VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Endine svuad’bo. [Oligo suuri pereh?]

Endine svuad’bo. [Oligo suuri pereh?]

Livvi
Syamozero
Tuatol s’eičče hengie: tuatto da muamo da viizi lastu: kolme sizärdü, kaksi vellie.

Vel’l’ed nuorembat, vel’l’ed oldih saldattannu mollei.

Kriss oli vahnembi, Fed’a nuorem, F’ed’a nuorin, kaikkie nuorin, kaikkie oli kümmene lastu mamal.

Sid vahnin ku eli.

Viizi kuoli ühteh palah: kolme tütärdü, kaksi poigua kuoli ühteh palah.

A sit kolme sai d’ällel, ned el’evüimmö, n’elli vie sai d’äl’l’el: kaksi tütärdü, kaksi poigua, nenga pidäw sanuo.

Sit viizi; vahnin eli da sit müö n’el’l’äi, nuorembat d’o, vahnin sizär se muga kuoli, ei olluh miehel.

A toine, kudai vahnembi minuu oli, puoldukolmattu vuottu vahnembi oli minua, se oli miehel Suojärvil, ei karjalaizel, a suojärvilaizel oli.

(Raja oli täs čuras D’en’kiliä, mis kohtie se raja oli enne, raja).

Rajaz dokumentat kačottih: "Midä viet, midä kuormaz viet?"

(Vai ajamah rubied ga, ku ed viinua vie.

Sidä varattih äijäl).

Nu a häi oli vie rajas päi seiččetostu virstua, kunne miehel meni.

Pruazniekkoih käwdih brihat tänne, nu suomelaizet, suojärviläizet käwdih tänne, karjalaizet vähä käwdih sinne, karjalaizet sigäl’äizih pruazn’ekkoih ei käwdü, suomelaizet tänne käwdih brihad.

Simanan päiväh tuli, da sit kizattih da miel’düi da sit tuli sulhaizikse da...

Sanommo, dai kieltih äijäl (minä se en olluh sanoiju, ku olin nuorembi da vie); a kieltih heimokundu kai: "Midä mened rajan tuakse, da Suojarvel mikse mened da, otetahhäi tänne Ven’an mual, da omal mual!"

"Üksikai minä menen Semal".

Sema oli ukko, Semah mieldüi da sinnei meni, Suojärvel oli miehel.

Sulhaiziksi simanan päiväh tuldih Vuohtjärveh (Vuohtjärves täs pruazn’eikku on).

Simanan päivü sügüzül.

No sidi kizattih da istuttih, da sid, El’midd’ärveh i tuldih sulhaizikse siid.

Ajettih tel’egäl, hevol.

Silloi vie ei jo niidü olluh ammundoi, konzu ku svuad’bo pietäh, ga sid ammundu on, a sulhaizikse kos tullah, ga sid ei, ei ammuta, sidä ewlo moodua kogo.

Koziččijua äijügo hengie lienne olluh?

Vellie oli heidü kolme: kaksi vellie oli, tuattuadah ei olluh, sid oli Harakan St’oppinel’l’äs nu hengie viizi.

Viijez oli Sema, Semoi, neče oli Sekku, Sekku-diäd’äh.

Meijän pertih tuldih.

Tuldih ku suomelaizet net: "Hüvä päivä, hüvä päivä!" - lugietah.


Miksebo, midäbo müö tiijemmö: mikse hüö tuldih?

A Mat’t’-čid’žoi pertiz iäreh n’awkahtih.

Seman kel ku pagistih simänän piän aigah ga; uskaldih sulhaizikse, a pruazniekan däl’geh ei tulluh, sügüzül tuli, sügüzül; d’o süvüzargie vägi kodvikko proidi, d’o nügöi oli lundu mual da, mua kül’mi.

T’el’egäl l’ähtiettih, otettih t’el’egäl sinne, t’el’egöil ga, daže...

Müö menimmö müödäizikse Niätlahten kauti, kresloil ajoimme, a hüö ajettih t’el’egäl, juamua müö t’el’egöil.

Vot nenga оli. D’öngöi diädü oli kül’mänüh, dai mual lundu dai, vai kui oli ül’en hagožikko dorogu sit!

L’ähtimmö ku Säpsärven d’ärvespäi, n’el’tostu kerdua kuavuimmo (ijän kaiken mustan) Niädlahtessah.

Muga haguahagua!

Vai palaizen ajammo, tata humalas, vai pajattaw, vardoija ei voi, minä n’eičukku reis, sit kreslois, kois luajitut kreslat, pitkät, n’el’likablahaine regi, sid vai mutkammo kuavummo!


Sinne menimmö ga, sit, d’o nügöi svuad’bua ku piettih da sidi, tämä oli, Vuohtd’ärven akku, n’erokas itkemäh ül’en, Map-čid’žoil virtü itköw:
"Mittumat duumaizet ottelit
Obrazattomil oččinaižil
Da malituttomil muahuižil menet!"


(Sie näid ei d’umalua vieruittu äijäl).

Duumaičemmo: n’euželi on tottu neče, n’euželi "obrazattomad oččinad ollah da malituttomat muad", ei d’umalua vieruija.

Menimmö kui sih Grigoin taloih, kačommo nenga seinie müö, eule obrazua!

Eule obrazuoa, tottu Pedrin Okulin itki: ewlo obrazua, tottu on "obrazattomad oččinaizet!"

Sid i Map-čidžoi vei obrazan, presv’ataja bogorodica oli neče st’oklan kel, vägi tobju nenga ikon se, tobju.

Se pandih čuppuh.

Nu slava t’ebe hospodi!

Rodih obrazu pertih.

A heijän vieruittu ku ei d’umalua, sie ei vieruittu, kuigi nügöi tie, mugai sie, ühten d’ütüi.

Krome obrazua oli, ga sobua mi vähäine oli.

Maman oli (pidäw sanua, priduanoi hänel, midä oli no, no) maman oli sundugu, vahnu sundugu, ewldu nengoizet, kattiettomat, tämä hoš vahnu sundugu ga, tämä on uuzi krišku.

A se oli suurembi kate, sundugan kate suurembi, sundugu madalembi tädä divanua, se sundugaine, da sit sobua, nu sobua vähäine, se l’ähti priduanoikse.

Vet pidaw miehel mennes sundugu olla.

Minä hoz olin puolen kolmattu vuottu, d’äl’l’el Map-čidžoidu i neijistin, vs’o taki sundugu ostettih, neče on, neče, kodoine sundugu, ga vai kruasittu on nügöi toizeh luaduh, se on kodoine minun sundugu.

A tämä on tatan, buat’uškan, sundugu.

Minä tänne ku tulin ga, tänne i sundugat toin, se on buat’uškan, tatan sundugu.

Vot, semmoizet meijän elaijad oldih.

Müö kewhäizet, kewhäšti elimmö.

A miehel menemäh kui rubein, konzu miehel menendüaigu roodihez, ezmäi kozittih Ruačarveh, kaksi hengie pereh: ženihü da sid muamo, muidu nikedä ewle.

Nu minä en mene Miikkulal, en mene D’ešoin Miikkulal.

Häi ainos, buite kui häi tiedi äijän da maltoi äijän.

A taguane čura ei kattanuhez igänäh.

L’ehmü konzugo oli üksi, konzugo ni ühtü l’ehmie ewlluh, l’ewhki.

Tuldih n’olgamd’ärviläizet.

N’olgamd’ärveh menen, menen, sid en ni muijal ni kunne mene.

A sie oli, tämä oli nado, minun ukon sizär miehel, Lahtes, Siämärven Lahten niemez oli, Sieämärven Lahtes päi vie kaksi virstua, ad’vois.

Sid minuu sinne kučutah, kučutah Ofon’ah.

Ofon’as i ruavoin ainoz neidizennü olles vierastu ruaduo, ga Ofon’as hüvä oli heiz ruadua, ei ül’en äijäl prinudittu i süötettih hüvin.

Lehmiä oli... minä konzu menin ga kuuzi oli, seiččemenden minä vein.

Sit ku minuu sinne kuččuw: "Tule vai Vas’a-veikoil, Nastoi, äl’ä mene N’olgamd’ärveh, tule Vas’a-veikoil!"

A ku minä en menis: briha vahnu, kunna, ku duumaičen: "Meččü tuaw".

Vuottu l’ähil n’el’l’änkümmenen oli, konzu nai, a minul kaksikümmen kolmaz vuozi.

Ei olluh leski.

Koiz ewlluh naizis, a ar’mies kuz oli, ga sie sanottih oli akkua sie dai kaikkie.


Ar’mies sluuži, ar’mies sluuži vuottu viizi.

Piit’eris sluuži, silloi Piit’erikse sanottih.

Sid ruočarven ned i ženihät N’olgamd’ärveh ka tuldih, ihastuin.

Ruočärveh ehki Miikkulal en mene, N’olgamd’ärveh menen, N’olgamd’ärveh mennüzin, ni muijal ni kunne en mennüs.

Tuli oman külän ženihü se: "Hospodi pomiilui, muud malitut piäl".

Vai ku ukses päi tuli, ezmäiks sen pagizi, mustan ainos.

Mama ku ihastui, sit ku ihastui, "Vas’a, Vas’a tuli, Vas’a tuli!"

"Krist’anowna, rubiedgo tütärdü minul andamah, vai ed rubie?"

"Pidäw, – sanow, – Nastoil küzüö menöwgo vai ei mene, kunne menöw".

Minua kučuttih...

Midä nügöi sanon?

Sanozin, što en tule sinul, enbo ruohti sanua, mamal roih paha miel’es, tatua ole ei, mamal paha miel’ez roih, häi andaw Vas’al.

"Kunne annettanneh, sinne i menen", – sanoin, iče iäre matkain.

Vai sen sanoin, dai kukkaron kormaniz derni dai d’engat stolal pani: "Pangaa vai zalogu, pangaa zalogu".

A mamal d’engua ole ei zalogah panna!

Kaksikümmen viizi rubl’ua heitti stolal: zalogu pidäw panna.

N’olgamd’ärvil’äizien kel oli zalogu.

Vot mama sen sanow: "Viistostu rubl’ua on, viizistostu rubliz zalogu, se sinne menöw, sanow, a midäbo minä rubien svuad’bua pidämäh.

L’ehmiä on kaksi, sanow, l’ehmü pidaw, svuad’boh müvvä, toine tüttärel andua, a minä l’ehmättäh en dieä lapsien kel, sanow, sit kui kačot".

D’erni kukkaron kormanis: "Täz zalogu!"

Ezmäi zalogan maksoi sen, ženihü se, minun ukko, Ofon’an Vas’a, Vasilii Ofonasjič.


Sid d’engat pani stolal: "Ota d’engua svuad’bua pidiä, mi pidänöw, minul turbie kukkaro on".

(Häi torguičči, kalua keräi, osti sie Siämärvez da linnah vei da barišoičči häi, torguičči).


Sid mama sanoi: "En tiä minä luadie vai ei midä, Nastoi, sanow, luadiego vai ei?"


Minul küzütäh: "Menedgo?"

"Kunne andanetto, sinne i menen!"

Kunne tahto ga mennä pidäw.

Sit sen vai sanoin ga, sit terväh kučuttih küdüä, veikoidu, dai N’olgamd’ärveh d’engat veikoil annettih, Pešal, Ofon’an Pešal, dai Ofon’an Pešal hebo val’l’ahih, dai N’olgamd’ärveh, što ottajat tullah jo huomei.

A toine ženihü tuli, pidaw ennen viešti viijä, što ei roite sie svuad’bua, omah kül’äh roih.

Sit küdü se sinne ajoi, Vuoht’ärveh, neče N’olgamd’ärveh, da svuad’ban eroitti dai alletah omah kül’äh luadie.

Semmoine svuad’bu oli minun.

Ga N’olgamd’ärven ženihü, sid d’öngöi oldih jo valmehet, jo hüö varustettuheze oli tulemah.

A sit tuldih täh Vuoht’ärveh, nečiz oli kül’ä, Kokan niemekse sanottih, sih, da sih svuad’bu luajittih da ühtez venčaz olimmo.

Müö venčaičimoksen Vas’an kel enne, hüö seizatuttih.

Meidü venčaičči pappi, a Kuz’ma se Marpanke seizatui.

Da kolmaz venčavuz oli vie, Saša da sidi Miša, Nimärven Miša oli se, ombelijan Trošin Vas’an poigu, ombelii oli Trošin Vas’ka, Vas’kan pogu da Saška.

Kolme venčavustu oli.

Müö venčaičimmokseh da vie mol’eebinan ukko se sluužitti, mol’eebinan sluužitti, ku ewlluh juuri kewhü ga, venčavuksen maksoi dai mol’eebinan maksoi.

Mol’eebinan sluuži, kiänüimmö iäreh l’ähtemäh ga, d’o toine venčavus seizoi, se Marpu da Kuz’ma seizottih.

Vas’a oli vahnu briha, se minun ženihü, Vas’a, Vas’a.

A Kuz’ma ewlluz vahnu, dai Kuz’mal mennüzin ül’en äijäl, ga annettih annettih omah kül’äh.

Sit muijal ni kunne enämbie ei pidänüh sauua sanuo, vai tuli pertih: "Hospodi pomiilui, mud malitut piäl".

Jallan polgi ga...

Minul oli kaksikümmen kolmaz vuozi.

Ezmäizet konzu tuldih, Vuoht’ärven tämä kävüi Grigoin Pеšа, ezmäized ga, sid olin vie üheksändeltostu, eulluh ni kahtukümmen vuottu, üheksändeltostu olin, Grigoin Peša kozičči.

Da sit Suojärvil Hämmün Vas’a da kozičči, koz oli...

Ei enne neidized müödäizikse käwdü, a minä olin vie nuori i loitokse kui meni, minul himoittaw l’ähtie müödäizikse.

Santahhai: müödäizikse l’ähtenöw neidine, sizärel l’ötöi kassah sivotah, l’ötöi kassah sivotah.

Minä sanon: "Sivottahez, üksikai l’ähten".

Suojärvie nähtä himoitti, kunne häi miehel meni.

No sinne menimmö, Suojärvil.

Menimmö, obrazain on; sanotah, svuad’ba ku piättih, ga itkiettih virres: "Mittumad duumaized ottelit: vierahil muahuizil obrazattomil oččinaizil da malituttomil muahuizil".


Vai pertih menimmöobrazu koikottaw čupus.

Dumaičen: "Kačo itkiettih virres (kuundele) ”obrazattomad oččinaizet da malituttomad muahuot”, a kačo, obrazu seinäl on.

Dumaičen, tämä ewlo juuri malitutoi".

Sit sinne Suojärvil meni.

Muudu mostu; Niedlahten kavuti ajoimmo, kaksitostu kerdua kuavuimmo, ainoz mustan ijän kaiken.

A ženihü da n’evesta kuavuttih nel’tostu kerdua, a müö kaksitostu kerdua.

A ku hagozikko dorogu.

Tänne oli Dihkil’än kavuti da Kangasd’ärven kavuti äijü matkua, a sinne oli, jiät külmettih järvilöih, järvilöi müö sinne meidü vietettih Niedlahten kavuti, en d’o musta mi matkua oli, en tiä mi oli ga, vähembi oli matkua Riuhtu Vuarah sinne Niedlahten kavuti.

Старинная карельская свадьба. [Большая ли была семья?]

Russian
У отца было семь человек: отец, мать да пятеро ребяттри сестры и два брата.

Братья были младшие, оба служили в солдатах.

Хрисанфий, Криш, был постарше, Федя самый младший, моложе всех, всего детей у мамы было десять.

Самая старшая выжила.

Пятеро умерли подряд: три дочери и два сына.

Троих она родила после, те выжили; четырех родила после: двух дочерей и двух сыновей, вот так надо сказать.

Всего пятеро: старшая, которая выжила, да мы, четверо младших, а старшая сестрата умерла [взрослой] и замужем не была.

А другая сестра, которая была старше меня на два с половиной года, была замужем в Суоярви, не за карелом, а за суоярвским.

(Граница тогда была по эту сторону Денькилы, это старая граница).

На границе документы проверяли [и спрашивали]: "Что везёшь, что в повозке?".

(Как поедешь, не везёшь ли водки).

Этого сильно боялись.

А сестра вышла замуж за семнадцать километров от границы.

Суоярвские парни, финны, сюда ходили на праздники; карелы туда, на их праздники, мало ходили, а финны к нам ходили.


Пришёл он в Симеонов день, потанцевал, влюбился и приехал сватать.

Очень уж все отговаривали [сестру] (я-то была не советчица, раз моложе её была), вся родня отговаривала: "Зачем выходишь за границу, зачем в Суоярви идёшь, возьмут и сюда, на русскую, свою сторону".

"Всё равно я пойду за Семёна (‘Сёму’)".

Мужика Сёмой звали, полюбила Сёму и вышла замуж туда, в Суоярви.

В Симеонов день сваты приехали в Вохтозеро (в Вохтозере был праздник).

Симеонов день бывает осенью.

Тут поплясали, посидели и приехали в Эльмидярви сватать.

Ехали они на телеге, на лошади.

Тогда ещё не было этой стрельбы: вот когда играют свадьбу, тогда стреляют из ружья, а когда приедут сватать, тогда не стреляют, нет, такого обычая нет совсем.

Сколько же человек их приехало сватать?

Братьев всего было трое: два брата, а отца не было, потом был Харакан Стёппичетвёртым; ну, человек так пять.

Пятым был Сёма, Семой; дядя Секку ещё был, дядя Секку.

Зашли в наш дом.

Вошли, как обычно финны приходят: "Хювяя пяйвяя, хювяя пяйвяя ["Добрый день, добрый день"]!" приговаривают.

Откуда нам знать: зачем они пришли.

А сестра Марфа выскользнула из избы.

Договорились с Сёмой, в Симеонов-то день обещался прийти сватать; после праздника он не пришёл, приехал осенью, уже осенний пост шёл давно, уже и снег выпал, и земля замёрзла.

На телеге отправились, повезли её на телеге туда, на телеге...

Мы поехали провожать через Ниедлахту, на санях ехали, а они на телегах по ямской дороге.

Вот так. Уже льдом затянуло [озёра], и снег покрыл землю, но дорога была очень ухабистая (‘коряжистая’).

Как поехали от озера, по дороге до Ниедлахти четырнадцать раз опрокинулись (всю жизнь помню).

Сплошные ухабы и коряги.

Отец пьяный, песни поёт, не может усмотреть [за дорогой], а я ещё девчонка была, на дровнях сижу; лишь проедем немногои кувыркнемся, и кувыркнемся, самодельные были сани, длинные, четырехкопыльные.

Приехали туда; ещё когда [дома] свадьбу играли, Педрин Акулина, вохтозерская баба, очень хорошо умела причитывать, сестре Марфе она причитывала:
"Какие ты думушки надумала:
Уходишь в хоромы безыконные
Да на безбожную сторонушку!".


(Там не так сильно в Бога верили).

Думаем, неужели это правда, что там "хоромы безыконные да сторона безбожная", не веруют в Бога.

Как пришли в дом Григория, мы и посматриваем на стенынет иконы!

Правду причитывала Педрин Акулина: нет иконы, и впрямь "хоромы безыконные"!


Тогда сестра Марфа принесла икону Пресвятую Богородицу, под стеклом, большая икона была, огромная, застеклённая.

Повесили в угол.

Ну, слава тебе господи!

Появилась икона в избе.

Там у них ведь не веровали в Бога, как и у нас здесь теперь, так и там, одинаково.

Кроме иконы было одежды ещё немного.

Мамин (да, надо сказать, что у неё было приданого), был мамин сундук, старый, таких не было, [как вот этот], без крышки, этот хотя и старый сундук, так крышка новая.

У того крышка была больше сундука, сундук был пониже этого дивана, [кроме этого] одежды было немного, немного одежды в приданое шло.

А сундук должен быть, когда выходишь замуж.

Я хотя и была моложе сестры Марфы на два с половиной года, после её замужества и ходила в девушках, а сундук всё-таки купили, вот этот самый, это мой сундук, из дома, перекрашен только.

А вот этот отцовский, батюшкин, сундук.

Я как перешла сюда, так и сундук привезла.

Вот таково наше житьё-бытьё было.

Мы были бедные, бедно жили.

Когда настала пора мне выходить замуж, посватали меня сначала в Руочарви, в семью из двух человек: жених да мать, больше никого не было.

Я не хочу идти за Мийккула, не выхожу за Демойн Мийккула.

Всегда он будто больше всех знал и больше всех умел.

А свой зад не прикрывался никогда.

Коровукогда имел одну, а когда и ни одной не было, хвастался.

Пришли нелгомозерские.

В Нелгомозеро я пойду замуж, никуда больше не пойду.

А там, в Лахте, в сямозерской Лахте, на полуострове, была замужем моя золовка, сестра моего [будущего] мужа, за два километра от Лахты была в гостях.

Те меня туда зовут, к Офоне.

Девушкой я всё время была на чужой работе у Офони, у них хорошо было работать, не очень принуждали да и кормили хорошо.

Коров у них было когда я вышла [замуж], шесть голов было, седьмую я привела.

И вот [сестра Василия] зовёт туда: "Выходи, Настой, за [моего] брата Василия, не ходи в Нелгомозеро, выходи замуж за Василия!".

А мне совсем не хотелось: парень-то старый, я думаю: "Леший носит!"

Около сорока лет ему было, когда женился, а мне шёл двадцать третий год.

Он не был вдовцом.

Дома [до службы] он не был женатым, а когда служил в армии, там, говорят, были бабы и всякое.

В армии он служил лет пять.

Служил в Питере, тогда Питером называли.

Потом, когда пришли сваты из Нелгомозера в Руочарви, я обрадовалась.

Хоть не надо в Руочарви за Мийккулу выходить, в Нелгомозеро выйду; в Нелгомозеро бы вышла и больше никуда не пошла бы.

Пришёл жених из своей деревни: "Господи помилуй, остальные молитвы впридачу".

Как только с дверей зашёл, первым делом это сказалвсегда помню.

А мама-то обрадовалась, так обрадовалась: "Вася, Вася пришёл, Вася пришёл!"

"Христьяновна, будешь ли дочку за меня выдавать или нет?".

"Надо Настю спросить, пойдёт она или нет, куда пойдёт".

Позвали меня.

Что я теперь скажу?

Сказать, что не пойду за тебя, не смею, и мама расстроится, отца-то нет, маме будет неприятно: она хочет выдать за Васю.

"Куда выдадите, туда и пойду", – сказала я и ушла.

Только я это сказала, он вытащил бумажник из кармана и положил деньги на стол: "Положите-ка залог, положите залог".

А у мамы нет денег, чтобы дать залог!

Положил на стол двадцать пять рублей: залог надо положить.

Нелгомозерским был уже залог отдан.

Мама и говорит: "Пятнадцать рублей залогу, пятнадцать рублей дано, залог туда пропадёт, как я буду свадьбу справлять?

Две коровы есть, говорит, одну придётся для свадьбы продать, вторую дочери отдам, а я не хочу без коровы оставаться с детьми, говорит, как хочешь".

Вытащил бумажник из кармана: "Вот залог!"

Сначала он заплатил за первый залог, жених-то, муж мой, Вася Офонин, Василий Афанасьевич.

Потом положил деньги на стол: "Возьми денег, чтобы свадьбу справить, сколько надо, у меня кошелёк толстый".

(Он торговал, скупал рыбу в Сямозере и в город увозил да с барышом перепродавал).

Мама и говорит: "Не знаю, справлять [свадьбу] или нет, как Настя скажет, делать [свадьбу] или нет?".

У меня спрашивают: "Пойдёшь ли [замуж]?"

"Куда отдадите, туда и пойду".

Куда-то ведь выйти надо.

Как только я это сказала, быстро позвали деверя, брата Пешу, отдали ему деньги, чтобы отвёз в Нелгомозеро, Пеша Офонин запряг лошадь и в Нелгомозеро, потому что завтра приедут за невестой.

Надо заранее оповестить, что свадьбы не будет, что в свою деревню отдана.

Деверь уехал туда, в Вохтозеро, то есть в Нелгомозеро, расторг свадьбу, и начали готовить [свадьбу] в свою деревню.

Такая была моя свадьба.

А нелгомозерский жених был уже готов, они уже собрались приехать.


И вот приехали они сюда, в Вохтозеро, здесь была деревня, называли Кокан-ниеми, там и свадьбу устроили, и мы вместе были на венчании.

Мы с Васей сперва повенчались, потом они встали.

Нас обвенчал поп, потом Кузьма с Марфой стал венчаться.

Да ещё третье венчание было: Саша и этот Миша, нимозерский Миша был, сын портного Трошина Васьки, портной был Трошин Васька, Васькин сын да Саша.

Три венчания было.

Мы повенчались, да муж ещё молебен заказал, попросил молебен отслужить, раз был не из бедных; за венчание заплатил и за молебен заплатил.

Молебен отслужили, мы повернулись, чтобы уйти, а уже вторая пара стоит, Марфа с Кузьмой встали для венчания.

Вася был старый холостяк, жених-то мой.

А Кузьма был не старый, и за Кузьму я вышла бы с большой охотой, да выдали, выдали в свою деревню.

Много слов не пришлось говорить, только вошёл в избу и [сказал]: "Господи помилуй, остальные молитвы впридачу".

Топнул ногой да...

Мне тогда шёл двадцать третий год.

А когда первые сваты приходили, этот вохтозерский Григойн Пеша приходил, было мне всего девятнадцать лет, и девятнадцати полных ещё не было, когда Григойн Пеша сватал.

Потом, когда в Суоярви Вася Хяммун сватал, тогда было...

Раньше девушки в провожатые не ходили; я была ещё молода, а сестра выходила замуж далеко, мне хотелось провожать её.

Хотя говорят, что если девушка пойдёт в провожатые, сестре лапоть к косе привяжут, лапоть привяжут к косе.

Я говорю: "Пусть привяжут, всё равно пойду".

Суоярви хотелось увидеть, куда она замуж выходит.

Ну, приехали туда, в Суоярви.

Зашли [в избу] – есть иконка, а говорили, когда свадьбу играли, причитывали: "Какие думушки надумала: выходишь на чужбину, в хоромы безыконные, на безбожную сторонушку".

Едва переступили через порог (‘зашли в избу’), видимикона красуется в углу.

Думаю: "Смотри-ка, причитывали: "Хоромы безыконные да безбожная сторонушка", а икона-то, смотри, на стене.

Думаю: не совсем "безбожная сторонушка".

Так и вышла она в Суоярви.

Что же ещё такогоехали через Ниедлахту, двенадцать раз опрокинулись, навсегда запомнилось.

А жених с невестой опрокинулись четырнадцать раз, а мы двенадцать.

Дорога-то была вся в корягах.

Отсюда через Денкилю и Кангасярви был дальний путь, а тудаозёра уже были замёрзшиетак по озёрам нас везли через Ниедлахту; уже не помню, сколько верст пути, не знаю сколько, но короче путь до Риухтаваара через Ниедлахту.