ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Balakirev Nikolai. Ogru i Jeudi

Balakirev Nikolai

Ogru i Jeudi

карельский: собственно карельское наречие
Новописьменный тверской
Avaudu ovi:
Zdorov teilä.


Ogru šopešta:
Ken šielä?


Ken, ken? MieJeudi. Jo susiedua iäneštä et ruven tunnuštamah. Midä yksin koissa kokotat? Missä šiun tytöt?

Pyhäpäivän ilda, nin ušto gul’avolla jogirandah lähtei, a Annin hebozinke työnnettih Rževan luoh auttamah peldoloida kyndiä. Omaš ogordan issutitgo?

Kudamidä issutin, da vielä vilu mua on.

Da, vilu, – soglasieči Ogru Jeudinke. I myö vain luukat issuttima.

Olitgo mitingašša Pobedana? Jeudi pyörähytti paginan šinne päin, millä rahvaš jälgimät päivät vain i eli.

Olin. Myö kleverimualla vet’ kivie keräimmä šinä huomnekšena. Kačomma, kenollou hyppiäy peldoh ravunke: Pobeda! Pobeda! Myö telegöih i kyläh. Ajamma. Viržilöidä laulamma. Ajaldima pravlen’jan pihalla, a šielä jo kaikki kylä, daže lapšet školašta laškiettu. Preda rečuo šanou. Šidä tuaš lauloma.

A mie nin murginah šua en i tiedän, što voina loppieči, – šanou Jeudi, – riehtä da guomnuo uberiin, pyyhiin. I šie mitingašša lauloit?

A kuinbua. Zato kun kodih tulin, illan itin. Šiun, Jeudi, kolme poigua vojuidih i kaikin eloh jiädih, a miula yksi poigane oli da šinne i jäi. Vähängo vain gor’ua mie näin kažvattuas’s’a händä. Ei šuurikkazena brihazena jäi tuatotta, a hänellä vielä nellä, da kaikin tyttözet. Il’l’a jo školah käveli. Školašša učiitel’at šanottih, što benzina i karasina äš vejen piällä paletah. Midä-midä, a tämän hiän yhä hyvin muissutti i šiidä šua rubei varuštuačemah jogie virittiä.

Pellošša traktora z’abua kyndi. Hiän šinne hyppeli kaččomah traktorua. Traktora miän kylissä ših aigah oli šuuri diiva. Nu ka, hyppeli peldoh i šielä nägi puččie. Keräi brihazet. Hyö otettih rengin i lähtei karasinua vaš. Il’l’alla käzissä oli važan händä.

Šeženke hännänke miula tože oli kummua. Žen hännän hiän vielä kežällä katkai kolhozan važalda, konža važoida paimendi. Kuin hiän pagizi, deskat’, važa rubei kočahtamah aijašta piäličči kagrapeldoh. Bilo jo kočahti peldopuolla da Il’l’a kergii pyörähyttiä važalda hännän ymbäri ylimmäzeštä riuvušta. Händä i katkei, vähiä ei juurešta šua.

Jeudi rubei nagramah.

Ka šie nagrat, – šanou Ogru. A miula ših aigah ei nagrattan. Natto, kumbane fermašša kaččo važoida, žualieči predalla. Preda miun haukku da i šanou:
Milleh häviey važa, nin važašta makšat.


Mie hänellä:
Munaštago miula ottua den’gua?


A preda:
Et makšatyrmäh lähet!


Hyväšti važa eloh jäi. Il’l’an paimenista ajettih. Hiiz’ händä tiedäy, mih varoin hiän žen hännän kodih toi, da sinčon alla peitti.

Nu ka... brihazet löyvettih karasinapučin. Il’l’a viritti (žiidaine, jo kuri ših aigah), viritti kuivannuon hännän i čökkäi puččih: ongo šielä benzina ali karasina. Ka i paugai. Hänellä nimidä, a monet viärissyttih.

Jeudi:
Muissan mie šestä kummua: vet’ miän Pet’alla oldih jallat poltettu, a Mokilla Van’alla nägö kaikekši ijäkši ruškieloinke ruppiloinke jäi.
Voinan aigah hiän oli kodvazekši laškiettu kodih, nin toizin kylin tytöt kyželdih Van’alda: "Missä šie šezih rukah paloit"? A hiän heilä: "Tankašša".

Molen besednikät ruvettih nagramah... Kodvazin jälgeh Ogrulla huulin uglazet tuaš alettih i hiän lizäi:
Nu i höššin mie Il’l’an šilloin.
Perran da iten, a hiän hot’bi račkahtais’. Vähäzeldi kažvotoruamah rubei. Yhtenä Frolana torai pal’uškoizinke. Ei yksin torain, a puolen vuotta prinutkua vain hänellä annettih, a toizet kuinollou piäštih.

- Žen jälgeh talvella, aivis’ pakkazilla, lähtei monella podvodalla ozrinke zagotovkua Lihoslavl’ah viemäh. Šinne šua nelläkymmendä virštua. Kylmettih voššikat. En tiijä kellä heistä piälakkah tuli viinalla lämbiečie. Kiilnačettih yksi ozravärči myyvä, a vähyš keškenäh jagua. Da unahettih ušto. Ka Il’l’alla yhtä värčie ei fattin... Suudu. Issutettih kahekši vuuvekši. Vähängo mie itin?

Kuni oli tyrmäššä, lieni viona. Il’l’a ei kaikkie istun, tuli kodih. Lämmitin kylyn. Vain kergii kylbie, šinä že piänä miän rajonnoi (председатель сельсовета) Anni zajuri i työndi Tolmaččuh vojenkomattah, ei andan ni yhtä yöhyttä koissa muata. Šuatoin mie Il’l’an Papinaholla šua. Läksi kopittamah šalkunke šelläššä, a mie jäin röngymäh meččärannalla. Šiidä šua mie händä en i nähnyn, vain unissa harvazeh tulou.

Šinä vuodena šygyžyllä pohoronnoi tuli, a šiidä väliän kirja Il’l’an komandirašta. Komandira kirjutti, kuin Il’l’a hyvin vojuičči. Täh šua kaikki šanazet muissan: "Сражался геройски, в боях был примером для товарищей и пал смертью храбрых". A jälličekši: "Благодарю за воспитание преданного Родине сына. Вы можете гордиться своим сыном героем". I kaikki

Ogru iänisty i paikan šivokšella pyyhki šilmät.

O-ho-ho-o, – jygiešti hengähti Jeudi, – Vähängo gor’ua rahvahalla toi tämä voina ei vain frontalla, a i miännägözillä. Vähägo ruadua pidi kaikilla: pienillä i vanhoilla. Otamma hot’ miun. Iivana miun oli predana, a ei andan otkažie brigadiralla hot’ kerdane ni myttynäzeštä ruavošta. Olen järie, nin aivis’ mužikoin ruadoloida ruavoin: lämmitin, ahoin riihilöidä mie, puija leibie ali loukuttua pelvaštatuaš brigadira milma työndäy, härgäzillä kyndämäh kežanduotuaš "Mäne Jeudi", ladjuamah kegoloida vain milma i työnnettih. Iivana i iččiedä ei žualivoinun. Tois’vuodena voinua illalla tuli pravlen’jašta, istuoči karžinlauvalla da ših i kuoli, – piä Jeudilla ripahti vähiä ei polviloih šua.

Ogru:
Loppieči voina da viikon vielä rubieu rahvaš händä muistamah.
I mid’ollou pidän hajuttomalla Gitlerillä meistä, akoista? Miun poijan salduatan tappo, nu min šie ruatvoina. A milma min tuačči vähiä ei tappan? Kerran kopitan Joventavuššalda kodih murginalla, en jo i muissa midä šielä ruavoin. Enžistäh kuuluššin, a šiidä i dogadiin samol’otan, lendäy alahazena dorogan piällä miun päin. Lendäy, nin lendäy, vähägo heidä šilloin lendeli, kun reunašša, Jornovan pellolla, ajerodroma oli.

Šiidä kačon, ymbäri miušta dorogalla pölyzet kočitah. Täššä vašta dogadiin muššat rissit šiibilöillä. Kekšiin, miuh pahalane ammukšiu. Ammukši, a šiidä peitty mečän tagah, duumain, uidi... Ei. Kačon, tuaš lendäy. Jo tagada päin, ušto pyörähti mečän piällä. Hot’ olin i šiändyn, a peityin konuavah. En ših rukah šurmua varaja, kun varajin tyttärie jättiä täh ilmah, vet’ jälgimmäzet kakšozet vielä školah käveldih.

Muissan, muissan. Myö monen olima Kuz’mičan pihalla, a šie haravanke viijit kyläverejistä i ravajit: "Prokl’uatoi Gitleri, mänetät šie voinan, jo kun Germanista šua samol’ottie työnnät tappamah akkoida"! Kenollou meistä rubei nagramah: "Ogru tiedäy, miän liey Pobeda"! A Pobedah šua oli jiännyn vielä enämbi kahta vuotta.

Jeudi rubei nagramah i Ogru hänellä yheššä.

Балакирев Николай Михайлович

Огру и Евди / Аграфена и Евдокия

русский
Открылась дверь:
- Здорово вам.


Огру с кухни:
- Кто там?


- Кто, кто? ЯЕвди. Уж соседку по голосу перестала узнавать. Почему одна дома торчишь? Где твои девки?

- Воскресный вечер, так, наверно, на речной берег гулять ушли, а Анни с лошадьми отправили под Ржев помогать поля пахать. А ты посадила ли свой огород?

- Кое-что посадила, да земля пока холодная.

- Да, холодная,- согласилась Огру с Евди. - И мы лишь лук посадили.

- Были ли на митинге в Победу? Евди повернула разговор на то, чем народ только и жил последние дни.

- Была. Мы в то утро на клеверище камни собирали. Смотрим, кто-то бежит в поле, кричит: "Победа! победа"! Мына телеги и в деревню. Едем, песни поём. Подъехали к правлению, а там уже вся деревня, даже из школы дети отпущены. Председатель речь говорит. Потом опять пели.

- А я так до обеда и не знала, что война закончилась, - сказала Евди, - ригу да гумно убирала, подметала. И ты пела на митинге?

- А как же. Зато, когда пришла домой, проплакала весь вечер. Твои, Евди, трое сыновей провоевали и все живы остались, а у меня единственный сынок был, да там и остался. Мало ли горя я вынесла, растя его. Малым-малёшиньким остался без отца. Ходил в школу, там от учителей узнал, что бензин и керосин горят на поверхности воды. Что-что, а это он хорошо запомнил, и задумал реку поджечь.

В поле трактор пахал зябь, он туда бегал и видел бочку, я уже не знаю, из-под бензина или керосина. Собрал мальчишек. Взяли ведро и пошли за керосином. У Ильи в руках ещё и телячий хвост был.

По поводу этого хвоста тоже немало натерпелся. Ещё летом оторвал хвост у колхозного теленка, когда телят пас. Как он говорил, дескать, телёнок вознамерился перепрыгнуть забор, ограждающий овсяное поле. Уже прыгнул, но Илья успел, на беду, обернуть телячий хвост вокруг верхней жерди. Хвост оборвался, чуть ли не под корень.

Евди рассмеялась.

- Ты смеёшься, - говорит Огру. - А мне в то время не до смеха было. Натта, которая на ферме ухаживала за телятами, пожаловалась председателю. Председатель отругал меня и говорит:
"Заплатишь за телёнка, если подохнет".


Я ему:
"Munastago, откуда я тебе деньги возьму".


А председатель:
"Не заплатишьв тюрьму пойдешь".


Хорошо, что телёнок выжил. Илью с работы выгнали. Бес его знает, зачем он тот хвост домой принес, да спрятал под сенями.

Ну, вот мальчишки нашли бочку. Постучали: вроде бы пустая. Чтоб убедиться, Илья поджёг сухой хвост (негодник, уже курил в то время) и сунул в бочку. Раздался взрыв. Ему ничего, а несколько приятелей обожгло.

Евди уточнила:
- Помню ту беду: ведь у моего Пети ноги были обожжены, а щека Мокки Вани навсегда осталась покрыта красными рубцами.
Во время войны ненадого был отпущен домой, так девицы с других деревень интересовались у Вани: "Где ты так горел"? Он отвечал им: "В танке".

Обе собеседницы рассмеялись Но, вскоре уголки губ у Огру вновь опустились, и она продолжала свой рассказ:
- Ох и стегала я Илью в то раз!
Бью и плачу, а он хотя бы слезинку уронил или слово промолвил. Подрос немногодраться стал. Однажды во Фролов день подрался с полюжинскими. Не один он дрался, на полгода принудительных работ лишь ему присудили, а другие как-то избежали наказания.

- После того зимой в самые морозы, поехали на нескольких возах в Лихославль с госпоставками ячменя. До Лихославля ведь сорок вёрст будет. Замёрзли возчики. Не знаю, кому из них в голову пришло согреться вином. Договорились продать один мешок с ячменём, а недостаток разделить между всеми. Однако, наверно, забыли. На Иллю всю недостачу и повесили Суд. Посадили на два года. Мало ли я плакала.

Пока был в тюрьме, началась война. Илья не весь срок отсидел, пришёл домой. Затопила баню. Едва успел попариться, как наша районная Анни настояла, чтобы он в этот же день шёл в Толмачи в военкомат. Проводила я его до Папинахо. Пошагал он с мешком за плечом, а я осталась рыдать возле леса. С тех пор я сыночка больше не видела, лишь во снах является.

В тот же год осенью похоронка пришла, вскоре за ней и письмо от Ильиного камандира. Командир писал, как хорошо воевал Илья. До сих пор все словечки помню: "Сражался геройски, в боях был примером для товарищей и пал смертью храбрых". "Благодарю за воспитание преданного Родине сына. Вы можете гордиться своим сыном-героем". И всё

Огру замолчала и уголком головного платка вытерла глаза.

- Охо-хо-о, тяжко вздохнула Евди, - мало ли горя народу принесла эта война и не только на фронте, но и таким как мы в тылу. Мало ли приходилось трудиться и малым и старым. Возьмём хотя бы меня. Мой Иван был председателем колхоза, но хотя бы разик позволил мне отказать бригадиру, который наряжал на любую работу. Я крупная, так постоянно мужскую работу выполняла: топила ригу и сажала снопы, молотить хлеба или мять лён на льномялкеменя бригадир посылал, на быках пахать стерню под парыопять я, складывать стогалишь меня и посылали. Иван и себя не жалел. Во второй год войны однажды вечером пришёл из правления, сел на коник (коникрундук возле печки для входа в подвал), да тут и умер, - голова у Евди склонилась чуть ли не до колен.

Огру:
- Закончилась война, но народ ещё долго будет её помнить.
А от нас старух, что нужно было бессовестному Гитлеру? Моего сынасолдата убил, ну что поделаешь война. А меня за что чуть не убил? Однажды иду из Заречья домой на обед. Уже и не помню, чем я там занималась. Сначала услышала, а затем увидала самолёт: летит низенько над дорогой в мою сторону. Летит так летит, мало ли их летало в ту пору, коль рядом на Дерновском поле был аэродром.

Потом, вижу рядом со мной на дороге пыль столбиками выскакивает. Только тут увидела чёрные кресты на крыльях. Догадалась: в меня, негодяй, стреляет. Пострелял, затем скрылся за лесом. Подумала улетел Нет. Смотрю опять летит. Сзади. Наверно над лесом развернулся. Хотя и была уж очень зла, а спряталась в канаве. Не так смерти боялась, а боялась оставить без матери дочерей, ведь младшие - двойняшки ещё в школу ходили.

- Помню, помню, - вступила в разговор Евди. - Мы, несколько человек, были на улице возле избы Кузьмича, а ты с граблями шла от деревенских ворот и кричала: "Проклятый Гитлер, ты всё равно проиграешь войну, коль из самой Германии шлёте самолёты убивать старух"! Кто-то из толпы рассмеялся: "Огру, знает: наша будет победа"! А до победы оставалось более двух лет.

Тут обе собеседницы рассмеялись.