VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Kondii poigu

Kondii poigu

Livvi
Syamozero
Оli enne sie akku da mužikku. Elettih hyö ylen l’ubovah. Lastu heile ei rodinuhes. Hyö vahnattih. Akku sanoi mužikale:
Myö nygöz olemmo vahnat, ruata emmo voi, pidäs meile poigu kus tahto suaha, eigo häin rubies meidy syöttämäh.


Lähti mužikku poigua eččimäh. Astuw meččytropinkua myöte, tulow kondii vastah. Kondii sanow mužikale:
Kunna menet, diädö-rukku?


Sanow:
Lähtiin minä poigua eččimäh ga...


Kondii sanow:
Ota minuw poijakse.


Mužikku pöllästyi, ei voi ni midä virkkua. A kondii sanow:
Älä pöllästy, diädö-rukku, en minä sinuw koske, – sanow.
Ottanet, ga tulen poijakse, et ottane, ga mene ielleh.

Mužikku duwmaičči: ottua pidäw. Lähtiettih kodih päi astumah. Mužikku tulow kodih poijan kel. Tuldih kodih, mendih pertih. Akkah kezriäw kuožalil. Mužikku sanow akalleh:
Kačo, minä toin poijan täh!


A kondii andoi kätty: "Terveh, muamo"! Muamah pöllästyi i unohtui. Ottaw kondii i käil išköw perzetty muamalleh. Muamah hengistyi. Rubei kondii pagizemah muamah kel:
Älä, muamo-rukku, pöllästy, en minä teidy koske, vuota rubiemmo elämäh, siidhäi iče näettö.


Ruvettih elämäh hyö, joga huondestu rubei kyzymäh poigah:
Midä ruata pidäw, tuatto da muamo?


Midä nevvotah tuattah da muamah ruata, sidä i ruadaw ruaduo. Ylen hyvin da äijän staraiččemahes rubei. Tuattah da muamah ollah ihastuksis: rubei poigah syöttämäh heidy. Kondii heile poigannu, eli-oli hätken, ga d’uohtui mieleh: naija pidäw. Poigah sanoi tuatalleh da muamalleh:
Tuatto da muamo, ku olis oppie naija minule?


Tuattah da muamah sanottih:
Voit oppie, poigaine, – sanotah.
Kunnabo sinä, poigaine, tahtot naimah mennä?

Sanow:
Ku olis oppie cuarin tytärdy kozita.


Muamah da tuattah sanottih poijalleh:
Ei cuari anna sinul tytärdy.
Muite hos andas, ga ku olet kondii kaččua, ga...

Poigah sanow:
Hos ei andane, ga pidäw oppie kozita, ga siit nägyw se dielo.


Sanow:
Mene, tuatto, opi kävvä cuarilluo.


Meni tuattah cuarilluo. Dielon doloži, sanow:
Nenga, tuliin poijale sinun tytärdy koziččemah.


Cuari sanow mužikale:
Miittuinebo sinul poigu on?


Minun poigu, – sanow, – on pohože kondieh.

Cuari sanoi mužikale:
Voinnow ku sinun poigu luadie kojin, minun kojin moizen, siit äski annan tyttären mučoikse sinun poijal.


Lähtöw tuattah kodih pahas mieles, piän alah riputti i astuw kodih pahas mieles. A poigah kaččow ikkunas: tuattah astuw pahas mieles. Poigah sanow:
Kačo, tuatto-rukku tulow pahas mieles, vikse ei hyviä ole cuari taratannuh.


Tuli pertih tuatto poijalluo, poigah kyzyi tuatalleh:
Midä sanoi cuari?


Tuattah sanoi:
Minä sanoinhäi, ei cuari sinul anna tytärdy.
Cuari se andoi nengoman zadanien sinule, poigu, – sanow, – ku voinnet luadie cuarin moizen kojin, siid äski andaw cuari tyttären mučoikse, et voinne luadie, – sanow, – piä iäre.

A poigah sanow tuatalleh:
Pane huoli jumalah.


Ku hyö illastettih, viertih ehtäl muata. Tuattah da muamah uinottih, häin lähti pihale. Otti kumardakseh poigah. Kerran kumardih pohjoizeh päi, toizen kumardih päivännowzuh päi, kolmanden kumardih puolehpäiväh. Hyppäi kaksitostu moloččua i kyzytäh:
Midä pidäw, Ivan Mihailovič?


Ivan Mihailoviš sanow:
Huondeksekse ku rodizih parembi cuarin kodii kodi!


Ruvettih kodii luadimah, ga rodih lohmeh. Ivan Mihailovič tulow pertih da rubei muata. Huondeksel tuattah muamah nostah. Kačahtettihez ikkunah, ga parembi cuarin kodii kodi seizow. Sanotah:
Mi neče čuwdoloi on, ehtäl vierimmö muata, ni midä ei nägynyh, nygöi rodih yhtes yös parembi cuarin kodii kodi!


Nostatettih poigu maguamas:
Poigu, – sanow, – nowze vai iäre, – sanow, – nygöi on kodi parembi cuarin kodii!


Poigah sanow:
Tati da mami, se on meijän kodi, ewle cuarin kodi.


Nu, poigah nowzi maguamas, čuajun d’oi huondksel, sanow tuatalleh da muamalleh:
Tuatto da muamo, – sanow, – mengyä nygöi cuarilluo käymäh, – sanow, – hänen zadaniet minä spolniin nygöi.


Lähti tuattah cuarilluo. Meni tuattah cuarilluo, sanow cuarile:
Minun poigu sinun zadanien spolni: voit andua sinun tyttären minun poijale mučoikse, – sanow, – nygöi kodi on parembi sinun kodii, – tuattah sanow cuarile.


Cuari sanow tuatalleh:
Voinnow ku kirikön luadie sinun poigu minun kirikön moizen tyttärele venčaitessah, yheksä pappii sluwžimah, siid äski annan minä mučoikse tyttären sinun poijale.


Tuattah lähti kodih pahas mieles. Astuw kodih päi piä riputettu. Poigah kaččow ikkunas, tuattah astuw pahas mieles. Poigu sanow muamalleh:
Kačo, tuatto-rukku astuw pahas mieles, vikse cuari ei ole hyvin paissuh.
Poigah sanow, – minä tiijen, midä cuari pagižow.

Tulow tuattah kodih poijalluo. Kyzyw poigu tuatalleh:
Midäbo, – sanow, – tuatto, pahas mieles tuliit?


Sanow:
Cuari sanoi nenga, kui et ole pahas mieles, ku nengoman tobd’an cuari andoi zadanien.
Cuari sanoi nenga: ku voinnow sinun poigu luadie kirikön paremban cuarin kirikkyö, tyttärele venčaitessah, yheksä pappii sluwžimah, äski andaw tyttären mučoikse.

Poigah sanow tuatalleh:
Pane huoli jumalah, tuatto.


Tuli ehty, illastettih, viertih muata tuattah da muamah. Tuattah da muamah uinottih, a poigah ei uinuo. Lähti poigah pihale, kerran kumardih pohjoizeh päi, toizen kumardih päivännowzuh päi, kolmanden kumardih puolehpäiväh. Hyppäi kaksitostu moloččua. Moločat sanottih:
Midä pidäw, Ivan Mihailovič?


Ivan Mihailovič sanoi:
Huondeksekse ku rodizih kirikkö parembi cuarin kirikkyö, – sanow, – yheksä pappii sluwžimah.


Ivan Mihailovič tuli kodih i vieri muata. Tuattah da muamah nostih huondeksel, kačotah ikkunas: kirikkö seizow parembi cuarin kirikkyö kirikkö. Tuattah da muamah sanottih:
Mi neče čuwdo on, ehtäl ei olluh ni midä, nygöi on parembi cuarin kirikkyö kirikkö!


Tuattah da muamah nostatettih poigah.
Nowze, – sanow, – kačo, miittuine on nygöi kirikkö: parembi cuarin kirikkyö.

A poigah sanow tuatalleh da muamalleh:
Parembi pidäw ollagi cuarin kirikkyö kirikkö.
Ei ole, – sanow, – se cuarin kirikkö, on meijän kirikkö.

Poigah nowzi maguamas, čuajuw d’oi, rubei pagizemah tuattah da muamah kel. Sanow:
Tuatto da muamo, cuarin zadanien spolniin, ga nygöi pidäw oppie kävvä cuarilluo, midä cuari sanow.


Meni tuattah cuarilluo, sanoi cuarile:
Nygöi minun poigu sinun zadanieт spolni, parembi cuarin kirikkyö on kirikkö, yheksä pappii on sluwžimas, – sanow.
Voitgo nygöi svuad’ban pidiä, tyttären andua minun poijal mučoikse?

Cuari sanoi nenga:
Voinnow sinun poigu luadie sillan poikki d’oves tyttärel venčal ajaes, mruamornoit paččahat, samosvetloit kivet palamah joga paččahan piäh, soloveilinduizet pajattamah, siid äski annan sinun poıjale tyttären mučoikse.


Tuatalleh rodih paha mieles. Lähti kodih pahas mieles, astuw kodih päi, a poigah kaččow ikkunas. Poigah sanow:
Kačo, tuatto-rukku tulow tuas pahas mieles.


Tuli kodih tuatto poijalluo i sanow poijalleh:
Kai poigu zadaniet spolniit, vie andoi cuari zadanien ylen suwren, – sanow.
Nengoman käski luadie sillan poikki d’oves venčal ajaes tyttärelleh, – sanow, – mruamornoit paččahat, samosvetloit kivet palamah roittazih joga paččahan piäh, soloveilinduizet pajattamah.

A poigah sanow:
Pane, tuattoine, huoli jumalah.


Nu, tuli ehty heile, illastettih hyö, viertih muata, uinottih, a poigah ei viere muata. Yöl poigah lähti pihale, kumardih häin kerran pohjoizeh päi, toizen kumardih päivännowzuh, kolmanden kumardih puolehpäiväh. Hyppäi kaksitostu moloččua, sanotah:
Midä pidäw, Ivan Mihailovič?


Pidäw, – sanow, – sildu poikki d’oves luadie cuarin tyttärel venčal ajaes, – sanow, – mruamornoit paččahat ku olis, samosvetloit kivet palamah joga paččahan piäh, soloveilinduizet pajattamah.

Tuli Ivan Mihailovič kodih, vieri muata. Tuattah da muamah huondeksel nostihrubei sildu lošnimah, kai perti läpettäw! Nostatettih poigu maguamas:
Kačo vai, – sanow, – poigu, mi neče čuwdoloi nägyw: ehtäl vierimmö maguamah, ni midä ei nägynyh, nygöi sildu nägyw!


Poigah sanow tuatalleh da muamalleh:
Nenga i pidäw.
Sidä sildua myö roimmokseh myö ajamah.

Poigah nowzi maguamas, čuajuw d’oi, sanow tuatalleh da muamalleh:
Pidäw kävvä cuarilluo, midä häin sanow.


Lähti tuattah cuarilluo. Meni tuattah cuarilluo, sanoi cuarile:
Minun poigu sinun zadaniet spolni, nygöi on sildu i mruamornoit paččahat on sillas, samosvetloit kivet palamas ollah, joga paččahan piäs soloveilinduizet ollah pajattamas, – sanow.
Jogo voit svuad’bad pidiä minun poijan kel, jogo annat tyttären?

Cuari duwmaiččow: ei sua täs miehes piästä, ni kui ei sua hävittiä tädä miesty. Cuari sanow tuatalleh:
Vie kolmet sutkat duwmaičen, tule kolmien sutkien peräs, siit sanon loppusanan.


Tuli tuattah kodih. Eigo tiije ihastuo tuattah, eigo pöllästyö. Poijalleh sanow kodih tulduw:
Nenga sanoi cuari: kolmet sutkat duwmaiččow, tule kolmien sutkien proidihuo.


Poigu sanoi tuatalleh:
Kolmis sutkis äijy voibi duwmaija, kai duwmat mennäh sudre.


Kolmet sutkat oli tuattah kois. Kolmien sutkien proiihuo sanow poigah tuatalleh:
Mene nygöi cuarilluo.


Lähti tuattah cuarilluo. Menöw tuattah cuarilluo, sanow cuarile:
Midä duwmaičit: jogo annat tyttären minun poijale?


Cuari sanoi tuatalleh:
Voinnow sinun poigu moizen korietan luadie: muadu myö i vetty myö menijän, sil korietal ku voiz minun tytärdy ottamah tulla.


Tuatalleh rodih paha mieles. Lähtöw kodih pahas mieles, piän alah päi riputtaw. Kaččow poigu ikkunas: tuatto astuw pahas mieles. Poigah sanow muamalleh:
Kačo, tuatto-rukku astuw pahas mieles.


Tulow tuattah poijalluo:
Kačo, poigu, vie andoi cuari zadanien, sanow: voinnow, – sanow, – sinun poigu korietan luadie muadu myö i vetty myö menijän.


A poigah sanow tuatalleh:
Cuari, näit, kolmet sutkat duwmaičči, vähembän kyndäjiä mužikkua duwmaičči, – sanow.
Pane, tuatto, huoli jumalah.

Tuattah sanow poijalleh:
Poigu, viego hätki pidänöw kävellä cuarilluo?
Kai jallat kivettih sidä kävelysty.

Nu, viertih hyö muata, tuattah da muamah, uinottih muata. Lähti poigu pihale, kumardihes pohjoizeh päi kerran, toizen kumarjihes päivännowzuh päi, kolmanden puolehpäiväh. Hyppäi kaksitostu moloččua, sanottih:
Midä pidäw, Ivan Mihailovič?


Ivan Mihailovič sanoi:
Huondeksekse, kymmenekse čuasukse, ku olis koriettuvetty myö i muadu myö menis, täh omah pertih ikkunoin ual.


Ruvettih moločat luadimah koriettua. Ivan Mihailovič meni pertih da muata vieri kodih. Huondeksel tuattah da muamah nostih, ga perti kai läikkyw, duumaittih požuaru on kus.
Tämä on, – sanow, – kummu! Illal ei olluh ni midä, a nygöi miittyne on koriettu pihal!

Nostatettih poigu maguamas, sanow:
Nowze vai, poigu, ehtäl ei olluh ni midä, a nygöi on koriettu pihal, ga ni tuta ni duwmaija ei sua!


A poigu nowzi maguamas, sanoi tuatalleh da muamalleh:
Moine häi pidäw koriettu cuarin sulahaizikse ajaes.


Poigu sanoi tuatalleh da muamalleh:
Zaftrakakse pastakkua hot’ hapannuttu kartohkua.


Hyö zaftrakaitih, sanow:
Tuatto da muamo, šuorikkua, lähtemmö cuarin tytärdy ottamah.


Tuattah da muamah šuorittih, istuttiheze koriettah i lähtiettih ajamah kolmei. Mendih, ajettih cuarin dvorčah. Tuatalleh da muamalleh sanow:
Mengiä kävgiä pertih, priimiwgo sulahaizet.


Mendih pertih da cuarile dielo doložittih. Cuari sanow:
Midäbo vävy ei tule pertih?


Viedih viesti vävyle, sanow: tulgah pertih. A Ivan Mihailovič sanoi:
Kuni ei tulle cuarin tytär vastah, en lähte korietas.


Meni cuarin tytär ottamah. Andoi kätty cuarin tytär ukolleh, ga pöllästyi, perzielleh kirboi, sih unohtih, hengetä meni. Ivan Mihailovič läksi korietas, iški käil perzetty vaste i cuarin tytär hengistyi. Mendih pertih cuarilluo, tytär da vävy. Rodih cuarile paha mieles i cuarin akale: "Meile vävy puwtui ei hyvä, yksikai pidäw svuad’bu pidiä, ni kui ei sua olla pidämättäh".

Svuad’bu hyö piettih ylen hyvin. Lähtiettih Ivan Mihailovičan kodih ajamah (venčaittihes hyö omas kirikös). Viertih muata Ivan Mihailovič omah kodih mučoin kele. Heittäw Ivan Mihailovič kondien tal’l’an iäre, muate viertyw, roiheze brihani tuta ni duumaita ei sua. Cuarin tytär ihastui.

muatah, huondeksel nostah maguamas. Ivan Mihailovič šuoriw kondien tal’l’oih. Roiheze endizen moine kondii.

Ruvetah elämäh. Eletäh-ollah kodvaine sit hyö. Cuarin tyttärel himoittaw tiijustua: mi neče on minun ukol čuwdoloi. Viertäh muata erähän ehtän, rubiew kyzelemäh ukolleh:
Mibo sinul nengoine čuwdo on: päiväl, – sanow, – olet kondii, yöl roitos, ku jaksatos, briha: tuta ni duwmaija ei sua.


En voi sanuo prawdua sinule, a ku sinä izmenit minule, minul nenga pidäw vai nygöi eliä vai yksi kuw, sit minä piäzen elämäh ilmazekse igiä moločakse.

Mučoi sanow:
Midäbo et sano prawdua, vikse et sinä minuw l’uwbi?


Sanondal sanon, a ku sinä minuw izmenit.

Mučoi sanow:
Jokse minä olen moine, što omal ukol izmenin?


Ukko rubei sanelemah:
Brihannu minä oliin. Puwtuin volšebniekkah akkah, Syvätterin akan tyttäreh podaičiimos.
Häi minuw kolduičči kolmeksi vuottu muale kondiennu kävelemäh. Hygöi vai jäi yksi kuw.

Sen sanoi mučoilleh kaiken pravvan. Hyö lähtiettih cuarilluo gostih vävylöikse. Mendih gostih. Cuari priimi heidy hyvin gostih. Kodvaine sit hyö gostittih, sutkat kolmet, a carevna rubei tyttärelleh kyzelemäh:
Kuibo, tytär, sinä nečen ukon kel elät?
Onhai paha kaččuo.

Tytär sanow:
Mintäh?
Eliä on, muamo, hyvä, häi ei koske minuw. I rasskažii muamalleh kai pravvat, što yöl häi heittäw tal’l’an piäl i roih briha, što moštu čomua ei ole meijän carstvas.

Viertäh hyö ehtäl muata, uinotah muata, a carevna ottaw sen vävyh tal’l’an lykkiäw päččih.

Huondeksel nowzow maguamas, rubiew Ivan Mihailovič šuoriemah. Ei ole tal’l’ua, mučoilleh sanow:
Nygöi sinä minul izmeniit, nygöi sinä minuw et rodei nägemäh!
ukkon lähties sanow mučoilleh.

Mučoi rubei itkemäh i muamuadah čakkuamah, mikse häi izmeni:
Kačo, mužikan i minun elaijan immin-kummin menetiit!


Mučoi lähtöw omah kodih. Menöw, ukon koiz eläw kodvaizen, roihez mučoilleh paha mieles, igävy. Mučoi duwmaiččow, sanow:
En rubie minä täh yksin elämäh, lähten, opin, ukkuo eččimäh: voinen löydiä, ga nasčasje, en voinne, ga hot’ jovvun kunne-tahto dorogoile kuolemah, voronoile n’uokittavakse.


Lähti häi ukkuo eččimäh. Astuw, astuw meččiä myö da tropinkoida myöte. Kaččow: perti on mečäs. Menöw pertih, istuw akku paččahan piäs, jallat ristai.
Fu, kačo, russkoi duwhu tuli milluo, tuli valmehekse pertih vero.

Mi, t’outoi, matkalaizes on veruo: rokkua, ku pezovetty, lihua sormenpiän suwrevus palaine!

Maltoit, kurvu, paista!

Ottaw akku, syöttäw mučoin sen i rubiew akku kyzelemäh:
Kunne menet? Da kus tulet?


Mučoi sanelow:
Vod nenga i nenga oldih dielot, menen nygöi ukkuo eččimäh.


Akku sanoi, što mol "sinun ukkos ei ammuin vie täs proidinuh yödy magai". Akku sanoi:
Nečiz dorogal on minun sizär, sinä kävy hänelluo.
Minä hot’ ollen ravei, tol’ko häi on vie raviembi. Menet pertih, vai malta paista.

Lähti häi matkah. Lähti astumah polkuloi myö, astuw, astuw mene tie min matkua. Mučoi nälgävyw, väzyw. Kaččow: pertine pyöriv mečäs kukoin siärivärttinäizil.
Hoi pertine, pertine, azetu meččäh päi sellin, matkumieheh päi ezin!

Azetui pertine meččäh päi sellin, matkumieheh päi ezin. Meni mučoi pertih: istuw akku paččahan piäs, jallat ristai.
Ho-hoh, kolmekymmen vuottu russkoi duwhu ei nenähuogamih minun käwnnyh, a nygöi eččimättäh pertih tuli. Vot, kačo, vero rodiew!

Mučoi sanow:
Mi veroloi rodiew matkumiehes: rokkua ku pezovetty, lihua sormenpiän suwrevus palaine.


Akku sanow:
Maltoit, kurvu, paista!


Akku i lähti paččahan piäs. Syötti, juotti hänen i pani muata mučoin. Magai yön mučoi, huondeksel nowzi mučoi, rubei emändäh kyzelemäh: kuspäi tulet da kunne menet. Saneli häi kai: kui oli, akal, što menöw ukkuo eččimäh.
Edgo tie kus tahto olovan?

Ukkos sinun proidii, kolme vuottu d’o on kulunuh aigua. Vot on minun vahnin sizär nečis dorogal, se tiedäw dai se sanow sinul pravvat. Minä olen ravei, tol’ko häi on kolmie grozavembi. Malta vai mendyw paista.

Lähti mučoi matkah. Astuw, astuw dorogua myö: kuzgo mečäs, kuzgo salos, väzyw häi, nälgävyw. Kaččow, pertine on: kukoin siärivärttinäizil pyöriw. Pertizel häi sanow:
Azetu, pertine, meččäh päi sellin, minuh päi ezin!


Pertine azetui. Meni mučoi pertih. Istuw akku pertis paččahan piäs, jallat kolme kerdua oli punaldannuh pertis ymbäri.
Ho-hoh, russkoi duwhu tuli pertih, vod, rodiew, kačo, vero!

Mi rodiew matkumiehes veroloi: rokkua ku pezovetty, a lihua ku sormenpiän suwrevus palaine.

Maltoit, kurvu, paista! sanow akku.

Lähti akku paččahan piäs, syöttäw, d’uottaw mučoin, panow muata i sanow:
Huogavu, sid rubiemmo pagizemah.


Mučoi kolmet suutkat maguaw väzyhyw. Mučoi nowzow maguamas, emändäh kylyn lämmittäw. Menöw mučoi kylyh; kylveheze, pezeheze hyvin. Tulow mučoi kylys, sit rubiew taloin emändy kyzelmäh:
Kuspäi tulet da kunne menet?


Mučoi sanow nenga: tulen kois päi, menen ukkuo eččimäh.

Emändäh sanow:
Sinun ukkos oli täs, yheksä vuottu aigua on, konzu ukkos oli täs.
Sinun ukkos on Syvätterin akan tyttäres kodavävynny.

Mučoi sanow emändälleh:
Kuibo minä voinnen puwtuo hot’ ukon silmii nägemäh?


Puwttuo, kačo, voit, ga trudno on! Minä annan langua šulkustu, kolmen kangahan langat. Mennet sih kylähon leskiakku. Sih leskiakkaizeh tariččei hvatieral. Leskiakan pertin ies on kaivo. Sih kaivoh kävväh Syvätterien akan pereh viele. Sit voỉt nähtä ukkuodas.

Mučoi menöw sih kyläh. Taričeh leskiakkah hvatierale. Leskiakkaine laskow hvatierale. Rubiew elämäh sih leskiakkaizeh. Sanow leskiakale:
Voigo panna kangas, jowte olles hot’ kudozin da kokoipalan saizin?


Leskiakkaine sanow:
Pane, rawkkaine, ku maltanet.


Panow häi šulkuizen kangahan. Rubiew häi kudomah ielleh da ielleh. Kaččow, Syvätterin akan tyttäret tuldih viele. Häi lykkiäw ikkunas sukkulaizen, sanow:
Annakkua, kuldukasat, sukkulaine!


Hyö hypättih sukkulaistu andamah. Kačotah, ga ylen hyviä šulkustu kangastu kudow.
Tol’ko vai hyviä kangastu kuvot! Myö ni konzu emmo nähnyh nengostu kangastu.

A muamah hyppiäw pordahil i kirguw:
Ettogo tule iäre!
Tuattas tuli mečäs, syvvä pidäw šeimie.

Tyttäret sanotah muamalleh:
Tule vai tänne, kačot mimmostu čomua kangastu kudow!


Muamah meni sinne. Ga muamah i sanow:
Myö pluat’t’u.


Myön, požalui, – sanow kangahan kudoi.

Otatgo äijän pluat’t’as?

Mučoi sanow:
Ei minul pie ni midä, ku ukkos kel laskenet yökse muata.


Lasken d’o, mintäh en laske, žualigo on!

Häi ottaw puarat leikkuaw kangahas.

Tulow ehty. Syvätterin akan tytär panow ukon aittah muata i ni midä ukolleh ei virka. Ukolleh panow uninieglat korvih, menöw sen mučoilluo, kudai kudow kangastu, sanow:
Voit mennä yökse, ukko minun maguaw aitas.


Mučoi menöw ukolluo muata. Kaččow: on iččeh ukko. Ukkuodah oppiw nostattua maguamas. Ukkoh maguaw bespam’ati. Yön kaiken itköw ukkoh piäl, kai soba kastuw kywnelih. Ei voi ukko havaččua yksikai. Huondeksessah häi maguaw, ei voi ni midä paista ukon kel. Syvätterin akan tytär tulow nostattamah, ga i sanow:
Mene iäre, jo on mennyh!


Mučoi lähti iäres pahas mieles, ei puwttunuh ni midä paista. Menöw sih leskiakkaizeh järilleh. Panow häi uvven kangahan. Rubiew kangastu kudomah. Kudow kangastu päivän kaiken. Ehtäl kaččow, Syvätterin akan tyttäret tullah viele. Lykkiäw häi sukkulaizen pihale i sanow:
Andakkua sukkulaine, kuldukasat!


Syvätterien akan tyttäret dogaditah kangas, а se on parembi ku endine. Ruvetah neidizet l’ubuiččemah kangahan kel. Muamah pordahile hyppiäw:
Ettogo tule, katunat, iäre, tuattas tuli kyndämäs, ga pidäw syvvä valmistua!


Tyttäret sanotah muamalleh:
Tule vai tänne, kačot mimmostu kangastu nygöi kudow!


Muamah menöw i sanow:
Voi-voi-voi, t’owta, mimmostu hyviä kuvot!
Pidäw pluat’at ostua tyttärilöil.

Myön, mintäh en myö.

Äijängo otat pluat’t’as?

En minä ota ni midä, vai ukkos kele laske muata.

Lasken d’o, eihäi ole žuali ukkuo!

Ehty tulow. Syvätterin akan tytär syöttäw ukon i panow aittah muata i uninieglat panow korvih ukolleh. Ukkoh uinuow muata i menöw Syväitterien akku mučoilluo i sanow:
Ukko aitas maguaw, mene muata aittah.


Mučoi menöw ukkoh luo muata. Ukkoh on uinonnuh jygieh uneh. Ukkoh maguaw bespam’ati. Oppiw nostattua pedvata: ei voi ukkoh havaiččuo. Itköw ukkoh piäl yön kaiken, kai soba kastuw kywnelih. Tulow huondes. Syvätterin akan tytär tulow nostattamah, sanow:
Magait ukon kel yön i rodiew.
Menes nygöi iäre. Ukol pidäw mennä kyndämäh, ewle sinun kel jowduo.

Lähti mučoi iäre. Ottaw ukolleh uninieglat korvis: Ukko havaččuw maguamas. Ukkoh duwmaiččow: "Što za okazije, toine jo on soba märgy. Mi neče čuudoloi ollow? Vikse ylen summali maguan"? Ukkoh nowzow, zaftrakoiččow i lähtöw kyndämäh, a mučoi panow kangahan vie paremban. Kudoi häi kangastu päivän, häi kudow ehtäh sah. Kaččow, Syvätterin akan tyttäret tullah viele kaivole. Häi lykkiäw sukkulaizen ikkunas, sanow:
Andakkua, kuldukasat, sukkulaine!


Syvätterin akan tyttäret hypätäh sukkulaistu andamah, ga kačotahkolmie parembi kangas on kuvottavannu. A Syvätterin akan tytär kirguw:
Midä sie valvatettaneh ikkunoin al!
Ettogo tule teriämbi iäre!

No i iče Syvätteriha tulow kaččomah kangastu i sanow:
Myö hot’ yhteh pluat’t’ah.


Mintäh en myö, siksehäi kuvon, vai ken ostas.

Äijängo otat pluat’t’as?

En ota ni midä, vai ukkuodas anna muata.

Annan d’o, buito en anna, ei d’o ole žuali!

Syvätterin akan tytär ottaw syöttäw i juottaw, i panow muata yökse aittah i uninieglat čökkiäw korvih. Ukkoh uinuow muata bespam’ati, i menöw mučoilluo, kuččuw händy aittah muata. Menöw mučoi ukkoh luo muata. Ukkoh uinonnuh muata bespam’ati. Oppiw nostattua maguamas, ga ukkoh ei voi nosta. Yön kaiken itköw ukkoh piäl, kai soba kastuw ukolleh kywnelis.

Huondeksel häi panow sormeh imennoin kol’čaizen i šulkuizen vyön, kudaman lähtijes andoi, sidow hänel vyöle. Huondes tulow, Syvätterin akan tytär tulow nostattamah.
Mene iäre, ukol pidäw nosta kyndämäh!

Lähtöw mučoi iäre. Ottaw Syvätterin akku uninieglat korvis: ukkoh havaččuw maguamas. Nowzow maguamas. Ukkoh sanow:
Što za okazii, kolmas on soba minul märgy!
Tädä ni konzu ei ole: on mi tahto čuwdo! Vikse väzyn kyndäjes äijäl i maguan summale.

Kačahtahes sormehga endizen mučoin imennoi kol’čaine sormes. Rubiew kaččomahga šulkuine vyö vyöl. Rubiew duwmaiččemah: kus tahto mučoi on täl mual. Ukko menöw pertih, akalleh syömine on valmis pertis. Ivan Mihailovič saftrakoičči, rubei Syvätterin akan kel pagizemah. Sanow:
Vot, akku, ku olis meile nygöi mustaizet luadie, štobi̮ roditel’oi spomnie.


Voit luadie.

Hyö luaittih, moine bualu šeimittihe. Työttih muale izveščěnie, što tuldahes bualuh bohatat, kewhät, čiganat, pakiččiezet i kai. Tuldih, kerävyttih bualuh bohatat, kewhät i čiganat, sogiet, pakiččiezet dai se mučoi n’ulahtihes jälgimäizenny.

Ivan Mihailovič tunnusti mučoin, rubei kaččomah i kywnälet silmih nostih, Ivan Mihailovič ei ni midä virka, rahvahan pani stolah syömäh. Rahvas istuttiheze stolah kaikin. Rubei kyzymäh bohatoil enzimäi:
Voittogo tiedie, enzimäine vai toine venču on kallehembi?


Bohatat sanottih:
Toine venču on kallehembi.


Sit rubei kyzymäh kewhälistöl. Kewhälistö sanottih:
Toine venču on kallehembi.


Kyzyi čiganoil. Čiganat vastattih:
Myö, kačo, olemmo äijän kävellyt, tol’ko toine venču on hyvä, no enzimäisty venčua kallehembua i parembua ei ni midä.


Ajoi bohatat i kewhät stolas iäre i Syvätterin akan tyttären tapoi, palaizile pilkoi, lykkäi koirile, a endizen mučoin mučoikse priimi. Nygöi vai hyvän-tervehen eletäh nečis.

Сын-медведь

Russian
Были там когда-то жена да муж. Жили они в большой любви. Детей у них не было. Они состарились. Жена сказала мужу:
Мы теперь стары, работать не можем. Надо бы нам где-нибудь сына найти, может быть, он стал бы нас кормить.


Отправился муж сына искать. Идет по лесной тропинке, встречается ему медведь. Медведь говорит мужику:
Куда идешь, дяденька?


Говорит [мужик]:
Пошел я сына искать, да...


Медведь говорит:
Возьми меня сыном.


Мужик испугался, не может слова вымолвить. А медведь говорит:
Не пугайся, дяденька, я тебя не трону, – говорит.
Если возьмешь, то буду сыном, не возмёшь, так иди дальше.

Мужик подумал: надо взять. Зашагали к дому. Мужик идет домой с сыном. Пришли домой, зашли в избу. Жена прядет на прялке. Муж говорит жене:
Смотри, я сына привел!


А медведь подал руку: "Здравствуй, мать"! Мать испугалась и лишилась чувств. Медведь лапой ударяет мать по заднице. Мать перевела дух. Начал медведь говорить с матерью:
Не бойся, маменька, я вас не трону, погоди-ĸа, жить начнем, тогда сами увидите.


Стали они жить, каждое утро сын спрашивает:
Что делать надо, отец да мать?


Что отец да мать укажут, то и делает. Очень хорошо и много стал работать. Отец да мать рады: стал их сын кормить. Медведь жил-был у них сыном долго, но вот пришло на ум: жениться надо. Сын сказал отцу да матери:
Отец да мать, что если мне попытаться жениться?


Отец да мать сказали:
Можешь попытаться, сынок, – говорят.
Куда же ты, сынок, хочешь идти свататься?

Говорит:
А что если попытаться сватать цареву дочь?


Мать да отец сказали сыну:
Не даст тебе царь дочь.
Может так бы и дал, но раз ты с виду медведь, то...

Сын говорит:
Если и не выдаст, но все же надо попытаться сосватать, а там видно будет.


Говорит:
Иди, отец, попробуй сходить к царю.


Пошел отец к царю. Доложил о деле, говорит:
Так вот, пришел твою дочь сватать для сына.


Царь говорит мужику:
Какой у тебя сын?


Мой сын, – говорит, – похож на медведя.

Царь сказал мужику:
Если твой сын сделает дом, как мой дом, только тогда выдам дочь за твоего сына.


Пошел отец домой опечаленный, голову повесил и идет домой опечаленный. А сын смотрит в окно: отец идет печальный. Сын говорит:
Смотри, отец идет печальный, верно, не доброе царь сказал.


Пришел отец в избу к сыну, сын спросил у отца:
Что царь сказал?


Отец сказал:
Я же сказалне выдаст царь за тебя дочь.
Царь дал тебе, сын, такое задание, – говорит, – если сможешь сделать такой дом, как у царя, то только тогда царь отдаст дочь в жены, а не сможешь сделать, – говорит, – голова долой.

А сын говорит отцу:
Положи заботу на бога.


Поужинали, легли вечером спать. Отец да мать уснули, он [медведь] вышел во двор. Стал кланяться. Первый раз поклонился на север, второй разна восход солнца, третий разна полдень. Выскочили двенадцать молодцов и спросили:
Что надо, Иван Михайлович?


Иван Михайлович сказал:
До утра надо бы [построить] дом лучше царева дома.


Начали дом строить, поднялся шум. Иван Михайлович пришел в избу и лег спать. Утром отец да мать встают. Взглянули в окнолучше царева дома дом стоит. Говорят:
Что за чудо, вечером легли спать, ничего не было видно, а за одну ночь стал дом лучше царева дома!


Разбудили сына:
Сын, – говорят, – вставай, – говорят, – теперь есть дом лучше царева дома!


Сын говорит:
Отец и мать, это наш дом, не царев дом.


Ну, сын встал, чаю попил, сказал отцу и матери:
Отец да мать, – говорит, – идите теперь к царю, – говорит, – его задание я выполнил.


Пошел отец к царю. Пришел отец к царю. Говорит царю:
Мой сын твое задание выполнил: можно выдать твою дочь за моего сына, – говорит, – Теперь дом [у него] лучше твоего дома, – отец говорит царю.


Царь говорит отцу:
Если твой сын сумеет построить церковь, как моя церковь, чтобы дочери венчаться и чтоб девять попов служили, тогда только отдам дочь твоему сыну в жены.


Отец пошел домой опечаленный. Шагает домой, опустив голову. Сын смотрит в окноотец идет опечаленный. Сын говорит матери:
Смотри, бедный отец идет опечаленный, наверно, царь не по-хорошему с ним говорил.
Я знаю, что царь говорит.

Приходит отец домой к сыну. Спрашивает сын у отца:
Почему, – говорит, – отец, опечаленный пришел?


Говорит [отец]:
Царь сказал так-тоеще бы не быть опечаленным, когда такое большое задание царь задал.
Царь сказал так: если сумеет твой сын построить церковь лучше царской церкви, чтобы его дочери венчаться, чтобы девять попов служили, только тогда отдаст дочь в жены.

Сын говорит отцу:
Положи заботу на бога, отец.


Настал вечер, поужинали, легли спать отец да мать. Отец да мать уснули, а сын не спит. Вышел сын на двор, раз поклонился на север, второй разна восход солнца, третий раз поклонился на полдень. Выскочили двенадцать молодцов. Молодцы сказали:
Что надо, Иван Михайлович?


Иван Михайлович сказал:
К утру бы построить церковь лучше царской церкви, – говорит, – и девять попов бы служили [в ней].


Иван Михайлович вернулся домой и лег спать. Отец да мать встали утром, смотрят в окно: стоит церковь лучше царской церкви. Отец да мать сказали:
Что это за чудо, вечером не было ничего, а теперь [стоит] церковь лучше царской церкви!


Отец да мать разбудили сына.
Вставай, – говорят, – посмотри, какая тут церковь, лучше царской церкви.

А сын говорит отцу и матери:
Лучше царской церкви и должна быть.
Это, – говорит, – не царская церковь, это наша церковь.

Сын встал, попил чаю, завел разговор с отцом и матерью. Говорит:
Отец и мать, задание царя выполнил, так теперь надо сходить к царю, что царь скажет.


Пошел к царю, сказал царю:
Теперь мой сын твое задание выполнил: церковь построил лучше царской, девять попов службу служат, – говорит.
Можешь ли теперь свадьбу справить, дочь выдать замуж за моего сына?

Царь сказал так:
Если сумеет твой сын построить мост через рекудочери к венцу ехать, чтобы были мраморные столбы, самоцветные камни горели бы на каждом столбе, птицы-соловьи бы пели, только тогда отдам твоему сыну дочь в жены.


Отец опечалился. Пошел домой опечаленный, шагает к дому, а сын смотрит в окно. Сын говорит:
Смотри, бедный отец опять идет опечаленный.


Пришел отец домой к сыну и говорит сыну:
Все ты, сын, задания выполнил, а еще дал царь задание очень большое, – говорит.
Такой велел построить мост через рекудочери к венцу ехать, чтобы были мраморные столбы, самоцветные камни горели бы на каждом столбе, птицы-соловьи пели бы.

А сын говорит:
Положи, отец, заботу на бога.


Ну, наступил вечер, поужинали они, легли спать, уснули, а сын не ложится. Ночью сын вышел во двор, поклонился он раз на север, второй раз поклонился на восход солнца, третий раз поклонился на полдень. Выскочили двенадцать молодцов, говорят:
Что надо, Иван Михайлович?


Надо, – говорит, – мост через реку построитьцарской дочери к венцу ехать, – говорит, – мраморные столбы чтобы были, самоцветные камни бы горели на каждом столбе, птицы-соловьи бы пели.

Пришел Иван Михайлович домой, лег спать. Отец и мать утром всталимост так сверкает, что даже в избе зарябило! Разбудили сына:
Смотри-ка, – говорят, – сын, что за чудо виднеется: вечером легли спать, ничего не было, а теперь мост виден!


Сын говорит отцу и матери:
Так и надо.
По этому мосту мы будем ездить.

Сын встал, попил чаю, сказал отцу и матери:
Надо сходить к царю, что он скажет.


Пошел отец к царю. Пришел к царю, говорит царю:
Мой сын твои задания выполнил, теперь мост готов и мраморные столбы на мосту, самоцветные камни горят, птицы-соловьи на каждом столбе поют, – говорит.
Можешь ли уже сыграть свадьбу, выдашь ли уже дочь за моего сына?

Царь думает: не отделаться от этого человека, никак нельзя этого человека погубить. Царь говорит отцу:
Еще трое суток подумаю, приходи через трое суток, тогда скажу окончательное слово.


Пришел отец домой, не знает, радоваться или бояться. Сыну говорит, придя домой:
Так сказал царь: трое суток подумает, приходи, мол, через трое суток.


Сын говорит отцу:
За трое суток можно много передумать, только все думы будут зря.


Трое суток был отец дома. Через трое суток говорит сын отцу:
Иди теперь к царю.


Пошел отец к царю. Пришел отец к царю, говорит царю:
Что надумал, отдашь ли дочь за моего сына?


Царь говорит отцу:
Если сумеет твой сын такую карету сделать, которая бы по земле и воде ходила, чтобы на этой карете приехал за моей дочерью.


Отец опечалился. Идет домой опечаленный, голову низко повесил. Смотрит сын в окно: отец идет опечаленный. Сын говорит матери:
Смотри, бедный отец идет опечаленный.


Приходит отец к сыну:
Смотри, сын, еще дал царь задание, говорит: сумеет ли, - говорит, - твой сын сделать карету, которая бы по земле и воде шла.


А сын говорит отцу:
Царь, видишь, трое суток думал, меньше мужика-пахаря надумал, – говорит.
Положи, отец, заботу на бога.

Отец говорит сыну:
Сын, долго ли еще ходить к царю?
Даже ноги заболели от этой ходьбы.

Ну, легли они спать, отец и мать уснули. Вышел сын во двор, поклонился на север раз, второй раз поклонился на восход солнца, третий разна полдень. Выскочили двенадцать молодцов, сказали:
Что надо, Иван Михайлович?


Иван Михайлович сказал:
К десяти часам утра была бы карета, которая бы по земле и по воде ходила, здесь под окнами моего дома.


Стали молодцы делать карету. Иван Михайлович ушел в избу и лег спать дома. Утром отец и мать всталився изба сверкает, подумали, что пожар где-то.
Вот это чудо, – говорят, – вечером не было ничего, а теперь такая карета во дворе!

Разбудили сына, говорят:
Вставай-ка, сын, – вечером не было ничего, а теперь карета во дворе, что ни узнать, ни подумать нельзя!


А сын встал, сказал отцу и матери:
Такая и должна быть карета, чтобы к царю женихом ехать.


Сын говорит отцу и матери:
На завтрак жарьте хоть гнилую картошку.


Они позавтракали, говорит [сын]:
Отец и мать, одевайтесь, поедем за царской дочерью.


Отец и мать оделись, сели в карету и поехали втроем. Приехали к цареву дворцу. Отцу и матери говорит:
Зайдите в избу, примет ли [царь] жениха.


Зашли в избу и царю дело доложили. Царь сказал:
Почему зять не заходит в избу?


Передали зятю, говорятпусть заходит в избу. А Иван Михайлович сказал:
Пока не выйдет царева дочь встречать, не выйду из кареты.


Вышла царева дочь встречать. Подала руку царева дочь своему мужуиспугалась, на задницу упала, чувств лишилась, бездыханная стала. Иван Михайлович вышел из кареты, ударил рукой по заднице, и царева дочь перевела дух. Пошли в избу к царю дочь и зять. Опечалились царь и царева жена: "Зять нам попался нехороший, но все равно надо свадьбу справить, никак нельзя не справлять".

Свадьбу справили очень хорошо. Поехали они к дому Ивана Михайловича (венчались они в своей церкви). Легли спать Иван Михайлович с женой в своем доме. Ложась, сбрасывает Иван Михайлович медвежью шкурустал парень, что ни узнать, ни подумать нельзя. Царева дочь обрадовалась.

Ночь переспали, утром встают. Иван Михайлович надевает на себя медвежью шкуру. Стал, как и прежде, медведем.

Начинают жить. Живут-поживают некоторое время они. Царевой дочери хотелось бы узнать: "Что за чудеса творятся с моим мужем"? Ложатся спать однажды вечером, начинает расспрашивать мужа:
Что за чудеса с тобой творятся: днем, – говорит, – ты медведь, а ночью как разденешься, становишься парнем, что ни узнать, ни подумать нельзя.


Не могу сказать тебе правду. А если ты меня предашь? Мне теперь надо так жить только один месяц, тогда я буду весь век молодцом.

Жена говорит:
Почему не говоришь правду, наверно, ты меня не любишь?


Сказать скажу, а вдруг ты меня предашь?

Жена говорит:
Неужели я такая, что своего мужа предам?


Стал муж рассказывать:
Когда я был подростком, попал я к волшебнице, к дочери бабы Сювяттери.
Она меня заколдовала на три года по свету медведем ходить. Теперь остался только один месяц.

Так сказал жене всю правду. Поехали они к царю в гости. Пришли в гости. Царь принял их хорошо. Некоторое время они погостили, трое суток, а царица начала у дочери спрашивать:
Как же ты, дочь, живешь с таким мужем?
Ведь страшно смотреть.

Дочь говорит:
Почему?
Жить хорошо, он меня не трогает. И рассказывает матери всю правду, как ночью он сбрасывает с себя шкуру и становится парнем, что такого красивого нет в нашем царстве.

Ложатся они вечером спать, засыпают, а царица берет эту шкуру зятя и бросает в печь.

Утром встает Иван Михайлович, начинает одеваться. Нет шкуры, жене говорит:
Теперь ты меня предала, теперь ты меня не увидишь!
муж уходя говорит жене.

Жена заплакала и стала мять свою бранить, почему предала.
Смотри, мужа и мою жизнь погубила ни за что, ни про что!

Жена уходит в свой дом. Уходит в дом мужа, живет некоторое время, начинает жена печалиться, скучать. Жена подумала, говорит:
Не буду я тут одна жить, попробую мужа поискать: если найду, то это мое счастье, а не найду, так хоть где-нибудь на дороге умру, и вороны меня расклюют.


Отправилась она мужа искать. Идет, идет по лесам и по тропинкам, Смотритизбушка в лесу. Заходит в избу, сидит старуха на печном столбе, ноги скрестила.
Фу, смотри, русский дух ко мне пришел, сама в избу еда пришла.

Какая, тетенька, из путника еда: навар будет, как помои, мясакусок с конец пальца!

Сумела, курва, ответить!

Старуха накормила женщину и начала ее расспрашивать:
Куда идешь, откуда бредешь?


Женщина рассказывает: так-то и так-то дела, иду мужа искать.

Старуха сказала, что, мол, твой муж недавно здесь проходил, ночь переночевал. Старуха говорит:
По этой дороге живет моя сестра, ты зайди к ней.
Если я сильна, то она еще сильней. Зайдешь в избу, так сумей ответить.

Пустилась она в путь. Пошла она по тропинкам, идет, идет, поди знай, сколько времени. Женщина проголодалась, устала. Смотрит: избушка в лесу вертится на петушиных ножках.
Хой, избушка, избушка, становись спиной к лесу, к путнику передом!

Стала избушка к лесу спиной, к путнику передом. Зашла женщина в избу: сидит старуха на печном столбе, ноги скрестила.
Хо-хох, тридцать лет русский дух мне в нос не ударял, а теперь без поисков в избу пришел! Вот, смотри, один раз поесть будет.

Женщина говорит:
Какая еда из путника: наваркак помои, мясакусок с конец пальца.


Старуха говорит:
Сумела, курва, ответить!


Старуха и слезла с печи. Накормила, напоила женщину и уложила спать. Проспала женщина ночь, утром встала, и начала хозяйка расспрашивать: "Откуда идешь, куда бредешь"? Рассказала она все: как была у предыдущей старухи, что идет мужа искать.
Не знаешь ли, где он есть?

Муж твой прошел уже три года тому назад. Вот моя старшая сестра живет по этой дороге, она знает и она скажет тебе правду. Я сильная, только она в три раза грознее меня. Сумей только, придя к ней, отвечать.

Отправилась женщина в путь. Идет, идет по дороге, когда лесом, когда топями, устала она, проголодалась. Смотритстоит избушка, на петушиных ножках вертится. Избушке она говорит:
Становись, избушка, к лесу спиной, ко мне передом!


Избушка стала. Зашла женщина в избу. Сидит старуха в избе на печном столбе, ногами три раза обвила избу.
Хо-хох, русский дух пришел в избу, вот будет раз поесть!

Какая еда из путника: наваркак помои, а мясакусок с конец пальца!

Сумела, курва, ответить! говорит старуха.

Спустилась старуха с печного столба, накормила, напоила женщину, спать укладывает и говорит:
Поотдохни, потом поговорим.


Женщина трое суток спит с устали. Просыпается женщина, хозяйка баню истопила. Идет женщина в баню, парится, моется хорошенько. Приходит женщина из бани, тогда хозяйка дома начинает расспрашивать:
Откуда идешь и куда бредешь?


Женщина говорит: так и так, иду из дому, пошла мужа искать.

Хозяйка говорит:
Твой муж был здесь, девять лет прошло, как твой муж был здесь.
Твой муж у дочери Сювяттери примаком.

Женщина говорит хозяйке:
Как бы мне попаста туда и хоть глаза мужа увидеть?


Попасть, смотри, можно, но трудно! Я дам шелковых ниток, для трех основ нитки. Придешь в ту деревню, там есть старая вдова. Ты просись к вдове на квартиру. Перед избой вдовы есть колодец. К этому колодцу ходит семья бабы Сювяттери за водой. Там увидишь своего мужа.

Женщина идет в эту деревню. Просится к старой вдове на квартиру. Старая вдова пускает на квартиру. Стала жить тут у вдовы. Говорит вдове:
Можно ли от нечего делать поставить основу, ткала быкусок хлеба заработала бы?


Старая вдова говорит:
Ставь, милая, если умеешь.


Ставит она шелковую основу. Стала она ткать и ткать. Смотритдочери бабы Сювяттери пришли за водой. Она бросает в окно челнок, говорит:
Подайте, золотокосые, челнок!


Они побежали отдавать челнок. Смотряточень красивую шелковую ткань ткет.
Хорошую же ткань ты ткешь! Мы никогда не видали такой ткани.

А их мать выбегает на крыльцо и кричит:
Вернитесь сейчас же!
Отец пришел из лесу, надо есть подавать.

Дочери говорят матери:
Иди-ка сюда, посмотри, какую красивую ткань ткет!


Мать пошла туда. Мать и говорит:
Продай на платье.


Продам, пожалуй, – говорит ткачиха.

Дорого ли возьмешь за платье?

Женщина говорит:
Мне ничего не надо, если дашь с твоим мужем ночь переспать.


Пущу, почему не пустить, жалко что ли!

Она отрезает кусок ткани на платье.

Настал вечер. Дочь бабы Сювяттери укладывает мужа спать в амбаре, ничего мужу не говорит. Мужу в уши кладет сонные иглы, идет к той женщине, которая ткет, говорит:
Можешь идти на ночь, муж мой спит в амбаре.


Женщина идет к мужу спать. Смотритее муж. Пытается мужа будитьмуж спит без памяти. Всю ночь плачет над мужем, даже одежда взмокла от слез. Все равно не может разбудить мужа. До утра он спит, ни о чем не может поговорить с мужем. Дочь бабы Сювяттери приходит будить да и говорит:
Уходи, ночь уже прошла!


Жена ушла опечаленная, не удалось поговорить. Идет снова к вдове. Ставит новую основу, начинает ткать. Ткет день целый. Вечером смотрит, дочери бабы Сювяттери идут за водой. Бросила она челнок во двор и говорит:
Подайте челнок, золотокосые!


Дочери бабы Сювяттери заметили тканье, а это было лучше, чем прежнее. Любуются девушки тканьем. Их мать выбегает на крыльцо:
Идите, шатуньи, домой! Отец пришел с пахоты, надо поесть приготовить.


Дочь говорит матери:
Иди-ка сюда, посмотри, какую ткань теперь ткет!


Мать приходит и говорит:
Вой-вой-вой, тетя, какую красивую ткань ткешь!
Надо на платье дочерям купить.

Продам, почему не продам.

Много ли возьмешь за платье?

Ничего не возьму, только пусти с твоим мужем спать.

Пущу уж, не жалко ведь мужа!

Приходит вечер. Дочь бабы Сювяттери накормила мужа и укладывает его спать в амбаре и сонные иглы кладет в уши. Муж засыпает, а дочь бабы Сювяттери идет к женщине и говорит:
Муж в амбаре спит, иди спать в амбар.


Жена идет к своему мужу спать. Муж спит тяжелым сном. Муж спит без памяти. Пытается будить, треплет его; не может муж проснуться. Плачет над мужем всю ночь, даже одежда взмокла от слез. Настает утро, дочь бабы Сювяттери приходит будить, говорит:
Переспала с мужем ночь, и хватит.
Уходи-ка теперь прочь. Мужу надо идти пахать, некогда ему с тобой.

Ушла жена. Вынимает [дочь Сювяттери] сонные иглы. Муж просыпается. Муж думает: "Что за оказия, уже вторую ночь одежда мокрая. Что за чудо? Почему я так крепхо сплю"? Муж встает, завтракает и идет пахать, а жена ставит основу еще краше. Ткала она день, ткет до вечера. Смотритдочери бабы Сювяттери идут за водой к колодцу. Она бросает челнок в окно, говорит:
Подайте, золотокосые, челнок!


Дочери бабы Сювяттери побежали, чтобы подать челнок, и видятвтрое краше ткань ткется. А дочь бабы Сювяттери кричит:
Что там высматривают под окнами!
Идите сейчас же домой!

Но Сювяттериха сама тоже идет посмотреть ткань и говорит:
Продай хоть на одно платье.


Почему не продать, для того и ткулишь бы кто купил.

Сколько возьмешь за платье?

Ничего не возьму, только дай с твоим мужем поспать.

Дам, будто не дам, не жалко ведь!

Дочь бабы Сювяттери кормит, поит и спать укладывает [мужа] в амбаре и сонные иглы кладет в уши. Муж засыпает без памяти, и [дочь Сювяттери] идет к жене, зовет ее в амбар спать. Идет жена к мужу спать. Муж спит без памяти. Пытается [она] разбудить, но муж не может проснуться. Всю ночь плачет над мужем, даже одежда мужа взмокла от слез.

Утром она надевает на [его] палец именное кольцо и шелковым поясом, который он оставил, подпоясывает его. Утром дочь бабы Сювяттери приходит будитъ.
Уходи, мужу надо идти пахать!

Уходит жена прочь. Вынимает дочь бабы Сювяттери сонные иглы из ушей: муж просыпается. Встает. Муж говорит:
Что за оказия, третью ночь у меня одежда мокрая.
Такого никогда не было: есть тут какое-либо чудо! Почему-то очень устаю на пахоте и сплю крепко.

Взглянул на палецименное кольцо бывшей жены на пальце. Стал оглядывать себяшелковый пояс на нем. Задумался: жена где-то здесь. Муж идет в избу, у жены еда приготовлена в избе. Иван Михайлович позавтракал, завел разговор с дочерью бабы Сювяттери, говорит:
Вот, жена, надо бы нам теперь поминки устроить, чтобы родителей помянуть.


Можно устроить.

Они устроили, такой бал закатили. Послали по свету извещения, чтобы пришли на бал богатые, бедные, цыгане, нищие и все. Пришли, собрались на бал богатые, бедные и цыгане, слепые, нищие, да и та жена последней прошмыгнула.

Иван Михайлович узнал жену, загляделся, и слезы навернулись на глаза. Иван Михайлович ничего не говорит, гостей усадил за стол есть. Народ весь сидит за столом. Начал [Иван Михайлович] спрашивать сперва у богатых:
Можете ли рассудить: первое или второе венчание дороже?


Богатые сказали:
Второе венчание дороже.


Потом стал спрашивать у бедных. Бедные сказали:
Второе венчание дороже.


Спросил у цыган. Цыгане ответили:
Мы, смотри, много исходили, только второе венчание хорошо, но дороже и лучше первого венчания ничего нет.


Прогнал богатых и бедных из-за стола и дочь бабы Сювяттери убил, на куски изрубил, бросил собакам, а прежнюю жену женой принял. Теперь только в добром здоровье живут себе.