VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Ka mie viel’ä tuaš šanon teil’äš...

Ka mie viel’ä tuaš šanon teil’äš...

Karelian Proper
Tolmachi
Ka mie viel’ä tuaš šanon teil’äš.

Ka miwla ol’i pätnatsat’ l’et, vokurat mie postupiin fuabr’ikkah.

Šilloin fuabr’ikkah otettiih vain kel’l’ä tuatto l’ibo veikki, l’ibo ken buit’ rodn’at ruatahšilloin i otetah.

Otetah kogonazekši vuwvekši, šie kogonazen vuwven ruat zadarom, što opaššut vai, ruadamah, šid’ä šiwla annetah i mašinan.

Nu ka že n’äin ol’i miwnkena, že že ažie, konža ol’i voina, šilloin rahvašta ruvettih ottamah, miwn otettihmiwšta n’i ken, ei ruadannun fuabr’ikašša.

Mie tul’iin fuabr’ikkah, postupiin.

Da, viel’ä, postuppies’s’a, d’el’ehtor ol’i n’emca.

Ol’i krivoi.

Aštuw, a mie hänel’l’äh jalgoih kumarduačiin da hän’en i šorrin.

Enžist’äh käviin, käviinei ottan.

Konža hiän šiiričči milma [proid’ies’s’a] langei, šilloin hiän miwn otti fuabr’ikkah.

Otti fuabr’ikkah miwn ruadamah.

Rubein fuabr’ikašša ruadamah.

Bože sohran’i, jes’l’i šilmaš n’ähäh, što šie juot čuajuo.

Ikkunallai čaškua el’äi pane.

Čaškat zavs’o šeizottih mašinan alla, čain’ikkan’e mašinan alla.

Aštuw t’ämä kuin, aštuw vain podmuas’t’er’i, vain avaimet zvon’itah, kuin zvon’iw, što n’i ken n’i mis’s’ä ei šeizois’.

Načal’n’ikka, al’i d’el’ehtora tul’i t’änne fuabr’ikkah, ka šiin’ä ol’i jygie ruadua.

Morozovan fuabr’ikalla, Morozovalla mie ruavoin T’ver’is’s’ä, pr’iäd’il’nöis’s’ä ruavoin.

Šiid’ä miwn šiel’d’ä jo per’vel’i joi hlopkokras’il’nii.

Šiel’ä ruavoin.

Šiel’ä oldih tože muas’t’er’it n’emcat.

I Borš ol’id’er’ehtor, ložie.

Že ol’i, oh, min pahukkan’e ol’i!

Že tul’i šilloin fuabr’ikkah, n’in tože vain kačo, ei n’in tože n’iškah andaw.

Šid’ä kuin konža l’ien’i r’evol’uc’ii, šiin’ä i l’ien’i kebiembi.

A myö ol’ima t’omnoit rahvaš, n’i mid’ä emmä maltannun, mih n’äh t’ämä on r’evol’uc’ii.

Vot yhen kerran meil’ä fuabr’ikašša, šežen, Boršua čyt’ ei pywvet’t’y.

No hyvä, kuin hiän uid’i viel’ä, ol’i z’eml’anoi hodu da Žoltikovah kuin l’iew čer’ez z’eml’i uid’i.

Šiel’d’ä uid’i hiän, hänen piä jäi eloh, ein’in ois’ tapettu rabočije.

N’iin i huavattih tappua.

A myö vet emmä t’ied’än, mi že r’evol’uc’ii on, mid’ä hiän on.

Šiin’ä že r’evol’ucijašša n’äin i kuin i gubernuatorua kargawtettih, r’evol’uc’ii kuin ol’i, gubernuatora tožekargaji”, a šid’ä vintofkalla i tapettih hänen.

A yksi papin poiga tappo miän oman salduatan.

Šilloi kun hän’en tavotettih, čerdakalla nowz’i, kuin šiel’d’ä hänen annallettih čerdakaldavain brizgahettih veret.

Viikon miwla jäi na pamät’ gubernuatoran pal’to, krasnoi potkluatka ol’i, savušša r’ippu.

Viikko r’ippu.

Illalla, naverno, kerät’t’ih ket buit’en.

A šiid’ä l’ien’i meil’ä ruado žen hyvehykkän’e!

I n’e že muast’er’it oldih, n’emcat oldih šiid’ä viel’ä kodvan.

N’in že tulow toko muas’t’er’i, n’in ei hawkkunnun.

A ruadua l’ien’i ploho mater’jualašta.

N’in tulow, käz’ie hlowpaiččow, hlowpaiččow i noššattaw šiwn, jes’l’i konža n’ukkewvut.

Ei joi hawkkunnun.

Ka l’ien’i min slaboihukkan’e.

A šid’ä kun meil’ä zaved’ittih enžis’täh stuarostat kaikki...

Yhen kerran meil’ä stuarosta kun tul’i, a miän akat mid’ä ruattih?

Otettih da stuarostan tuan issutettih t’el’eškäl’l’ä, i myö kaikin hän’d’äh (šiin’ä i mie ol’iin učas’n’ikom), a šid’ä kuin meil’ä l’ien’i suwdu i ruvettih suwd’imah.

Mie šiin’ä vaštai kekšiin, što ei hyviin, myö emmä hyviin ruadannun.

Šilloin miwlai šanotah: „A mid’iä šie awtoit t’el’eškäh issuttua, šuatoit pois’?”.

A mie: ”Kunne rahvaš, šinne i mie”.

Prawda, miwn opravdal’i, mie, značit, n’i mid’ä en maltannun, kunne rahvaš, šinne i mie.

Šiid’ä l’iet’t’ih meil’ä sobran’jat, myö rubeimma käwmäh.

Vähäzen, vähäzendai ka kuin hyviin t’iijuštima, kuin on sovetskii vlas’t’.

I pr’i sovetskii vlas’t’i meil’ä l’ien’i gorazdo parembi ruadua.

I n’ytten ka mie jo olen vahna, issun na posobii, a šanon bol’šoi, bol’šoi spas’ibo kaikilla part’iinii organ’izacii, što meis’t’ä šyvit’en zabot’its’a, ob star’ikah.

Вот я еще вам опять расскажу...

Russian
Вот я еще вам опять расскажу.

Вот мне было пятнадцать лет, как раз [в это время] я поступила на фабрику.


Тогда на фабрику брали только [тех], у кого отец, или брат, или кто-нибудь из родственников работают [на фабрике] – тогда только и берут на работу.


Берут на целый год, ты целый год и работаешь даром, что учишься [только] работать, потом тебе дадут и машину.


Ну вот, так было и со мною, такое же дело, когда была война, тогда стали народ принимать [на фабрику] и меня взяли, [хотя] из моих родных никто не работал на фабрике.


Я пришла на фабрику, поступила [работать].

Да, еще при поступлении директор был немец.


Был кривой [слепой на один глаз].


Идет, а я ему в ноги поклонилась да его и уронила.


Сначала ходила, ходилане брал.


Когда он мимо меня [проходя] упал, тогда он меня и взял на фабрику.


Взял меня на фабрику работать.


Стала [я] на фабрике работать.


Боже сохрани, если тебя увидят, что ты пьешь чай.


На окно чашку и не ставь.


Чашки всегда были под машиной, чайничек под машиной.


Как идет этот, идет помощник мастера (‘подмастер’), только ключи звенят, как звонит, чтобы никто нигде не стоял.


Начальник, или директор, пришёл сюда на фабрику, вот тут было тяжело работать.


На морозовской фабрике, на Морозова я работала в Твери, в прядильной работала.


Потом меня оттуда уже перевели в хлопкокрасильню.


Там работала.


Там тоже мастера были немцы.


И Борш былдиректор, толстый.


Тот был, ох какой плохой был!


Тот приходил тогда на фабрику, так тоже только и смотри, неттак тоже по шее даст.


Потом, когда революция стала, тут и стало легче.

А мы ведь были темный народ, ничего не понимали, о чем эта революция.


Вот однажды у нас на фабрике того Борша чуть не поймали.


Но хорошо, что он удрал еще, был земляной ход в Желтиково поле, как-то (‘через землю’) и удрал.

Оттуда он удрал, его голова осталась цела, а то убили бы [его] рабочие.


Так и собирались убить.


А мы ведь не знали, какая это революция, зачем она.


При этой же революции видела, как губернатора трясли (‘заставляли плясать’), когда революция была, губернатор тоже «плясал», а потом из винтовки и убили его.


А один поповский сын, убил нашего солдата.

Тогда как его поймали, на чердак залез, как оттуда швырнули его с чердакатолько кровь брызнула.


Долго у меня в памяти было губернаторское пальто, красная подкладка была, в саду висело.


Долго висело.


Вечером, поди-ка, кто-либо убрал.


А потом работа у нас стала такая хорошая!

И те же мастера были, немцы были потом еще долго.


Так, бывало, придет тот же мастер, так не ругал.


А работать стало плохо из-за сырья (‘из-за материала’)!


Так придет [мастер], руками хлопает, хлопает и разбудит тебя, если когда задремлешь.


Даже не ругался.


Вот как слабо стало.


А потом, как у нас сперва поставили старост...

Один paз к нам как староста пришел, а наши бабы что сделали?


Взяли да старосту того и посадили на тележку, и мы все тут, его (тут и я была участницей), а потом как над нами стал суд и стали судить.


Тут я только и поняла, что мы нехорошо сделали.


Тогда мне и говорят: «А почему ты помогала посадить на тележку, увезти его?».


А я: «Куда люди, туда и я».


Правда, меня оправдали, я, значит, ничего не понимала: куда люда, туда и я.

Потом у нас стали собрания, мы стали ходить [на эти собрания].

Помаленьку, помаленькуда вот как хорошо узнали, что из себя представляет советская власть (‘как советская власть’).


И при советской власти нам стало гораздо лучше работать!


И вот теперь я уже стара, получаю пенсию (‘сижу на пособии’) и скажу большое, большое спасибо всем партийным организациям, что они о нас заботятся, о стариках.