čud ei koskenuhez).

Nečil n’äčäkühläizel mened da, Ofon’an Vas’al ku menizid da, ahtoizet rodnad da nengoine hüvä heimokundu da N’olgamd’ärveh štobi mene älä!

Ofon’an Vas’al pidäw mennä, Ofon’an Vas’al!"

Minul se mieli miel’ekse, duumaičen: "Olgah, en l’ähte, pidäw kuunella, ku nenga käskietäh nügöi Ofon’an Vas’al, olgah vahnu libo mi ga, en l’ähte".


Päiväl oldih, minuw pürrittäw ainos.

Minä sanon: "Olgah, anna pimenöw, (vieе muanittelen händü) rodih bes’odu illal".


Ildaizen süödüw bes’odah menimmö Lawrih.

Pürrittäw ainoz: "L’äkkä iäreh, l’äkkä iäreh".

D’älgimäi sanoin: "En l’ähte, minuz ei roite dovariššua, mengiä ajakkua kunne kačotto, minä, minä sanon, mamua itkemäh en luaji!

Mama ku andaw omah kül’äh, menen omah kül’äh, on vahnu briha, ga anna on".


Otkuažin iäre d’älgimäi, l’ähtiettih.

Da sid Ol’oih oli mendü sulhaizikse, ga Ol’oidu ei otettu: Ol’oi oliz mennüh ül’en äijäl ga, ei otettu.

Sid rinnal se oli Matin Ol’oi.

Sit semmoine svuad’bu minun oli t’änuššoi da kolme ženihiä, kolme ženihiä oli ottajua, hoz i en olluh hüvä n’eidine, ga ženihiä oli!

Ezmäi Ruočärveh svuad’bo huavattih luadie, sid N’olgamd’ärveh, sid omah kül’äh, luajittih, omah kül’äh luajittih, omah kül’äh mennä pidi.

Vot semmoine dielo oli minul.

Старинная карельская свадьба. Сваты

Russian
Руочарвские пришли на лыжах, на лыжах.

Не один приходил, втроём были, все трое на лыжах, все трое.

У него, руочарвского не было никого: ни отца, ни материодин парень жил.


А [с ним] были его родственники, только не помню кто, но мужики были; один, однако, был Матти, Матти Карпов; а вот кто другой был [не знаю] – втроём они были, на лыжах пришли.

Мама выдаёт: жених хороший, непьющий да хорошего поведения; ростом паренёк, руочарвский Ешойн Мийккул, был невелик.

Мама выдаёт туда: "Этот жених лучше всех, за него надо выдать".

А мне он был не по душе, не по душе он был.

Танцевали с ним там раньше, и завёл он со мной разговор, только и хвастался: "Я на дерево залезу, не спрошу лестницы, на дерево без сучков заберусь, вот на это дерево залезу".

А дома не было ничего!

Дом был построен ещё отцом, давно построенный был дом Ешоя.

Когда в Руочарви ходили на праздники, "беседы" устраивали у Мийккулы, так потом уж люди не могли попасть на беседу по крыльцу: сломалось крыльцо.

Даже крыльца не мог поправить, ступеньки не мог наладить!

Не мог!

Я не хочу выйти за Мийккулу, а мать выдаёт: "Семья маленькая: мать да единственный сын, куда тебе ещё?

Парень вина не пьет, табак не курит, за Мийккулу надо выйти!"

Договорились о свадьбе, по три рубля залога положили.

Это было в святки, когда договорились о свадьбе с Мийккулом, как раз на Рождество.

В рождественское утро так мне тяжело на душе было, так не хотелось выйти за Мийккула.

"Мама, отпусти на Рождество".

"Куда тебя на Рождество я теперь отпущу?

В залог деньги отданы, ты уже просватана (‘под рукой’), теперь никакого Рождества!"

Два брата было (оба моложе меня были), так старший из братьев говорит: "Уж на этот-то раз отпусти, говорит, съездим!"

Пошёл, запряг лошадь, и мы поехали на Рождество.

Как приехали на Рождество, нелгомозерские и говорят мне: "Неужели в Руочарви замуж за Мийккула выйдешь?".

А я отвечаю: "Уж коли девушка я, так куда-нибудь да надо выйти, у меня ведь тоже жених, надо выйти".

А в Нелгомозеро было принято устраивать в Рождество вечеринку в ригаче, в ригаче устраивали беседы.

Парни находятся в ригаче, а девушки на улице, так это было принято: девушки на улице, а парни в ригаче.

[Парни] когда кого [из девушек] пригласят танцевать (‘играть’), то выходят на улицу и берут туда танцевать.

Стоим мы на улице, пригласил меня Кузьма, я думаю: избавилась от Мийккулы, думаю, избавилась.

Тут и начался у нас разговор, и вот...

Я приехала с Рождества, и сваты следом.

На трёх лошадях!

Девять человек, по три человека в санях.

Нелгомозерские приехали следом за мной.

Гриша и Федя, братья мои, сидели ещё в санях, а я вперёд прибежала в избу, а женихи на трёх лошадях следом ехали.

Вошла я в избу: "Мама, женихи приехали!"

"Что ты натворила!

Хлеба нет, масла нет, пшена нет!

Хлеба нет ни крошки, да и муки нет!

Что, говорит, теперь делать?"

"Делай что хочешь, а сейчас в избу войдут!"

Вошли [сваты] в нашу избу.

"Раньше ходили так, теперь пришли большими людьми, сватами", – сказали [они] матери.

А у мамы отца [мужа] не было, она вдова была.

"Коли пришли, так раздевайтесь", – говорит она.

Не скажешь же сразу, что ни хлеба, ни муки, ни масла нет: "Раздевайтесь, раздевайтесь!"

А самовар у нас был маленький, проволокой скреплён.

Мама [налила] в медный котёл воды, развела огонь в загнеткепусть вода вскипит, надо чай приготовить, а сама вышла.

Мамы нет, ушла.

Раньше невесты, княгини-то, в чулане наряжались, и я нарядилась там, на холоде (во время Рождества известно), надела на себя шерстяное, шерстяную пару, шёлковый платок на голову.

Ещё надо княгиню привести в избу, так у меня сопровождающим был деверь, Пеша Офонин.

Привёл под воронец: "Вот вам рыжая лиса, сумеете подстрелитьваша, не сумеетенаша".

Сваты встали (он [Пеша] тогда не был деверем, после стал деверем, просто односельчанин), сваты встали: "Подстрелим, эту рыжую лису, подстрелим, подстрелим!"

Я подала руку, поздоровалась.

Вода в медном котле кипит, чай вскипел, а самовар был не очень большой, с узким дном, самоварчик небольшой был.

Перелили кипяток с медного котла в самовар, заварили чай, напоили гостей.


Да, пироги нужны, пироги обязательно нужны для сватов, а у мамы совсем нет ржаной муки.

Пшена я взяла немного у брата Саввы в Пижулах.

Я знала, что дома нет пшена, и когда ехали с Рождества, по пути, с погоста, заехала в Пижулу к брату Савве и сказала: "Дай немного пшена, сваты едут".

Денег не было, он в долг дал, в долг.

Три фунта дал пшена (в то время фунтами меряли), три фунта дал, однако, ведь для пирогов нужна начинка, ячневой крупы, правда, было немного дома, но не станешь ведь стряпать для сватов из ячневой крупы с отрубями (‘мякиной’), пшено нужно было.

Я говорю маме: "Пшена-то я немного привезла".

"Муки нет нисколько, с чего состряпать, с чего делать пироги?"

Поставила мама медный котёл на огонь, чай вскипятили.

Я в чулан наряжаться, а во время Рождества такая стужа!

Пришла в избу, так озябла, так озябла!

Уже были шерстяные наряды, после того уже, как сестра Марфа вышла замуж в Суоярви, купили.

Зашла в избу, а мамы нет дома, она пошла в дом Офони.

Пришла в дом Офони, там бабка (после стала мне матушкой) и приговаривает: "Леший подери, подери леший!

Сваты пришли!

Ничего нет [в доме], леший подери!"

А сватам дела мало, есть [дома] что или нет!

Раньше были деревянные корытца для пирогов, принесла то корытце муки, горшок пшена, немного масла (в маслёнке было немного масла, так для оладий и сканцев этого мало), принесла пшеничной муки, пшена, ржаной муки.

Стала [мама] принимать сватов и готовить им.

Чай вскипел, а вина нет, совсем нет вина, не купить.


Потом давай пироги стряпать.

Тесто приготовили наготово, но первую корку должна раскатать невеста: смотрятсумеешь раскатать или нет, заставили меня раскатывать, да я и раньше раскатывала.

Только первую корку невесте положено раскатать.

А жених сидит на лавке и скалку подталкивает: испорчу корку или нет; это всем так делают, не одной мне.

Если корка испортится, значит будет свадьба, достанется эта невеста жениху.

А мне как подтолкнули скалку (‘бросали щепочки’) – корка и испортилась.

Обрадовался Мийккул, думает: "Будет теперь свадьба, раз корка испортилась".

А я скалкой грожу: "Отстаньте, не шатайте [стол], не толкайте скалку, не то не поедите пирогов".

Перестали толкать, только сначала толкают, а как испортится корка, перестают толкать.

Раскатали, настряпали пирогов.

Пшена я привезла немного из Вохтозера, Брат Савва дал пшена.

Мама сварила пшено, настряпала пирогов.

Поели, попили, надо о свадьбе договориться.

Договорились (‘сделали’) о свадьбе.

Залоги по три рубля.

Три рубля нам надо положить, три рубля они положат.

А у мамы денег нет!

Нет трёх рублей денег.

Пошла к Офоне; к тому самому, который стал моим батюшкой: "Дай три рубля [в долг], залог требуют, залоги кладём, надо свадьбу делать".

Офоня дал три рубля, за Офоней и оставили залоги.

Сватали они перед Рождеством.

А от Рождества до Василия неделя.

Я поехала на Васильев день уже просватана, я уже невеста.

Мама не хочет делать свадьбу, а я... делать надо: за Кузьму, в Нелгомозеро я пойду замуж.

А дело это после Рождества, поп до Крещения не венчает.

До Крещения ещё недели две: до Василия неделя да до Крещения пять дней, это время мне надо быть невестой.

Всё-таки договорились на счёт свадьбы: по три рубля залог сделали.

По три рубля залог.

Со стороны невесты поехали с приказом, поехали мама и брат, человек, наверно, полдесятка было, если не больше, на лошадях поехали.

Там прибавили залог до пятнадцати рублей.

(Мама должна была положить половину, вторую половину [залога] там потребовали: та сторона потребовала, что надо прибавить залог, прибавили, стали залоги по пятнадцать рублей).

Вернулись домой: "Свадьбу сыграем!.

Теперь не расторгнется, раз залоги даны, никуда не денется".

Пятнадцать рублей с одной стороны, пятнадцать с другой!

Только приехали с приказа, скоро свадьба, скоро поезжане будут, является Вася Офонин.

Я забралась на печку, на печке лежу.

Вошёл в дверь: "Господи, помилуй, остальные молитвы впридачу!"

(Это муж мой будущий [пришёл]).

Свадьбу устраиваешь, Христиановна?".

А мать отвечает: "Свадьбу, Васенька, свадьбу, ведь девушка она (а мне уже двадцать два года, двадцать третий), девушка ведь она, надо устраивать".

"Будешь ли за меня выдавать дочь, я пришёл сватать?"

"Опоздал уже, Васенька, у меня двадцать пять рублей отдано в залог, а всего две коровы в хлеву, одну корову, говорит, надо продать на залоги да на свадьбу, вторую корову дочери отдать, а я, говорит, с сыновьями, с детьми, без коровы не останусь.

Опоздал уже".

Вытащил он тут бумажник из кармана и швырнул двадцать пять, рублей: "Вот залог!

Ещё надо или хватит?"

Мама смотрит: "На залог-то хватит, но надо у Настой спросить, куда она пойдёт замуж".

А мне так не хочется выйти за Васю!

За старого холостяка не пошла бы, за Кузьму вышла бы!

А что я скажу, у меня спрашивают: "Куда выйдешь?"

Я сказала: "Куда мама выдаст, туда и пойду".

Только и сказала: "Куда мама выдаст".

Куда-нибудь теперь выйти надо.

Только это и сказала, тут быстро позвали деверя.

Позвали деверя, Пеша, деверь, запряг лошадь и повёз залог возвращать, что, мол, не приезжайте за невестой, свадьба у моего брата будет; поехал в Нелгомозеро свадьбу расторгать, поехал туда расстраивать свадьбу.

А [они] всё равно приехали!

Был Петров день, это праздник в Лахте.

На трёх лошадях приехали, по три человека на лошади, всего девять человек.

Когда едут и свадьба не расстроена, то едут с бубенцами, с колокольчиками под дугой, а тут колокольчики под зад положены, под сидения.

Заехали во двор к Матти, а мне не терпится посмотреть: придут [они] к нам или нет.

Говорили, что в тот вечер, когда расстроили свадьбу, они сказали, что всё равно, мол, приедем, что всё равно возьмем, хотя украдкой, но возьмём.

Так Кузьма хотел меня взять [в жены]!

Смотрю я в окошко: приехали!

Приехали на трёх лошадях и остановились во дворе соседнего дома, но без колокольчиков.

Идут к нам всей артелью, человек девять.

А в ту зиму у нас шли лесозаготовки, постояльцев было много, постелей было в большом углу полно разостлано; люди спали даже у входа, а я спала на голбце.

Вошли и давай маму ругать: "Чего ты натворила, зачем свадьбу расстроила?

Что тебя заставило свадьбу расстроить, мы всё равно её возьмём", – говорят.

А жених подошёл к голбцу, где я лежу: "Вставай, Настой, одевайся, поедем венчаться!

Вставай!"

Я говорю: "Как теперь встанешь, теперь мне плохо вставать".

Он шепчет: "Вставай!"

Мама говорит: "Теперь на этом кончено, теперь расторгнута свадьба, в свою деревню выдали".

Они пошли сватать в соседний дом.

Там Олёй была

(Не знаю, правда или нет, этого я не знаю, хотя, может, и попусту смеялись, но [над ней] смеялись, говорили, будто она нехорошо вела себя с парнями).

Пошли свататься к Олёй.

Коли пошли к Олёй, я думаю, увижу ещё Кузьму; встала, оделась и пошла туда, на сватовство.

А раз Кузьма жених Олёй, он не может меня вызвать на разговор.

А Павлой Моторин был его брат.

Павлой пригласил меня посидеть [и начал разговор]: "Поезжай-ка с Кузьмой, он не возьмёт Олёй, тебя возьмет, или оденься да поезжай с Кузьмой, поедете к венцу, повенчаетесь, поезжай с Кузьмой".

Я обещаю поехать: "Поеду, поеду!".

А с Васей Офониным уже залоги отданы.

"Поеду, – говорю я, – тут останутся".

Пришла я домой.

А Петров день как раз в Лахте праздник.

Пришла домой, занесла одежду в боковушку (боковушка у нас была, на окнах стёкол не было, досками были забиты).

Думаю, что сниму доску с окна, в окно выпрыгну прямо в сани и поедем с Кузьмой венчаться.

Отнесла я одежду в другую избу.

[В это время] из Вохтозера приехали люди, приехал Мийккулан Оннёй, если бы Оннёй не приехал, я бы в Нелгомозеро уехала.

Мийккулан Оннёй зашёл к нам, и другие тоже пришли.

А у матери только теперь, днём, печка топится, тогда как из Вохтозера уже ехали на праздник, на Петров день.

"Что же здесь, в свадебном доме, так поздно встали, почему, говорит, ещё только всё печка топится?

Должно быть, уже настряпано!".

Мама отвечает: "Да, дорогой Онни, топится; сваты, видишь ли приходили, и мы хотели в свою деревню свадьбу устроить, но видно, всё равно она уйдёт в Нелгомозеро".

Оннёй как встрепенётся: "Пойдёт ли, – говорит, – схватим за косу, косу вокруг руки намотаемникуда она не пойдёт, в Нелгомозеро не пойдёт!

Одевайся, говорит, да ступай в сани!

Собирайся на праздник в Лахту" (Это мне-то).

А яодежду уже отнесла в боковую избу.

Пальто и шаль уже в боковушке; оставалось лишь пальто надеть и шаль накинуть, и выпрыгнула бы в окно да и села бы в санки.

Я принесла одежду из боковушки и оделась, запрягли лошадь.

Мама поставила чай, попили чаю и [отправились] на праздник в Лахту.

Приехали мы в Лахту, Нелгомозерские сваты следом приехали туда.

Раз уж следом приехали: "Теперь я в Нелгомозеро пойду.

Пойду, пойду".

Там тётя Олёй, жена Семёна, тоже помешала мне.

Мы пришли к жене Семёна, только чай стали пить, и Кузьма к ним пришёл, вслед за мной пришёл, дескать, на улице гуляют да парочками ходят; а в Петров день на улице холодно, вот и зашёл он.

Выпил стакан чаю, а мне всё время шепчет: "Пойдём, пойдём гулять!".

А я думаю: "Пойду с тобой или нет, всё равно разлучат нас с тобой, в свою деревню выдадут".

Ушёл он из избы.

А тетя Олёй как начала меня ругать: "Ты что! Хочешь выйти за такого парня!

(Парень-то он был небольшой ростом, на вид хорош, да только ростом мал: чуйка почти касалась земли).

За такого бычка хочешь выйти: выходи уж за Васю Офонина, такая родня хорошая да славная, а в Нелгомозеро и не думай выходить!

За Васю Офонина надо выйти, за Васю Офонина!"

А мне это в голову запало, думаю: "Ладно, не пойду [за Кузьму], надо послушаться, раз так советуют за Васю Офонина, пусть хоть старый, хоть какой, не пойду [в Нелгомозеро]".

День проходит, меня все зовут.

Я говорю: "Ладно, пусть стемнеет, вечером устроят вечеринку" (я ещё за нос вожу его).

Поужинав, пошли к Лаури на вечеринку.

Всё время упрашивает: "Пойдем, пойдем".

Напоследок сказала: "Не пойду, не будет с меня товарища, поезжайте, куда хотите, а я маму плакать не заставлю.

Раз выдаёт мама в свою деревню, в свою и выйду, хоть и старый жених, ну и пусть".

Отказала я ему, наконец, и уехали они.

Потом они пошли сватать Олёй, но не взяли её; Олёй очень хотела выйти замуж, но не взяли.

Тут рядом; она и жила, эта Матейн Олёй.

Вот такова была моя свадьба, длинная, три жениха, три жениха хотели взять, хотя и была девушка не ахти какая, но женихов хватало!

Сначала хотели в Руочарви свадьбу сделать, потом в Нелгомозере, напоследок в своей деревне устроили, в свою деревню надо было выйти замуж.

Вот так дела были у меня.